Тишина и ночь. Полная тишина, абсолютная ночь.

Распад нейтрино

                                           По мотивам произведений Георгия Иванова.

        Тишина и ночь. Полная тишина, абсолютная ночь. Мысли, что все навсегда кончается или начинается,  переполняет  меня  тихим  торжеством. Грязь. Полугнилые, покосившиеся  дома. В подвалах домов – канализационные стоки - озера. Подлость. Трусость. Падение. Нищета. Уродство. Тупые лица без всяких признаков мысли.  

        Всякая дрянь и полная безысходность. Я  предчувствую,  я  наверняка знаю,  что  это не так.  Но пока  длится эта секунда,  я  не хочу жить тут. Нет, не тут, нигде. Уже не  принадлежа жизни еще не  подхваченный  пустотой, я позволяет себя баюкать, как музыке или морскому прибою, смутной певучей лжи.

     Уже  не  принадлежа жизни,  еще не подхваченный  пустотой...  На  самой грани. Я раскачиваюсь на  паутинке. Вся  тяжесть мира висит на мне, но  я знаю -  пока длится эта секунда,  паутинка не  оборвется, выдержит все.  Я смотрю в одну  точку, бесконечно  малую точку, но пока эта секунда  длится, вся  суть жизни сосредоточена там. Точка,  атом, нейтрон, нейтрино, который распался на миллиарды частиц,  миллионы вольт, пролетающие сквозь меня и вдребезги, вдребезги плавящие ядро одиночества.

     ...Спираль  была  закинута  глубоко в вечность. По  ней пролетало  все: окурки,  закаты, бессмертные стихи,  обстриженные ногти,  грязь  из-под этих ногтей. Мировые идеи, кровь, пролитая за них, кровь убийств с 1917 по 2016, геморроидальная кровь,  кровь из гнойных язв.  Черемуха, звезды, невинность, половые органы,  раковые  опухоли,  заповеди блаженства,  ирония,  альпийский снег.

           Олигарх, подписавший  какие-то  договоры, напевает: "Кто-то должен платить",- на  его  острых  зубах  застыла  сукровица,  в  желудке просвечивала непереваренная  пища.  Догоняя  шинель, промчался  Акакий  Акакиевич, с птичьим профилем, в холщовых подштанниках,  измазанных  испражнениями пролетающих над ним ворон. 

           Все надежды, все судороги, вся жалость,  вся безжалостность, вся телесная влага, вся пахучая  мякоть, все  глухонемое торжество...  И  тысячи  других  вещей.

Теннис в  белой рубашке  и купанье в Крыму, наконец-то он опять наш, снящиеся человеку,  которого  в тюрьме или безымянном доме какой-то губернии заедают вши.  Разновидности вшей:  платяные,  головные  и особенные, подкожные, выводимые одной  грязью, которой пропитана и измазана вся наша жизнь. 

           Ледоход на Неве, закат в Ницце, и все описания закатов и ледоходов -  в бесполезных  книгах  литературных  классиков.  В  непрерывном пестром потоке промелькнули синее  платье,  размолвка, зимний  туманный день.

           Спираль была закинута  глубоко в вечность. Разбитое вдребезги, расплавленное мировое уродство, сокращаясь, вибрируя, мчалось по ней. Там, на самой грани, у  цели,  все  опять  сливалось  в  одно.  Сквозь вращенье  трепет  и блеск, понемногу проясняясь, проступали  черты. Смысл жизни?  Бог? Нет, все то же: дорогое, бессердечное, навсегда потерянное собственное лицо или ее глаза.

     Если  бы  крысы могли  знать,  в  каком  важном официальном письме  я пользуюсь их простым языком, они, конечно, были бы очень горды.  Я был бы уже давно мертв, а они бы все еще веселились,  приплясывали и  хлопали  в свои маленькие ладошки.

     «Ногоуважаемый господин начальник. Добровольно,  в  не особенно  трезвом уме, но в твердой, очень твердой памяти я кончаю  праздновать  свои именины».

           Сам частица мирового  уродства,- я не вижу смысла его  обвинять. Я хотел бы прибавить  еще,  перефразируя слова новобрачного  Толстого:  "Это  было  так бессмысленно,   что  не  может   кончиться  со   смертью".  С  удивительной, неотразимой  ясностью  я  это   понимаю  сейчас.  Но,-  опять  переходя  на крысиный язык,- это вашего высокоподбородия не кусается."