Я взял паузу: не хочу, чтобы из меня делали сообщника

Долгое время моя позиция заключалась в утверждении, что нет аргументов ни за существование Бога, ни за Его отсутствие, это давало возможность уйти от решения. Наверно, этому способствовало образование — после философского факультета ты способен логически и экзистенциально понять и принять огромное количество всевозможных концепций, и тебе легко вопрос о Боге поместить куда-то в это же пространство — как одну из концепций, в которой кто-то нуждался, как Гегель или Кант, а кто-то — как Лаплас — нет. В какой-то момент я понял, что интеллектуально скорее склоняюсь к версии существования Бога.

Мне было 25 или 26 лет, когда у меня тяжело заболела первая жена. Врачи, когда мы до них, наконец, дошли, сказали: ей осталась неделя, забирай ее домой и не мучай. У меня были сложные отношения с моей тогдашней тещей, но в этом вопросе мы совпали — решили, что не отступим. У меня не было ни столько денег, ни ресурсов, сколько было необходимо, приходилось искать какие-то возможности. И среди прочего я в тот момент обратился к Богу — просто с молитвой, по принципу «почему бы и нет».

Мобильных тогда не было, и никакого телефона не было, и я каждый день приходил от жены вечером, а наутро шел в больницу, не зная, жива она или нет. Я даже помню место, с которого я начинал молиться: «Господи, пусть она выживет». И однажды начав, ты не можешь этого прекратить, это будет нечестно. Был день, когда все в отделении были уверены, что жена не доживет до утра. Я ушел от нее с какими-то ободряющими словами и пошел в церковь. Но было уже позже 8 вечера, и церковь была закрыта. А потом на моих глазах произошло чудо. Я не могу поручиться, конечно, что дело было в моей молитве, но чудо произошло, и эта женщина до сих пор жива. Через год она попросила меня уйти, и я ушел. Но для меня это был случай, когда я понимал — случилось что-то, чего не должно было случиться, это был интересный и очень сильный опыт.

Та история меня обогатила опытом личного обращения и пониманием, что этот мир как-то отвечает, ты можешь получить то, что никак не заслужил.

Крещение и кот

Прошло лет десять. Я уже какое-то время размышлял о крещении, но у меня то не получалось, то было некогда, но как-то осенью появилось ощущение, будто меня кто-то уверенно толкает между лопаток: «Иди». Мне повезло, с третьего раза я попал к священнику, который не отмахнулся, сказал мне, что я должен прочитать, сказал, что надо готовиться к исповеди, а потом будем решать вопрос о крещении. Готовился я по книге о. Иоанна (Крестьянкина). До сих пор у нас дома такой анекдот вспоминают. Я собрал все грехи, а когда пришел с исповеди, увидел кота и говорю: «А про тебя-то я забыл!»

Я считаю, что крещение серьезно повлияло на мою жизнь и не считаю, что это было ошибкой.

Богослужение и правила дорожного движения

Долгое время то, что существует внутри церкви, я принимал как данность: пусть мне это в чем-то чуждо, но здесь так. Я очень старался войти внутрь. Я выучил церковнославянский — опыт самостоятельного изучения иностранных языков у меня был, и стал свободно читать и понимать. Но это не помогло на богослужениях. Сперва я думал, что проблема в том, что ты слышишь все на незнакомом языке, но вот он уже знакомый, и ты понимаешь, для чего читают быстро — чтобы успеть вот этот и этот кусок прочитать, ты понимаешь, что для исполняющих службу — это рутина, и перестаешь понимать — зачем это все. Магического, мистического смысла в этом нет. Это какое-то застревание в необходимости выполнить определенные шаги, после чего начнется самое настоящее. Ты стоишь и ждешь, когда это кончится, дожидаясь главного — литургии и причастия.

Выходит с чашей человек, и ты видишь, какой он усталый, потому что он тоже шел к этому главному, должен был сделать тысячу движений, среди которых множество тех, в которых он уже не чувствует смысла. Он так же, как я, продирался к этому главному через лес мертвых деревьев. Возможно, вчера его дрючили начальники, и он не может тебе этого сказать, ты ему что-то говоришь на исповеди, а он отделывается обычными фразами, потому что он не может сказать тебе то, что думает, а должен сказать из того, что знает, из того, что надо сказать.

Правда, со всем этим можно легко мириться, для меня это не было препятствием. Ведь так везде: будучи за рулем машины, я знаю тысячу способов, как сделать свою поездку быстрее, но есть правила дорожного движения, и я их тупо соблюдаю, чтобы все другие чувствовали себя спокойно. И в церкви я понимаю: ну да, ребята, у вас такие правила, я их принимаю.

Причастие, священники, храмы

Посещая храм, я столкнулся с темой, которая, наверно, не одно столетие обсуждается — как часто нужно причащаться и как часто ходить в церковь. Сейчас я думаю, что если ты приходишь, не испытывая реальной нужды, то не факт, что это вино и этот хлеб станут Плотью и Кровью Христа. Должна быть потребность какая-то. Если тебе ничего не надо от Бога, чего ты Его грузишь?

Мне всегда внутренне претило, когда кто-то говорил, что вот к этому священнику я пойду, а к этому — нет. Все храмы одинаковы — в том смысле, что во всех храмах живет Бог. И священник не столько человек, сколько функция. И когда я увидел, что многие люди ищут, к кому бы прибиться, я понял, что в этом что-то нездоровое есть. Я исповедовался тому священнику, который был в данный момент в храме, прихожанином которого я себя считал, не искал себе духовника.

Тогда я посещал храм раз в две недели. И так было года два. Потом — на все важные праздники и тогда, когда чувствовал, что пора зайти. С семьей мы всегда, если куда-то едем, в местные храмы заходим. Несмотря на все, наши храмы — свидетельство о вере, которая когда-то существовала и существует сегодня. Не великолепие какое-то — для меня важнее бабушки, которые там моют пол или чистят подсвечники, или устилают пол половичками.

Община и корпорация

Сейчас я не прихожанин, но и не ухожанин: я встал на паузу. Это выражение, пожалуй, точно выражает мое положение, хотя я сознаю и его лукавство — на самом деле ничто нельзя поставить на паузу. Даже магнитофон. Музыка, может быть, и пойдет с того же места, но ты уже будешь другой, мир будет другой. Я по-прежнему считаю, что быть в храме, исповедоваться, причащаться, быть частью общины — это правильно. Хотя, когда ты приходишь в храм, это не значит, что твоя община — это этот приход. Твоя община может быть разлита в мире, в разных местах, городах, странах. Может, они не все православные, но они составляют с тобой эту общину.

Но с другой стороны, я понимаю, что с церковью — моей церковью — что-то происходит, что я не могу поддержать.

Когда патриарх и значительное количество епископов делают то, что ты принять никак не можешь, быть в церкви — это значит подписать вотум доверия тому, что делается от твоего имени.

Я вижу, что из церкви делают корпорацию — когда говорят: вот, для защиты верующих, мы считаем, необходимо… Я не просил закон о защите чувств верующих. А когда от моего имени могут дать два года — я против. В какой-то момент я понял, что становлюсь частью корпорации — и ладно бы так смотрели на меня те, кто за забором, но на меня так смотрит то сообщество, куда я прихожу — как на человека, с опорой на кого они осуществляют свои властные полномочия. Я не готов под этим подписаться. Я чувствую недоверие.

Вертикаль власти и спикеры-провокаторы

Особенно это ощутимо стало после 2014 года, когда моя церковь не только не воспротивилась кровопролитию на востоке Украины, но и включилась в риторику его оправдания. Священники моей церкви благословляли людей, отправившихся убивать на Украину. И все это с благочестивой миной: русский мир, каноническая территория, один народ, автокефалия, предательство… Для меня все это было чудовищным.

Постоянная дележка канонической территории, крохоборство — какая у тебя может быть каноническая территория? У тебя ничего нет, кроме Бога, что ты делишь, какие границы чертишь? То есть я понимаю для себя необходимость церкви, причастия, но не могу победить это недоверие. У меня есть вера, но нет доверия Церкви, к которой я принадлежу.

Я, как профессиональный пиарщик, не мог не видеть, что не случайно рупором церкви стали провокаторы вроде Чаплина. Надо было взять курс на создание более жесткой вертикали, диктовать, что могут, а что не могут думать простые священники, но декларировать с патриаршей кафедры эти совершенно антихристианские вещи было невозможно. А такие разнонаправленные действия иногда важны — вот как бывает хороший и плохой следователь, например, или как во время избирательной кампании бывают основные кандидаты и спойлеры. Так и здесь — в центре стоит человек, который мудро и красиво что-то рассказывает, а по сторонам чудовища, которые создают и проверяют границы. Адресатом было не только общество, адресатом было священство, а месседж я бы так определил: «мы готовы на безумие, и если вы думаете, что нас что-то может сдерживать, вы ошибаетесь». И я думаю, что многие это услышали. Это был удар по отношениям священника и прихожан. Потому что по-хорошему ты должен выйти и сказать: там было вот это сказано — и это неправильно, потому что Господь сказал «не убий», и там нет примечаний, что можно, если… Но никто не выйдет и не скажет. И когда я вижу, что и здесь из меня делают сообщника…

Потускневшие священники

Близко я ни с кем из священников не общаюсь, но в моей ленте в ФБ священники есть, и я видел нарастание отчаяния и беспомощности, зачастую агрессии. И я видел, как они «слетали». Помню случай с отцом Дмитрием Свердловым, когда на моих глазах человек, к которому я относился с уважением, пришел в мою сферу, стал наблюдателем на участке. Я видел его реакцию, и она мне была близка. И потом он ушел. Видел, как сложилась ситуация вокруг Кураева. Я понимаю, что Кураев — человек постмодернистский, человек с невероятной интеллектуальной гибкостью, и, чтобы встать в прямой конфликт с церковной властью, он должен был почувствовать, что дальше просто невозможно.

Даже за те годы, что я ходил в церковь регулярно, я видел, как бледнеют, тускнеют, выцветают священники, у которых я исповедовался, крестил своих детей. Как будто им становится все менее и менее интересно… Вот недавно ты видел человека, который осознает, что приобщает тебя к чему-то важному, а проходит время — и ты видишь лицо… церковного планктона.

Я не сторонник того, чтобы священник всю жизнь был священником.

В книге бесед с Альфредом Шнитке автор, Александр Ивашкин задает такой вопрос Шнитке: как ты относишься к тому, что Сильвестров начинал с додекафонии, у него были прекрасные серийные произведения. А потом он все это бросает и начинает заниматься классической, по сути, гармонией. И Шнитке отвечает, что сам Сильвестров на подобный вопрос процитировал Библию: «Дух живет, где хочет». Он жил в этой музыке, а больше не живет, поэтому я должен стать другим. И со священником также — если он не может делать то, что от него ждет Бог, ждут люди, если он понимает, что в том деле, которое он делает — Бог больше не живет, правильно ли оставаться?

Миссия и претензия на единственность

Я не готов принять, что мы единственно правильная церковь, мне тесновата эта претензия на единственность. Бог не только в моей церкви живет. Я видел немало людей — епископальных христиан, баптистов, которые ежедневно — иногда смешно, по линеечке, — меряют себя заповедями. Я не встречал среди наших людей настолько одухотворенных верой, как некоторые из них. Совершенно внешне забавное существо — очень полная, болезненная, с чудовищным детством тетенька приехала в Россию работать миссионером, и на нее в трамвае наблевал алкоголик, а потом еще оскорбил, а через несколько недель он становится прихожанином ее общины… Кто может таким похвастаться? Я не могу. Им потом пришлось в большинстве своем уехать — миссионерская деятельность встречала все больше препонов, и это тоже произошло при участии церкви — я опять стал парнем, на которого опираются и говорят: я же защищаю его интересы. Не надо! Я хочу иметь право зайти в армянскую, католическую церковь, я не верю, что Господь на меня накинется с карами за то, что я причащусь рядом с армянином, потому что церковь все равно едина. Разница между теми, кто верит в Христа и теми, кто не верит — она больше, чем между христианами, которые установили эти смешные границы.

Библия и путь

Пауза не может быть тишиной, я ее заполняю так, чтобы потом принять решение, что делать. Я пошел неким компенсаторным путем — засел за Библию. Мне очень интересна текстология, версии разных переводов, английских, французских, русских. Создание этой книги, ее переводы — очень важный опыт общения человека с Богом. То, как люди справлялись с этим потрясающим даром, который им достался в руки, — а Библия — это потрясающий дар, — для меня сейчас даже важнее, чем попытка выяснить свои отношения с православием. Мне интересно смотреть, как библейские сюжеты отражаются в Коране, поэтому сейчас я учу арабский. На выходе может оказаться и протестантизм, и возвращение в Церковь, если я смогу сам себе сказать: «это неважно, то, что там происходит».

Может, я иду не совсем правильным путем, или совсем неправильным, тогда Господь меня поправит — надеюсь, что как-нибудь не фатально. Я могу только доверять.