Родина

                      Родина  (часть первая)

     Родину, деревню в Курской области, Матвей вспоминал редко и без особой тоски, а тем более, любви. Детство без родителей в семье старшего брата пролетело, как на прохладном ветру: босоногий пацан пропадал на лугах со стадами гусей. Тут предоставленная самой себе детвора проводила дни по собственному разумению: играли в карты, зажаривали проигранного гуся, запивали, как взрослые, украденной дома самогонкой, дрались, мирились и засыпали на разогретых солнышком взгорьях. Никаких других поручений по хозяйству Матюха в семье не имел до самого взросления; девки не замечали носатого некрасивого подростка ростом метр пять с фуражкой , так что юность не осчастливилась не только любовью, но и сколько-нибудь запавшим в душу увлечением.

     Но Матвей к жизни особых претензий не имел, в подпитии самозабвенно танцевал — в этом плане он был солист-самоучка, - горланил песни, скоморошничал, умел «подковырнуть» так, что публика хваталась за животы, — в общем, жил вполне довольный всем тем, что бог послал.
     Теперь, оставив работу не без помощи своей хохлушки (пенсию получал уже два года), не то что затосковал — весёлый нрав и чувство юмора не покидали его до старости, - а как бы приуныл слегка. Слонялся без дела по двору, просиживал часами с жильцами стардома, расположенного через два двора от его хаты, встречал рейсовый обеденный автобус — авось дочка с внуками в гости пожалуют.
- Митька, ты прям с утра отправился стардом сторожить, будто дома никаких делов нет. Загляни в курятник, там уже с месяц черти гопки стоят, а ты и через губу не плюнешь.
- Дык, сказала бы, я давно убрал бы...
- Сказала бы? Да у меня уже мозоль на языке вскочила, столько раз тебе талдычила, так ты ж чёрт знает о чём думаешь.
- Ну, в стардоме, там тоже люди. Вон Гришка Куценко детям оказался не нужен, прийти проведать и то не хотят; хай там Люська далеко живёт, а Тоська и сын в двадцати минутах ходьбы, так и глаз не кажут. Он, бедный, глаза порвал, всё выглядывает — може, явятся.
- А кто он тебе, этот Куценко? Нашему забору двоюродный плетень? Не слышала, чтоб он где-то работал, всю жизнь рядно тягал на своём Каменском.
- Да не мели ты ерунду, мы с ним чабановали на Октябрьском. Его бы и в стардом не взяли, если б он не работал.
- Ага, - не сдавала своих позиций Нинка, - я тут кручусь, как чёрт в рукомойнике, а ты, курский соловей, с утра бежишь Куценка от тоски спасать.
К нам внуков должны привезти на выходные, на огороде работы полно, совсем закружилась.
- Эх, мать, не зря ты курского соловья помянула. Что-то родина меня стала манить, ни разу ведь с войны не был там. Акулина давно ничего не пишет, а ведь ей, сестрице моей, седьмой десяток пошёл. Напала на меня нудьга, как-то душа волнуется, сердце сжимается, не знаю, куда себя деть.
- Так это ж ты в бутылку стал меньше заглядывать, вот и затосковал по родимой...

     И тут Матвей такого косяка кинул на языкатую бабу, что той стало не по себе: а ну и вправду мужику стало муторошно на душе оттого, что залетел он на Кубань, как отпавший осенний лист от своего дерева, да и забыл где родился. И хоть и говорил иногда, что кацапщина ему нужна, как в петровку варежки, а всё ж сидела где-то внутри заноза, нет-нет, да и кольнёт остро и больно, напоминая о детстве, о близких людях, о притягательности просторов Средней полосы.
     Язык, как говорится, без костей, что хочет, то и молотит, а понять и простить Нинка могла, за что и ценил её Матвей, не озвучивая свои мысли и не рассыпаясь бисером перед ней, а то подумает, что она всегда такая хорошая.
     Угнетало Матвея ещё и то, что никуда он уже не способен поехать самостоятельно: привык к тишине и чистому воздуху, без душного транспорта и шумной толпы людей. Дальше района за последние годы никуда не ездил, а значит, и дорогу не сможет перейти по правилам. Разве что дочь согласится повезти его в родные края?
     Нинка будто подслушала его мысли.
- Вот на выходные приедет Шура, её и попросим сопроводить тебя до твоего Старково.
     В глазах кольнуло от набежавших скупых слёз, а душа замурлыкала, точно кот на завалинке.
     Мы стоим на своём полустанке в ожидании поезда. Билетов, как всегда, нет, надеемся уговорить кондуктора за наличные.
     Отчим заметно волнуется, без надобности часто перекладывает чемодан из руки в руку. Не может он никак понять, куда же нас посадят, если нет билетов.
     Кондукторша с милой улыбкой, выслушав меня, лишь кивнула головой в сторону открытого тамбура: «Заходите, только быстро, не мешкая, посередине вагона купе без номера, открывайте дверь и усаживайтесь».
     Оказалось, что это рабочее место кондукторши. Свободна одна нижняя полка, все остальные забиты сероватым, плохо выстиранным бельём. Запах хлорки , дешёвых папирос и сырости. Сижу и думаю: неужто мы тут по очереди с отцом спать будем?
Явилась хозяйка вагона, молча стала стаскивать с верхней полки бельё и, бесцеремонно задевая наши колени, укладывать его на столик: дескать, не баре, чай и еду в руках подЕржите.
- Папань, я в коридоре пока постою.
     Бельё на столике не поместилось, от дрожания вагона стало сваливаться то в одну сторону, то в другую, и наша благодетельница куда-то ушла на поиски места.
Дверь в соседнем купе была приоткрыта, и женщина, видя меня переминающейся с ноги на ногу, отодвинувшись ближе к стене, пригласила посидеть у неё на краешке постели.
Познакомились, быстро нашли общий язык и, как это часто бывает в длинном пути, не заметили быстро пролетевшего времени.
     Отчиму стало скучно сидеть одному, и он несмело показался в проёме двери. Я устыдилась своей оплошности и, чтобы как-то замять неловкость, стала усердно приглашать его присесть на край соседней постели.
_ - Можно ведь? - не сомневаясь, спросила я лежащую на ней даму. Но та вдруг, сменив улыбку на презрительное выражение в лице, возмутилась вслух:
- А что это вы приглашаете всяких бомжей на мою постель? Может, он завшивленный какой...
     Отчим вмиг подхватился, заморгал своими маленькими, глубоко посаженными глазками, и столько в них было растерянности и недоумения, что можно было подумать, что волки съели половину его отары. Согнувшись, он похромал в открытую дверь в проход и прилип к окну, как пристыженный ребёнок.
     Я молча закрыла дверь купе и уставилась на развалившуюся брезгливую особу.
- Это мой отец. И чем, по-вашему, он похож на бомжа? Тем, что на нём простая ситцевая рубаха? Или потому что чёрное загорелое лицо и руки? И вы, по своей городской наивности, решили, что он грязный... Так вот этот совсем неприглядный, малого роста мужичок дошёл с автоматом в руках до Одера. И остался до конца жизни хромым, потому как на ноге у него осталось полступни, культя, так сказать... Не слышали такого слова?
     Дама завертелась на своём ложе, как вошь на гребешке.
- Откуда ж я знала, что он ваш отец? - только такое и нашлось в умной голове.
     К вечеру следующего дня мы были в Курске. Из окна медленно приближающегося к вокзалу поезда открылась чудесная перспектива города: купола церквей, правильные кварталы домов с прочерченными ровными улицами, зелёные, нерукотворные зоны с блестящими водоёмами, поднявшимся высоко над домами чёртовым колесом — непременным признаком современной цивилизации.
     По плану у нас заезд к племяннику отца. Послали ему заранее письмо, чтоб не явиться тем незваным гостем, что хуже татарина.
     Топчемся бестолково в тёмной узкой прихожке, обнимаемся наугад, не зная с кем, говорим какие-то слова.
- Проходите в комнату, тут светло, - приглашает высокая худая женщина с сильно удлинённым лицом и пронзительными сверлящими глазами. Я как будто чувствую её беспокойный вопросительный взгляд: и с чем пожаловали к нам гости, может, хотите Семёна моего сманить в деревню и там определить его в свинопасы? Я наигранно улыбаюсь, нахожу слова, приятные каждой женщине, дескать, какая стройная и с лёгкой походкой. А у самой мысли скачут совсем нелицеприятного качества: длинная, как жердь, лошадиное лицо, а обтягивающий джемпер усиливает худобу рук и плоскость груди. Занятая разговором со мной, всё время стреляет глазками на увлечённых мужиков - не жалуется ли Семён на тоску по деревне.
     Оценив ужин как более чем скромный, если не сказать скудный, мы положили на стол жареного распластанного петушка, с десяток яиц и поставили литровую банку домашней сметаны, густой, янтарной, почти как взбитое масло. Хозяева заулыбались: у вас же там на Кубани всё своё, а мы люди городские, живём поскромнее. Да вы просто жадные — подумалось мне , но вслух сказала, что так и есть, почти ничего в магазине не покупаем, всё своё — и мясо, и молоко, и фрукты, и овощи. Земля у нас, где только плюнь — и огурец вырастет.
     Семён выглядел ухоженным, моложавым, его можно даже было назвать красивым. Спокойная бездетная жизнь, работа охранником сутки через двое, вот и живёт себе кот без всяких забот. А ведь в деревне, куда мы едем, у него двое детей, верно ждущая его первая жена Маланья и оставшиеся немногочисленные родственники. Ему по возрасту выпал только конец войны, с которой он возвратился целым и невредимым. Писал домой письма, что жив, здоров и скоро вернётся.
     Жестокая судьба, подобно капризной женщине, любит и слушается людей только властных и решительных, а Семён, видно, к таковым не относился: доехал до Курска, да тут и остался навсегда. Чем взяла его эта неприглядная сухопарая баба, одному богу известно. Поманили проголодавшегося кобеля, накормили, обогрели и оставили на ночь - вот и весь сказ. Ему тут тепло, сытно и мухи не кусают, и он совсем перестал думать о том, что кому-то без него плохо.
     Старый дребезжащий автобус привёз нас в Старково, село Курской области, от которого нам нужно добраться до деревни Соболева, название которого в произношении отчима звучало как Соблева, а по-местному — Соблевка. Нам навстречу уже идёт улыбающаяся женщина лет сорока, приветливо машет рукой и бросается со слезами на шею отцу.

Они воркуют, гладят друг друга по плечам, а я терпеливо жду, когда и на меня обратят внимание. Первым от объятий оторвался отчим:
- Это Шура, дочка наша, знакомьтесь .
- Неродная дочь, как я понимаю? - бесцеремонно уточняет не очень деликатная племянница, как бы заявляя свои права на дядю по отцу.
- Дык что ж? - смутился неродной отец. - За столько лет уже давно родными стали, я ить с 46-го года с ними живу. Шурке тогда лет шесть было, ещё в школу не ходила. А теперь вот и внуки уже есть.
     До Соболева километра два-три, куда рейсовые автобусы не ходят, и мы усаживаемся в телегу с двумя флягами; отчим с Надей впереди на широкой перекладине, я примостилась на оберемке сена сзади, подложив под голову наш чемодан. И так мне спокойно стало, как в детстве: фыркает лошадь, позванивают пустые фляги, скрипит старая телега, и бесконечный разговор сливается в общее убаюкивающее звучание нашей мелководной речки.
«Вот и доехали, - докладывает племянница, - лошадка сама знает, где надо остановиться.»
     Из двора выходит старушка, в просторной выцветшей кофточке и длинной на сборке юбке. Это Мария, жена несколько лет назад умершего старшего брата, в семье которого прошли детство и юность Матвея.
- Матвеюшка, вот и ты наконец пожаловал к нам. Столько времени прошло, и не узнали бы друг друга, не расскажи мне Надя о вашем приезде.
     Концом платка вытирает слезящиеся глаза.
     Я обнимаю мягкую старушку, от которой приятно пахнет мятой.
- К вашему приезду и мятный квасок поспел — резкий и с медком. С дороги оно как раз то, что надо.
     Я оглядываю непривычный, без всякого забора двор, поросший стелющейся травой. В  примыкающем саду валки скошенной травы, коровке на каждый вечер. На память невольно приходят стихи одного из современных поэтов средне-русской полосы:

Сладко пахнет привянувшим сеном,
Начинается луг от избы.
В этом мире, со мной откровенном,
Что мне нужно ещё от судьбы?

     Всё здесь другое, не как у нас на Кубани. Улица односторонняя, а через дорогу, напротив каждого жилья — огород до самой речки. Сады, как и у нас, расположены ЗА домами.
     Гость хорош только на первый день, а там или работай, или отправляйся в обратный путь. Мы рассчитывали на первое.
     Надя собирает по утрам у людей молоко и отвозит его в двух флягах на старковский молокозавод. Это её работа.
- Пусть старые остаются дома, им есть что вспомнить, а мы с тобой покатим на завод, - предложила мне как бы двоюродная сестра.
     За дворами нас уже дожидаются хозяйки с трёхлитровыми баллонами в руках. Не уверена, можно ли делиться своими впечатлениями с как бы кузиной , поэтому молча наблюдаю. Фартуки у женщин почти стоячие от засохшей грязи, на банках застарелые серые потёки. Слышала я, что народ Средней полосы России не отличается чистотой, но, думалось, это было давно, а может быть, и неправда.
- Да знаю я, о чём ты думаешь, - угадывает мои мысли Надя. - Если ты на заводе посмотришь на осадки из сепаратора, ты молоко долго пить не будешь.
     Мне не хотелось на это смотреть, но Надя потащила меня за руку в цех: на цементном полу рукавом лежал серый застывший холодец, вовсе не располагающий к аппетиту.
Обратно едем не спеша, лошадка успевает схватить пучок травы сбок дороги, пока возница занята разговором.
     Здесь у нас мужиков осталось — по пальцам посчитать можно, лишь старики, бабы да дети. Куда подевались? Да можно сказать, черти с квасом съели: одни горячкой тронулись, другие повесились, третьи в мелководной речке утонули — и всё с пьянки. На поле бригадир с утра с дрыном выходит, явятся человек пять, и те уже хорошо заправленные. Попробуй с такими договориться мирно; погоняет их по полю, обласкает тех, кто набрасывается в пьяной злобе, и только после такой зарядки чего-то можно добиться от них.
     Акулина, дядина сестра, живёт сейчас одна. А ведь была полноценная семья. Сын рос умным, послушным, а женившись, начал попивать. Спросить бы — с чего? Жена - ангел божий, двое деток. Живи и радуйся! Напьётся — и зверем становится. Акулина стеной стояла перед перепуганными детьми и невесткой.
     Так он и мать не стеснялся повалить наземь. Потом за драку в клубе угодил в тюрьму на год. Жили без него как в раю: спокойно, мирно, с пониманием друг друга. Вернулся, аспид проклятый, - и началось! Кто-то вроде сказал ему, что жена гуляла, пока его не было. Будто бы сосед заглядывал к ней. Приходил раза два, говорила Акулина, самогонки спрашивал. Но дураку не докажешь. Избивал жену так, что лежала днями, не поднимаясь, а поднимется — он опять уложит её на неделю. Не выдержала молодуха — повесилась.    Милиция у нас на семейные дела никак не реагирует. Вот так и живём.
     Я радуюсь тому, что дорога короткая и Надин печальный рассказ закончился.
     На следующий день после обеда мы с Надей собираемся идти в заброшенный сад за вишнями. Мне подумалось, что в саду у них два вишнёвых дерева стоят, красные от обилия плодов, нет же, ей надо ещё на стороне раздобыть.
- Шурка, - беспокоится отчим, - ты смотри от Нади не отставай, тут такая пьянь везде бродит, мигом утащат в кусты.
     Не успели мы и по полведёрка набрать, как показался на тропинке наш страж — хромает потихоньку и смотрит по сторонам, охраняет дочь. Дома не замечала за ним такой заботы обо мне, наверное, не было причин для беспокойства.
     Мария пухлой слабой бабочкой, которой ребёнок из любопытства оторвал одно крылышко, передвигается по двору, не раз уже побывала в огороде — вся в заботах.
- Надюш, ты бы гусёнка забила, что гости-то наши пустые щи хлебают?
     Назавтра принудительно послушная дочь приготовила наваристый суп: целого, плохо ощипанного молодого гуся сунули в ведёрную кастрюлю, высыпали чашку целой картошки, сварив, слегка подсолили — готово.
- А картошку вы не режете? - робко спрашиваю Надю.
- Зачем резать? Можно в тарелке растолочь, если так нравится.
- А зелени никакой не кладёте в суп или щи?
- Дык, вон в огороде лук, петрушка, укроп. Пойди нарви и ешь.
     Третий день мы едим в обед суп с клочьями застывшего жира. Наблюдаю, как отец пытается размять в тарелке залубеневшую целую картофелину, а она выскальзывает, выплёскивая на стол жижку. Я молча выкладываю синеватый овощ в пустую чашку, разрезаю пополам и тщательно разминаю вилкой, потом сваливаю в отцову тарелку.
- Вот спасибо, мать бы дома сказала, что у меня руки не оттуда растут.
      И улыбается сидит.
- А давайте я борща нашего наварю, - предлагаю я весело, но внутри поселился холодок неуверенности такого предложения: вдруг подумают, что нам не нравится их варево.
- Отчего ж не попробовать вашей стрАвы, - поддерживает Мария дружелюбно, и у меня отлегло на сердце. Слово, правда, незнакомое, похожее на «отраву». Но эта простая добрая женщина не умеет жестоко шутить. От отчима я всегда слышала о невестке только благодарные слова.
     Я ещё колдую над борщом, а четыре дегустатора в лице ближайших соседок уже сидят на лавке в ожидании пробы. Едят молча, пока что не хвалят и не хулят, а молчание всегда настораживает — бог знает, что там у них на уме. Наконец одна из них, тщательно облизав ложку и цокнув ею о пустую тарелку, доложила: « Вкусно, есть вполне можно». Я засмеялась: ну раз можно, то живыми после моей стрАвы останетесь, скорую вызывать не будем...
- И как вы вОрите свой борщ? - поинтересовалась другая.
     Я с готовностью стала перечислять всё, что должно плавать в этом самом борще, но слушательницы не дали мне закончить: «О, дальше не надо рассказывать, тут всего так много, мы над едой голову не заморачиваем: кус мяса, если есть, картошка, капуста - вот и вся недолга». Вежливо сказав «спасибо», отправились по своим делам.
     Не выставляй напоказ то, что тебе кажется нужным и незаменимым: оно может другим показаться лишним и совершенно бесполезным. Ведь желудки разных людей не всегда просят одной и той же пищи.
«Завтра останешься дома,- наказывает мне Надя. - Ближе к обеду пойдёшь на пруд, проследишь, чтобы гуси не поднимались в гору, там колхозное овсяное поле. Из правления предупредили, что будут штрафовать за потраву посевов, а гусей загонят в пустующий сарай».
     Стадо Надиных гусей я уже знаю: их по количеству 15 штук вместе с зозулястым гусаком. Идёт впереди своего семейства, как генерал в фуражке с кокардой.
     Гуси мирно сидели на берегу, ощупывая пёрышки, видно, и не собирались нарушать установленные людьми правила. Посидев рядом на травке и поговорив с недовольно урчащим хозяином выводка, я решила отправиться домой. И вдруг вижу, посередине узкой гребли кружком сидят подростки, играют в ножичек. Страх мохнатым шмелем пополз у меня по спине. Свернуть некуда: с одной стороны вода, с другой — крутая высокая насыпь.
     В ту пору семидесятых была мода на короткую одежду. Мне чуть больше тридцати, короткий, выше колен сарафан с откровенным вырезом, босоножки с тремя полосочками. Можно и не догадаться, что я мать двоих детей. А в голове юлой завертелась мысль: как же вести себя, какие нужные слова найти, чтобы невольно не спровоцировать этих взрослеющих детей на сомнительные шутки с незнакомой девкой. Спокойно подошла к молчаливой компании, видно, не собирающейся сдвинуться с места, остановилась. «Ребята, дайте пройти, мне надо на ту сторону, к селу». Немая сцена, как в «Ревизоре»!       Сколько она длилась, не помню, мне показалось, что уж слишком долго. Потом-таки двое пацанов молча подвинулись к середине круга, и я не спеша проплыла, чуть ли не задевая платьем их спины. Шага через три обернулась и сказала «спасибо». Когда подошла к концу насыпи, кто-то крикнул вслед: «Гусей нашла?». - Нашла, -почти шёпотом произнесли мои губы, и я кивнула ожившей компании головой. Подумалось, что всё-таки за взрослую женщину они меня не приняли. Приятно, конечно, что выгляжу молодо, но могло получиться именно из-за этого совсем неприятно.

                       (Продолжение следует)