СКАЗКА О РЕТИВОМ НАЧАЛЬНИКЕ, КАК ОН САМ СВОИМИ ДЕЙСТВИЯМИ В ИЗУМЛЕНИЕ БЫЛ ПРИВЕДЕН

СКАЗКА О РЕТИВОМ НАЧАЛЬНИКЕ, КАК ОН САМ СВОИМИ ДЕЙСТВИЯМИ В ИЗУМЛЕНИЕ БЫЛ ПРИВЕДЕН

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был ретивый начальник.

А случилось это очень давно, в ту пору, когда промежду начальства два главных правила в руководство приняты были.

Первое правило:

чем больше начальник вреда делает, тем больше отечеству пользы принесет.

Науки упразднит -- польза;

город спалит -- польза;

население испугает -- еще того больше пользы.

Предполагалось, что отечество завсегда в расстроенном виде от прежнего начальства к новому доходит, так пускай оно сначала, через вред, остепенится, от бунтов отвыкнет, а потом отдышится и настоящим манером процветет.

А второе правило:

как можно больше мерзавцев в распоряжении иметь, потому что обыватели своим делом заняты, а мерзавцы -- люди досужие и ко вреду способные.   

Все эго ретивый начальник на носу у себя зарубил, и так как ретивость его всем была ведома, то вскорости дали ему в управление вверенный край.

Хорошо.

Помчался он туда и уже дорогой все сны наяву видит.

Как он сначала один город спалит, потом за другой примется, камня на камне в них не оставит -- все затем, чтоб как можно больше вверенному краю пользы принести.

И всякий раз при этом будет слезы лить и приговаривать: видит бог, как мне тяжко!

Годик, другой таким манером попалит -- смотришь, ан вверенный-то край и взаправду помаленьку остепеняться стал.

Остепенялся да остепенялся -- и вдруг каторга!

Да не такая, как в Сибири, каторга, а веселая, ликующая, где люди добровольно под сению изданных на сей предмет узаконений блаженствуют.

В будни работу работают, в праздник песни поют и за начальников бога молят.

Наук нет -- а обыватели все до одного хоть сейчас на экзамен готовы; вина не пьют, а питейный доход возрастает да возрастает; товаров из-за границы не получают, а пошлины на таможнях поступают да поступают.

А он только смотрит да радуется; бабам по платку дарит, мужикам -- по красному кушаку.

"Вот какова моя каторга!-- говорит он ликующим обывателям, -- вот зачем я города огнем палил, народ пугал, науки истреблял. Теперь понимаете?"   

-- Как не понимать -- понимаем.  

 Приехал он в свое место и начал вредить.

Вредит год, вредит другой.

Народное продовольствие -- прекратил,

народное здравие -- уничтожил,

науки -- сжег и пепел по ветру развеял.

Только на третий год стал он себя поверять:

надо бы, по-настоящему, вверенному краю уж процвести, а он словно и остепеняться еще не начинал...  

 Задумался ретивый начальник, принялся разыскивать: какая тому причина?   

Думал-думал, и вдруг его словно свет озарил.

"Рассуждение" -- вот причина!

Начал он припоминать разные случаи, и чем больше припоминал, тем больше убеждался, что хоть и много он навредил, но до настоящего вреда, до такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки дойти не мог.

А не мог потому, что этому препятствовало "рассуждение".

Сколько раз бывало: разбежится он, размахнется, закричит "разнесу!" -- ан вдруг "рассуждение": какой же ты, братец, осел!

Он и спасует.

А кабы не было у него "рассуждения", он бы...   

-- Давно бы вы у меня отдышались! -- крикнул он не своим голосом, сделавши это открытие, -- посмотрел бы я, как бы вы у меня...   

И погрозил кулаком в пространство, думая хоть этим пользу вверенному краю принести.   

На его счастье, жила в том городе волшебница, которая на кофейной гуще будущее отгадывала, а между прочим умела и "рассуждение" отнимать.

Побежал он к ней: отымай!

Та видит, что дело к спеху, живым манером отыскала у него в голове дырку и подняла клапанчик.

Вдруг что-то оттуда свистнуло -- и шабаш!

Остался наш парень без рассуждения.   

Разумеется, очень рад. Хохочет.   

Прежде всего побежал в присутственное место.

Встал посреди комнаты и хочет вред сделать.

Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить -- не понимает.

Таращит глаза, шевелит губами -- больше ничего.

Однако ж так он этим одним всех испугал, что от одного его вида нерассудительного разом все разбежались.

Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.   

Прибежал в поле.

Видит -- люди пашут, боронят, косят, сено гребут.

Знает, что необходимо сих людей в рудники заточить, а за что и каким манером -- не понимает.

Вытаращил глаза, отнял у одного пахаря косулю и разбил вдребезги, но только что бросился к другому, чтоб борону у него разнести, как все испугались, и в одну минуту поле опустело.

Тогда он разметал только что сметанный стог сена и убежал.  

 Воротился в город.

Знает, что надобно его с четырех концов запалить, а почему и каким манером -- не понимает.

Вынул из кармана коробку спичек, чиркает, да только все не тем концом.

Взбежал на колокольню и стал бить в набат.

Звонит час, звонит другой, а для чего -- не понимает.

А народ между тем сбежался, спрашивает: где, батюшко, где?

Наконец устал звонить, сбежал вниз, вынул коробку со спичками, зажег их все разом, и только что было ринулся в толпу, как все мгновенно брызнули в разные стороны, и он остался один.

Тогда, делать нечего, побежал домой и заперся на ключ.   

Сидит день, сидит другой.

За это время опять у него "рассуждение" прикапливаться стало, да только вместо того, чтоб крадучись да с ласкою к нему подойти, а оно все старую песню поет: какой же ты, братец, осел!

Ну, он и осердится.

Отыщет в голове дырку (благо узнал, где она спрятана), приподнимет клапанчик, оттуда свистнет -- опять он без рассуждения сидит.  

 Казалось, тут-то бы и отдышаться обывателям, а они вместо того испугались.

Не поняли, значит.

До тех пор все вред с рассуждением был, и все от него пользы с часу на час ждали.

И только что польза наклевываться стала, как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать -- неизвестно.

Вот и забоялись все.

Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят и ждут.   

А он хоть и лишился рассуждения, однако понял, что один его нерассудительный вид отлично свою ролю сыграл.

Уж и то важно, что обыватели в норы попрятались: стало быть, остепеняться хотят.

Да и прочие все дела под стать сложились:

поля заскорбли, реки обмелели, на стада сибирская язва напала.

Все, значит, именно так подстроилось, чтоб обывателя в чувство привести...

Самый бы теперь раз к устройству каторги приступить.

Только с кем?

Обыватели попрятались, одни ябедники да мерзавцы, словно комары на солнышке, стадами играют.

Так ведь с одними мерзавцами и каторгу устроить нельзя.

И для каторги не ябедник праздный нужен, а обыватель коренной, работящий, смирный.  

 Стал он в обывательские норы залезать и поодиночке их оттоле вытаскивать.

Вытащит одного -- приведет в изумление; вытащит другого -- тоже в изумление приведет.

Но не успеет до крайней норы дойти -- смотрит, ан прежние опять в норы уползли...

Нет, стало быть, до настоящего вреда он еще не дошел!   

Тогда он собрал "мерзавцев" и сказал им:  

 -- Пишите, мерзавцы, доносы!   

Обрадовались мерзавцы. Кому горе, а им радость. Кружатся, суетятся, играют, с утра до вечера у них пир горой.

Пишут доносы, вредные проекты сочиняют, ходатайствуют об оздоровлении...

И все это, полуграмотное и вонючее, в кабинет к ретивому начальнику ползет.

А он читает и ничего не понимает.

"Необходимо поначалу в барабаны бить и от сна обывателей внезапно пробуждать" -- но почему?

"Необходимо обывателей от излишней пищи воздерживать" -- но на какой предмет?

"Необходимо Америку снова закрыть" -- но, кажется, сие от меня не зависит?

Словом сказать, начитался он по горло, а ни одной резолюции положить не мог.  

 Горе тому граду, в котором начальник без расчету резолюциями сыплет, но еще того больше горе, когда начальник совсем никакой резолюции положить не может!   

Снова он собрал "мерзавцев" и говорит им:   

-- Сказывайте, мерзавцы, в чем, по вашему мнению, настоящий вред состоит?  

 И ответили ему "мерзавцы" единогласно: 

  -- Дотоле, по нашему мнению, настоящего вреда не получится, доколе наша программа вся, во всех частях, выполнена не будет.

А программа наша вот какова.

Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы молчали.

Чтобы наши, мерзавцев, затеи и предложения принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставлялись без рассмотрения.

Чтоб нам, мерзавцам, жить было повадно, а прочим всем чтоб ни дна, ни покрышки не было.

Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, а прочих всех -- в кандалах.

Чтобы нами, мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась.

Чтобы об нас, об мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем, что хотим, то и лаем!

Вот коли все это неукоснительно выполнится, тогда и вред настоящий получится.   

Выслушал он эти мерзавцевы речи, и хоть очень наглость ихняя ему не по нраву пришлась, однако видит, что люди на правой стезе стоят, -- делать нечего, согласился.  

 -- Ладно, -- говорит, -- принимаю вашу программу, господа мерзавцы. Думаю, что вред от нее будет изрядный, но достаточный ли, чтоб вверенный край от него процвел, -- это еще бабушка надвое сказала!   

Распорядился мерзавцевы речи на досках написать и ко всеобщему сведению на площадях вывесить, а сам встал у окошка и ждет, что будет.

Ждет месяц, ждет другой; видит:

рыскают мерзавцы, сквернословят, грабят, друг дружку за горло рвут, а вверенный край никак-таки процвести не может!

Мало того: обыватели до того в норы уползли, что и достать их оттуда нет средств.

Живы ли, нет ли -- голосу не подают...  

 Тогда он решился.

Вышел из ворот и пошел прямиком.

Шел, шел и наконец пришел в большой город, в котором главное начальство резиденцию имело.

Смотрит -- и глазам не верит!

Давно ли в этом самом городе "мерзавцы" на всех перекрестках программы выкрикивали, а "людишки" в норах хоронились -- и вдруг теперь все наоборот сделалось!

Людишки свободно по улицам ходят, а "мерзавцы" спрятались...

Что за причина такая?  

 Начал он присматриваться и прислушиваться.

Зайдет в трактир -- никогда так бойко не торговали!

Пойдет в калашную -- никогда столько калачей не пекли!

Заглянет в бакалейную лавку -- верите ли, икры наготовиться не можем!

Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.   

-- Да отчего же? -- спрашивает, -- какой такой настоящий вред вам был нанесен, от которого вы так ходко пошли?  

 -- Не от вреда это, -- отвечают ему, -- а напротив, оттого, что новое начальство все старые вреды отменило!   

Не верит.

Отправился по начальству.

Видит, дом, где начальник живет, новой краской выкрашен.

Швейцар -- новый, курьеры -- новые.

А наконец, и сам начальник -- с иголочки.

От прежнего начальника вредом пахло, а от нового -- пользою.

Прежний хоть и угрюмо смотрел, а ничего не видел, этот -- улыбается, а все видит.  

 Начал ретивый начальник докладывать.

Так и так; сколько ни делал вреда, чтобы пользу принести, а вверенный край и о сю пору отдышаться не может.   

-- Повторите! -- не понял новый начальник.   

-- Так и так, никаким манером до настоящего вреда дойти не могу!   

-- Что такое вы говорите?   

Оба разом встали и смотрят друг на друга.