Почему дедушка ничего не рассказывал

  • НАША ИСТОРИЯ
  •  

| ПТ, 2018-05-11 08:21

Версия для печати

 

Чтобы вылечить общественную память, нужно сначала вернуть память семей. Чем занимался прадед? Куда пропал прабабушкин брат? Пока мы не начнем говорить об этом вслух, общество не выздоровеет.

В России ХХ века войны и конфликты шли один за другим. Революция 1905 года, Первая Мировая война, Гражданская война. За ней последовали коллективизация, репрессии, Вторая Мировая — жизнь двух поколений, если не трех, оказалась пропитана травмами. И это только большие войны. А были же еще финская война, был Будапешт, в котором остались лежать сотни солдат. После этого случился Афганистан. История России XX века — это история войн.

Войны унесли жизни десятков миллионов людей, подсчет жертв продолжается до сих пор и будет идти еще долго. Что происходило с людьми, попавшими в круговорот этих событий, кто заставлял их молчать — и что можно с этим сделать сейчас?

Молчание участников

Война — это травма. Умирают тысячи людей, они убивают друг друга каждый день, руководствуясь «революционной логикой» или по приказу. Они вовлекают в свои убийства все новых людей — и умирают сами. Другие смотрят на зверства и привыкают к ним.

Постепенно убийство становится привычным, ежедневной реальностью, и для жертв, и для палачей. В русской литературе 20 века эту реальность, сводимую к короткой форме «умри ты сегодня, а я завтра» описали Варлам Шаламов и Иван Солоневич. Говорить и писать об опыте массового убийства, пережитых страданий могли немногие. «Это немота, нет слов» ,— говорит о такой ситуации психолог Светлана Яблонская. Человек немеет и цепенеет. «Для меня все это были бессодержательные, безымянные, безликие, безразличные единицы производства — просто трупы — как были бы, например, дрова, если бы я занимался производством дров, а не трупов. И чувства были как у дровосека, который сумел заготовить невиданное количество дров», — пишет в своих мемуарах генерал-диссидент Петр Григоренко об успешной операции 1944 года.

В тему: Масштаб советского террора

Тот кто не мог говорить, —  пел. Страшным гимном звучит Волховская застольная: «Вспомним о тех кто неделями долгими в мерзлых лежал блиндажах, //Бился на Ладоге, дрался на Волхове, не отступал ни на шаг». Но у большинства не было слов. Опыт не укладывался в голове — и о проще было первое время молчать, делясь с ним только с теми, кто сам прошел через похожие испытания. Именно поэтому фронтовики после войны образовывали особую касту. После холодного лета 1953 и ХХ съезда КПСС к ним добавились миллионы тех, кто вышел из лагерей.

«Жертвам репрессий говорили то же самое, что жертвам изнасилований. “Не говори об этом, живи дальше, все будет хорошо”», — говорит Светлана Яблонская.

Тайный доклад Хрущева и амнистия Берии выпустили на волю людей, но не сняли с них клейма, которое навесила на них советская пропаганда. Им предлагалось «забыть» и делать вид, что все будет хорошо.

Всю работу по переживанию этого опыта участники войн и репрессий проделали внутри. Некоторые спустя много лет рассказали о произошедшем. Примером такого рассказа можно считать последний роман Астафьева «Прокляты и убиты», в котором говорится об ужасах подготовки солдат в голодной Сибири. Нашлось время осмыслить свою жизнь и у Григоренко. «Я дивлюсь собственной бесчувственности, отношению к трупам людей, как к заготовленным дровам. Сейчас у меня просыпается сочувствие к погибшим на войне, вне зависимости от того, к какому из воюющих лагерей принадлежали они. Вражду я чувствую только к творцам войны», — пишет генерал. Но силы и возможности для такого осознавания были не у всех.

 

Русские типажи. Фрэнк Карпентер, Библиотека Конгресса

В тему: Как террор стал бойней. Трагедии 1937 года - 75 лет

В Советском Союзе появился новый официальный тон разговора о войне и Победе. С 1965 года 9 мая стал выходным днем. «Советское государство сформировало определенный язык и учило людей описывать события этим языком. Это не способ преодоления травмы, а способ выживания, заговаривания» — говорит Яблонская. В эпоху Брежнева (который сам воевал на Малой Земле) появился и официальный нарратив — История Великой Отечественной войны в 35 томах. О потерях говорили сдержанно, главный упор был сделан на полководческое искусство.

Постоянное повторение мантр о великой победе помогало участникам войны объяснить пережитое — и не говорить о том, для чего не было слов. Формально разговоры о войне не наказывались, однако все знали, что лучше помалкивать — или говорить вещи привычным, казенным языком.

На месте травмы в позднем СССР сформировалась культура молчания.

В коллективной памяти семьи образовывалась дырка. Так создавались семейные тайны, которые, как старые шкафы, перешли по наследству дочерям и внукам. За тем, чтобы эти шкафы не открывались, следили специальные органы.

А каково приходилось членам семей — женам, матерям, детям?

Жены и дети

Словосочетание «сын врага народа» и «член семьи изменника Родины» были социальной стигмой в сталинское время. В романе «Ложится мгла на старые ступени» уцелевшие в Сибири после войны фронтовики говорят о репрессиях вдали от всех и только за закрытыми дверями. От правды берегли близких. Позже, после ХХ съезда многим жертвам репрессий удавалось добиться реабилитации, но специальные анкетные отделы советских ведомств все помнили и ничего не забывали. Даже в 60-х родство с «изменником родины», бывшим пленным, или, того хуже, невозвращенцем, могло сильно испортить жизнь. О погибших мужчинах часто не говорили — и не всегда от страха, иногда на это просто не было сил.

Мужчины гибли в лагерях и войнах, а груз страны лежал на женщинах. «Острота горя разная. Характер разный. Хорошо, если у матери есть источники поддержки — семья, друзья, старшие дети. А если нет? Если семья оказалась в изоляции, как «враги народа», или в эвакуации в незнакомом месте? Тут или умирай, или каменей, а как еще выжить?» — пишет в статье про травму поколений психолог Людмила Петрановская.

 

Мужчины. Фрэнк Карпентер, Библиотека Конгресса

В тему: Расстреляны «на общих основаниях». Краткая история этнических немцев в ГУЛАГе

Послевоенные травмы породили особое отношение к мужчинам. Им не доверяли. «Не пришей кобыле хвост, розочка на торте», — описывает отношение послевоенных женщин к мужчинам Людмила Петрановская. При этом женщины, привыкшие и умеющие тянуть все на себе, не давали мужчинам свободы. «Посиди, дорогой, в сторонке, футбол посмотри, а то мешаешь полы мыть. Не играй с ребенком, ты его разгуливаешь, потом не уснет. Не трогай, ты все испортишь. Отойди, я сама», — воспроизводит Петрановская нарратив женщин. Это было не только в городах — в деревне мужчины пили, гоняли на мотоциклах и ремонтировали электричество без страховки. Психологи называют это рисковым поведением.

Усвоенные стереотипы мужского поведения и привели к мачизму, с которыми борются современные российские феминистки. Это тоже последствия войны и незалеченных, непроговоренных травм. И травмы выживших, и травмы членов семей погибших и травм их детей Советский Союз лечил пособиями и государственной риторикой.

«Советская власть обеспечивала память блоками готовых фраз, работала как глушилка», — говорит Яблонская. Эту практику, привычку говорить о войне пропагандистскими штампами, усвоили дети и внуки тех кто прошел войну. Подлинные трагические воспоминания вытеснялись. «Вспоминаю только хорошие моменты — как я была с мамой, и как папа нашел нас», — говорит моя бабушка. И это в семье где формально не было репрессированных, где отец вернулся живым с войны.

Родственники с другой стороны имели полные основания молчать: о погибшем в лагере члене семьи не говорили, пока не умерли его братья и сестры. Это было просто опасно.

Сообщество травмированных

Обруч запретных тем стянул вместе тысячи семей. Они образуют сообщество пострадавших, говорит Яблонская. В него входят люди, у которых среди близких родственников находится человек травмированный историей. И таких людей вокруг — большинство. Опыт массовых травм формирует общество пострадавших и потомков пострадавших, которые вынуждены вместе справляться с ситуацией.

После падения Советском союзе «глушилка», которая заставляла молчать даже самых упорных, прекратила работу. Люди стали искать ответы на вопросы, которые их родители боялись задавать. После конца борьбы за коммунизм ответы на простые вопросы (Куда пропал мой папа? Кем был дед?) стали искать простые люди. Вслед за героями фильмов, советские граждане отправились в архивы за делами отцов, матерей, дедов и бабушек. В перестройку, в начале 90-х началось осмысление травм и искусстве, от «Холодного лета 53» до «Утомленных солнцем». В это время появились общественные организации, которые восстанавливают память, например «Мемориал».

Но работа с семейной памятью требует внимания, времени и денег. В 90-е годы они были не у всех . Падение Советского Союза стало еще одной травмой, которая легла на непереработанное и не всегд осмысленное наслоение предыдущих. Уже в конце 90-х люди с ностальгией вспоминали время, когда прошлое можно было не ворошить «а просто жить», как об этом говорили в нашем доме. Люди привыкли к существованию прикрывающего травму мифа, и его отсутствие оказалось болезненным.

На это наложилась новое разочарование — разочарование в рыночных реформах. И откровенного разговора так и не получилось. В начале 2000-х государство и общество начали возвращаться к советским стандартам. Вместо разговоров о травме и поисков языка началось воспроизводство советского нарратива о войне, который позволял избежать поиска виноватых. Это было просто, понятно, и выгодно — риторика создавала преемственность между советскими властями и вождями новой России. Многие верят в эту преемственность до сих пор. «Если нет способа говорить о травме, то она будет воспроизводится», — предупреждает психолог Светлана Яблонская.

Как вылечить память?

Государство не способно вылечить семейную память. На это способна только сама семья. «Преодоление травмы начинается с признания, — говорит Яблонская, — для детей хороши родители, которые приняли семейную историю и выстроили связный нарратив.»

Признание идет медленно. Далеко не у каждого есть время, желания и силы копаться в прошлом. Люди старших поколений привычно боятся говорить о травмах — до сих пор. Эту информацию часто скрывают, по принципу «как бы чего не вышло». При разговоре о репрессиях самые близкие люди теряются и замолкают, впадая в ступор. «Это нельзя говорить, этого не было», — говорят они.

 

Дети на сенокосе. Фрэнк Карпентер, Библиотека Конгресса

В тему: Как убивала «красная» Россия. Процедура смертной казни в 1920–1930-х годах. Часть 3

Светлана Яблонская вспоминает о своей бабушке, которая в пожилом возрасте начала говорить о травмирующей эпохе. «У нее произошла смена блоков и смена жизни, появилась наконец свобода говорения, на которую позже легли советские блоки», — говорит Яблонская.

В нашем роду прабабушка, которой было уже за 90, начала говорить о репрессиях и признала их. После пограничного опыта произошло исцеление памяти (личной и кажется что и семейной). Прабабушка успела рассказать истории, которые мы расскажем внукам и правнукам.

После разговора с родственниками следующий этап — поиск по базам погибших на войне. Но это самый первый, поверхностный этап, в этих базах мало сведений, и там до сих пор не все павшие. Дальше нужно идти в архив, а это долго и сложно. Архивы горели и переезжали, не всем дают доступ к делам. В разных архивах свои правила — где-то не дадут допуска без специальной научной рекомендации, где-то — потребуют доказательства родства, что сложнее, чем кажется на первый взгляд, особенно если речь идет, предположим, о брате прабабушки. Многие обращаются к профессионалам, которые готовы за деньги составить родословное древо.

В случае если родственник не погиб на войне, а погиб в лагере ситуация усложняется. Имя ищут всписках «Мемориала», однако и в них есть далеко не все. К тому же возраст человека может не совпадать с семейной легендой. Трудности возникают и с местом рождения — города много раз меняли территориальную принадлежность. Так например территории Тульской области числились в сталинское время за Московской, границы районов меняли название. Полуграмотные регистраторы НКВД делали ошибки в именах, фамилиях и отчествах.

И даже если имя в списке расстрелянных установить удается, то достать собственно дело иногда невозможно. Сотрудники архивов ФСБ идут подчас навстречу, отмечает сотрудник «Мемориала»Никита Ломакин, а вот хранилища МВД (куда попадают дела людей расстрелянных после повторного ареста) остаются недоступными для родственников.

«Главная проблема в установлении судьбы репрессированного родственника — это отсутствие документов о родстве. Идеально доказать родство шаг за шагом очень трудно, некоторые звенья невозможно проверить из за состояния и сохранности архивов. А если нет доказанного родства, МВД уже отказывается показывать документы, а иногда и выдавать справки, например, о смерти родственника в лагере», — говорит Ломакин.

Некоторую надежду дают новые технологии. Цифровые гуманитарные исследования (digital humanities) работают с большими объемами оцифрованной информации. Волонтеры сервиса«Прожито» распознают дневники, авторы которых — простые люди — говорят об эпохе войн и репрессий. Информацию о репрессиях вводят в геоинформационные базы. Теперь воспоминания деда или бабушки о «стройке века» можно связать с фирмой, которая пользуется результатами труда заключенных. Наконец в «Телеграме» (который Роскомнадзор неудачно пытался закрыть) появляются специальные каналы, которые помогают искать родственников. Аполитичные хакеры разрабатывают специальные программы для поиска памяти.

Однако главное здесь не компьютер, а человек. На вопрос о том, что дает излечение семейной памяти, каждый отвечает сам. Когда мы с отцом нашли имя погибшего брата бабушки — Петра — в списках «Мемориала», уточнили обстоятельства, то нам стало легче, как будто что-то упало с плеч. Отец съездил на Бутовский полигон и нашел имя нашего родственника в списка погибших. Когда дочь вырастет, я смогу привезти ее туда и рассказать о том, кем был брат прабабушки, как он погиб и как страдали те, кто молчали о нем.

«Понимание и причастность», — говорит Светлана Яблонская отвечая на вопрос, зачем искать свои корни — «Понимание и причастность».

Фотографии: Коллекция Фрэнка Карпентера, Библиотека Конгресса

—

Роман Митяев, опубликовано на страницах  международного журналистского проекта  Coda Story