Ни человеческого суда, ни божьего

Не могу спать. Не могу есть. Во всех окрестных магазинах и салонах женщины разных национальностей за прилавками читают ленты новостей в смартфонах и плачут. У них у всех есть дети разного возраста, чьим-то детям 40 лет, а чьим-то от нуля до пяти. В последний раз такое видела когда случилось то страшное горе в Беслане. Я тогда работала в гостинице «Москва» и вся гостиница несколько часов была парализована — в холле висели плазмы, на которых шли записи и трансляции. Все бросили работу — охрана, рецепция, сувенирщики, офис прибежал в холл, гости не регистрировались и не требовали ключей, даже те, кто совсем не понимал по-русски. Все молча стояли в холле вокруг экранов и плакали. В тот день, когда закончился штурм и все федеральные каналы показали, как выносят детские тела в одном нижнем белье и его остатках, заезжала группа китайцев. Они вышли из автобуса в этот молчащий рыдающий холл гостиницы, набитый людьми, и не сразу поняли, что произошло, а потом увидели экраны и несколько пожилых человек из них встали между лобби и ступенями кафе на колени и начали видимо молиться по-своему, а когда закончили, одна пожилая, совсем даже старая китайская бабушка встала и начала кланяться экрану — было очевидно, что она просит прощения у этих далеких бесланских малышей за то, что люди — это далеко не все, кто так называется.

Сейчас случилось горе по численности погибших страшной, чудовищной смертью, по сухой статистике практически приближенное к той памятной цифре. В этот раз федеральные каналы не показывают трансляций, не делают включений, повернувшись жопой к тем, кто не стесняется и не боится писать о том, что происходит на самом деле, сколько мест запрошено в морге, к тому что целые классы пропали без вести, что сгорело заживо в клетках 200 животных, что люди писали в лентах (!) соцсетей «мы горим, возможно прощайте». Никто не объявил ни национального траура, президент не вылетел туда пешком, как обязан был сделать хотя бы по своему собственному протоколу главы государства. Цензура взяла белый корректор для текста и принялась за работу. Все потому, что рефлекс «страна собак лает — караван идет» настолько четко вытатуирован на лбах вседозволенных, что они не боятся ничего, ни в прямом, ни в переносном смысле. Ни человеческого суда, ни божьего, как бы это не звучало, простите.

Я не знаю, что с этим делать. И мне стыдно, что я не знаю. Я испытываю жгучий стыд от бессилия. От невозможности. От слабости и страха. «Скажи маме, что я ее любила. Что я всех любила». Я не знаю, как с этим жить. А они знают.