«Поколение сэндвича» против «смомби»

Они конкурировали сегодня в проекте «Слова недели». Как выяснилось, «поколению сэндвича» сочувствуют 63,5% нашей аудитории. А 36,5% голосовавших поддержали «смомби». Вы вообще не поняли, о чем речь? Сейчас объясним.

Кто такой человек-сэндвич? Это живой носитель рекламы, зажатый, как начинка, между слоями рекламной конструкции. Но не только: теперь так называют того, кто «зажат» между взрослеющими детьми и стареющими родителями, которым нужно в равной степени помогать. А социологи уже ввели термин «поколение сэндвича».Но есть еще и «поколение клаб-сэндвича». В «клабе» больше «ингредиентов»: мужчины и женщины помогают не только своим родителям и подросшим детям, но и заботятся о внуках — то есть занимаются тремя поколениями сразу. На этой неделе «сэндвичами» заинтересовалась ФБ-группа «Словарь перемен». Ну и среди наших слушателей и коллег тут же нашлись сочувствующие… Дети, внуки, родители, а еще ипотека…

Среди нас есть и смартозависимые. Журналист «Огонька» поделился с нами двумя новыми словами: смомби (от соединения двух слов — «смартфон» и «зомби») и номофобы (те, кто боятся остаться без своего мобильного телефона, выпасть из режима «постоянно на связи»). Хорошее продолжение прошлонедельного разговора о цифросексуалах, не правда ли?

Главное событие — чудесное воскресение журналиста Аркадия Бабченко — тоже широко обсуждалось в сети, где вспоминали еврейские анекдоты: «Умер-шмумер, лишь бы был здоров!», появились и мемы: «Это постсмерть, детка!», «Лучшее украинское шоу», «Бабченко воскресе», «Как тебе такое, Иисус?».

 Некоторые ехидствовали: «Я вернулся. Кстати, мой Яндекс-кошелек…». Ну и не очень печатное тоже было.

Но лучше всех по поводу произошедшего высказался писатель Лев Рубинштейн. Приведем его комментарий, опубликованный в Фейсбуке:

«Все тут говорят о «спецоперации». Или о моральной стороне дела. Или о «профессиональной этике». Или еще о чем-то. А мне во всей этой истории кажется самой главной какая-то фатальная деформация той худо-бедно сложившейся конвенции, которую можно приблизительно обозначить как «Отношение к смерти» или, точнее «Соотношением между жизнью и смертью». 
Мое воображение упорно занимает не дающий мне покоя семантический казус. 
Мне все время кажется, что создан какой-то логический прецедент, подвергающий сомнению какие-то незыблемые аксиомы и не могущий не иметь последствий в будущем. 
Я представляю себе такой, например, диалог: 
 — Ты слышал? Такой-то умер. 
 — Опять? 
Или — в некотором будущем — лекцию профессора, рассказывающего студентам о каком-то из наших современников. 
«После его смерти… « — начинает фразу профессор. Но его перебивают уточняющим вопросом: «После первой или после второй?»».

О времена, о нравы… Такие и слова.