Воспоминания ветерана войны - командира штрафной роты Михаила Николаевича Шелкова.

Воспоминания Михаила Николаевича Шелкова

"Итак, прошло полгода, как я на фронте, и все это время мы фактически топчемся на месте. Все наши попытки прорвать оборону немцев заканчиваются практически ничем. Каждые 100 метров продвижения вперед даются большой кровью. Опять стоим в обороне, но немец и не пытается ее прорывать. Выставляем усиленные посты, проводим учения, проверяем личный состав на вшивость. На передовой затишье, и поэтому что ни неделя, то какая-нибудь комиссия с проверкой. Отсюда постоянно разные мелкие неприятности: то винтовку нечищеную найдут, то кто-то покакал в неположенном месте, то настоящей строевой выправки у сорокалетнего солдата не обнаружат. А тут еще нашествие несметного количества мышей-полевок, а от них туляремия - легочное заболевание, часто с тяжелыми осложнениями. Чтобы этого не случилось, всей роте делают прививки. Раз в десять дней повзводно водим солдат в ближайший тыл в баню. Шаек, естественно, нет, моемся из солдатских касок. 

К радости своей узнал, что в войсках упразднили институт комиссаров (политруков), то есть наконец- то восстановили единоначалие. Политруки теперь начали называться замполитами и больше не имели права вмешиваться в действия командиров. Тогда же, в начале 1943 года был принят новый боевой устав пехоты. Теперь во время атаки не только рота, но и весь батальон продвигались вперед редкой цепью, 5 метров боец от бойца. И никакого эшелонирования. То есть солдаты шли как бы одной, растянутой по фронту, шеренгой. Командиры шли сзади. Взводные - почти вплотную к атакующей цепи. Значительно дальше - ротные командиры - каждый из них обязан был держать в поле зрения свою роту, а комбат со штабом сидел в своем окопчике на командном пункте и по телефону и через связных руководил боем. Он начинал двигаться вперед только после того, как его солдаты врывались в траншеи противника и закреплялись там. Конечно, при этом командиры тоже довольно часто гибли на минных полях: от неподавленного пулеметного и артиллерийского огня, от огня снайперов. Однако после таких существенных изменений в уставе командный состав в бою жил заметно дольше, и пехота становилась более управляемой. 
Пехоте стали больше придавать огневых средств - пушек, минометов, лучше стала координация между различными родами войск. Появилось больше автоматического оружия: автоматы ППШ, ручные пулеметы Дегтярева. Практически не было проблем с боеприпасами. А одеты мы были в зиму 1942/43 года просто шикарно. На тело надевалось белое теплое байковое белье. Поверх брюк - стеганые ватные штаны, на ногах - теплые фланелевые портянки и валенки. Под гимнастеркой - шерстяной свитер, под шинелью - стеганая ватная фуфайка. Вместо шинели и фуфайки, особенно командирам, часто выдавали дубленые полушубки. 
Немцы тоже поприоделись - предыдущая зима их многому научила, - но такой роскоши, как у нас, у них не было и близко. У каждого немецкого пулеметного поста у них стояла пара очень странной обуви, своего рода чеботы, примерно пятидесятого размера, с деревянной подошвой и верхом из толстого сукна. Придя на пост, пулеметчик залезал своими сапогами в эти чеботы, но в сильный мороз это помогало мало, и, чтобы согреться, он начинал или бегать по траншее взад-вперед, или отплясывать какой-нибудь танец на месте. Громкий стук деревянных подошв по мерзлой земле разносился по всей округе, и мы поначалу не могли понять, что там у фрицев происходит, не затевают ли какую-нибудь пакость. Чтобы это выяснить, специально взяли языка и, узнав, в чем дело, от души похохотали и позлорадствовали. 
Неожиданно немцы в одну ночь оставили Ржев и стали отводить свои войска по всему фронту. Отходили поспешно, почти без боев и, надо сказать, очень грамотно. Наши войска, естественно, бросились вдогонку. 

Дней за десять до этого меня вызвали в штаб полка и приказали принять приданную нашему полку 122-ю штрафную роту. Эти роты тогда называли почему-то "шурами" ["шурами" или "шурочками" наши солдаты называли эти части из-за крайне высоких потерь - от слова "шурик", что означало покойник - прим.]. В штрафную роту или штрафной батальон попадали военнослужащие, совершившие грубое нарушение воинской дисциплины или какое- нибудь преступление. Часто на вооружении у них были только винтовки и никакого автоматического оружия. Их всегда бросали в самые горячие места. Ими затыкали бреши в своей обороне, их в первую очередь бросали на прорыв вражеской обороны. Зачастую такие подразделения погибали полностью в одночасье. Правда, если штрафник получал ранение, пусть даже легкое, то считалось, что он искупил вину кровью. Но за малейшее неповиновение - трибунал, а там, как правило, расстрел. 

И вот началось наступление. Тут же нашу роту назначают головной походной заставой полка (ГПЗ полка). Как я уже сказал, в тот момент немцы начали быстрый отвод войск с большого участка фронта на заранее подготовленные позиции. Основная масса войск отходила не в боевом порядке, а в походных колоннах. Нашим войскам, чтобы не терять соприкосновения с противником, тоже приходилось сворачивать свои боевые порядки, строиться в походные колонны и, как говорил Суворов, «поспешать не торопясь» за немцами. А те, чтобы мы не наступали им на пятки, выставляли свои заслоны - тыловые походные заставы (ТПЗ), которые сдерживали наше продвижение. Так вот, чтобы походная колонна полка не напоролась на засаду, вперед высылалась эта самая ГПЗ, которая двигалась впереди полка на расстоянии 1-1,5 километра растянутым (полубоевым) строем, имея на визуальном расстоянии парные дозоры впереди и по флангам. При огневом соприкосновении с противником походная застава моментально разворачивалась в цепь, и начиналась атака. При этом нужно было действовать так, чтобы у противника создалось впечатление, что против него действуют основные силы полка. Если не удавалось сбить противника своими силами, ждали или подкрепления, или огневой поддержки полка.

В ГПЗ полка, как правило, выделялась усиленная рота. Ей придавались несколько батальонных минометов, противотанковые средства, ручные пулеметы по пять штук на взвод. Каждый второй боец был вооружен автоматом ППШ, а также в обязательном порядке радиостанция для связи со штабом полка. (Последнее по тем временам вообще считалось роскошью. В начале сорок третьего рация была только в батальонах, и то далеко не всегда). 

Однако, когда командир полка начал ставить мне задачу, я с тоской понял, что у него очень, мягко скажем, своеобразные понятия о назначении ГПЗ и что мне нечего надеяться на дополнительное огневое усиление роты и придется обходиться девятью штатными ручными пулеметами (на всю роту) и пятью- шестью автоматами на взвод. Радиостанцию нам тоже не дали, и связь с полком предстояло поддерживать в основном через связных. 

Что ж, приказ есть приказ, и потому идем вперед, как предписано. И вот впереди какая-то деревня. Разворачиваемся и пока продвигаемся молча, в нас не стреляют, и мы не стреляем. Рота еще в полном составе, потерь пока нет, и поэтому мои 120 человек растянулись в цепь почти на полкилометра. Чтобы видеть всю роту, я иду чуть сзади метрах в тридцати-пятидесяти. И вот раздались сначала одиночные винтовочные выстрелы со стороны немцев и почти сразу автоматные очереди. Огонь не очень плотный, и потому никого из моих ребят пока не задело, смотрю, идут все. Тут же открываем ответный огонь из всего, что у нас есть. Все девять пулеметов бьют частыми короткими очередями. У пулеметчиков ремень пулемета перекинут через шею, и сам пулемет висит горизонтально, чуть выше пояса. Таким вот образом, на ходу стреляя, продвинулись на несколько десятков метров. Смотрю, один мой парень упал, потом еще один. Но чувствую, немцев там совсем немного, вот-вот должны их выбить. Так и есть. Скоро они прекращают стрелять, и мы входим в деревню. За большим упавшим деревом, вывороченным с корнем, обнаруживаем двух убитых немцев. Погибли явно в бою, отстреливаясь. 

В течение дня прошли еще две или три деревни, но без пальбы, немцев там уже не было. И вот к ночи еще одна деревня. Явно там кто-то есть и нас давно уже заметили и ждут. Подползаем метров на шестьдесят-семьдесят от первых домов. Тихо, только горящие дома потрескивают. Даю команду к атаке. Все дружно поднимаемся, и нас тут же встречает ружейный и автоматно-пулеметный огонь. Несколько человек сразу падают, но остальные, стреляя на ходу, прут вперед. Не слышу ни «Ура!», ни «За Родину-мать!», ни «За Сталина!». Слышу из глоток матюги и какой-то звериный рык. Чаще вообще ничего не слышно, все заглушают выстрелы. Повсюду огненные трассы пуль с обеих сторон, но с нашей стороны заметно гуще. Врываемся в деревню, прочесываем ее. На дальней околице обнаруживаем с дюжину убитых немцев, и среди них лежит явно русский мужик с вещмешком за спиной и в валенках. Как потом выяснилось, староста этой деревни. Жителей, как всегда, почти никого нет, все попрятались в лесу. 
Таким вот образом мы довольно быстро прошли Калининскую область и вступили на территорию Смоленской области. Подготовив там оборонительные сооружения, немцы намерены были остановить нас. Однако полки, которые наступали слева и справа от нашего полка, быстро прорвали оборону противника, и те немецкие части, которые противостояли нашему полку, оказались под угрозой окружения, так как у них оголились фланги. 

В немецкой армии не было приказа № 227 («Ни шагу назад»), поэтому если отсутствовали какие-либо стратегические или политические соображения, то в таких ситуациях немцы всегда отводили свои войска и выравнивали фронт. Они гораздо бережнее относились к своим солдатам, нежели мы. Так было и на этот раз. Немцы опять отходят, мы устремляемся следом, стараясь, что называется, на их плечах продвинуться как можно дальше. Моя рота по-прежнему является главной походной заставой полка. Численность ее сократилась более чем на половину. Каждая более или менее серьезная стычка стоит нам в среднем 8-10 человек убитыми и ранеными. Люди измотаны до крайности. Какая-то нечеловеческая усталость притупила все желания, все эмоции. Мысль о смерти уже не так страшит. Вроде как все равно, жив ты или мертв. Если вначале рота дралась лихо и, я бы сказал, дерзко, то теперь как-то тяжело, угрюмо. 

В эти дни я впервые близко увидел пленных немцев, а однажды был свидетелем дикой расправы над пленными. Человек пятнадцать пленных солдат сидели на обочине дороги. Где и когда их захватили, я не знаю. Они сидели неподвижно, спиной к дороге, их стерегли два наших молодых солдатика с автоматами. Вдруг подъезжает «Виллис», и из него выскакивает офицер, как я потом случайно узнал, какой-то замполит из соседней дивизии. На ходу вынимает пистолет и с каким-то звериным рычанием направляется к пленным. Подойдя вплотную к крайнему из них, приставляет пистолет к его затылку и спускает курок. Немец падает замертво. Потом к следующему, к следующему. У него заканчивается обойма. Он быстро меняет обойму - и так он стреляет, пока все они с пробитыми черепами не легли в ряд. Немцы не молили о пощаде, не пытались бежать, не сопротивлялись. Умирали молча, как ягнята на заклании. Только в тот момент, когда замполит приставлял пистолет к затылку, каждый из них как-то съеживался и убирал голову в плечи - выстрел - и он мешком валится на бок или назад. 

За день или два до этого мои ребята убили двух немцев, как только те поднялись из укрытия с поднятыми руками. Но еще за минуту до этого те немцы стреляли в нас, и их убили, можно сказать, в пылу боя. А тут происходила какая-то бойня, истребление, пусть врагов, но пленных, а потому беззащитных. Причем это не были какие-то эсэсовцы или полицаи- предатели. Это были обычные солдаты вермахтаВоспоминания Михаила Николаевича Шелкова, каких я потом видел в большом количестве. Я стоял в каком-то оцепенении и с ужасом наблюдал эту сцену".