Тяжкое чувство

Карасёв Евгений Кириллович родился в 1937 году в Калинине. Поэт, прозаик. Живет в Твери. Пользуясь случаем, сердечно поздравляем нашего постоянного автора с юбилеем.

 На одинокой платформе

Позади города, города.
Столбы в посеревшей униформе.
Меня как безбилетника в ночи поезда
выталкивали на одинокую платформу.
Ко мне прибивался бездомный пёс.
И мы с ним теснились на одной скамейке,
греясь скудным теплом звёзд,
сеющимся, точно из мелкой лейки.
Казалось, у самого дна
в такие минуты
меня спасали не женщины, не друзья
и не страна —
надежда смутная.
Это не выигрыш крупный,
не наградная бляха —
ощущение, что окупится
прозябание с беспризорной собакой.
…Громыхнул товарняк на запасных путях
без звонка и свистка начальника,
ускакал барбос в поисках своего хлеба.
Истаяло неуверенное чаяние.
И я по-прежнему копчу исхудалое небо.

Нечаянная радость

В трамвайной давке при толчке
мы к поручню подались одновременно.
И ты повисла на моей руке,
как сломанная веточка на дереве.
И стало радостно в шумливой толчее
и жаль, что пассажиры убывают.
На малой пяди, как на отбитом пятачке,
мы, глядя друг на друга, улыбались.
Я вдруг забыл долги, заботы, возраст.
И даже собственную остановку.
Трамвай то сбрасывал, то набирал азартно
скорость,
растеривая неугомонную массовку.
Но вот и ты сошла. Поутихла вагонная паника.
Надрывается лишь чей-то сотовый.
А была ли волнующая сценка? Или это в памяти
промчались несколько счастливых пролётов?

Из жизни

Как я оказался на этом железнодорожном
посту,
который забыли, сглазили?
Или непутёвому всё равно прибиться
к какому кусту,
связаться с любой оказией?
И первая встречная — молодая баба,
озорная, при играющем теле.
Узнав о моих закавыках, всхохотнула:
«Ступай начальником на шлагбаум!
А крышу мою поделим!»
Я устроился на блатную работу —
поднимал и опускал полосатую перекладину.
Никчёмные заботы,
в ногах трётся пёс покладистый.
Под крылышком боевой хозяйки
я помалу обвыкался в радушном уголке.

Но не удержали домашние сайки —
рванул с чем пришёл налегке.
…Уже устаканившись, разжившись бабками
и жильём хорошим,
за окном вагона, забрызганном каплями,
точно ртутью,
увижу порой прогон похожий.
И нутро щемящей зайдётся грустью.

Картинка с улицы

Вы когда-нибудь видели едущие по городу
грузовики с наращёнными из досок бортами,
и в них — лошади.
Загнанные в кузов батогами
молодцами дошлыми.
Коняг везли на мясокомбинат.
Не знаю, чуяли ли бедолаги свою участь,
но не ржут тревожно, копытами не стучат,
в тряском фургоне мучась.
В автомобильных пробках сквозь крупные щели
или оторванную доску
можно было разглядеть глаза несчастных —
мир целый,
жуткую нагоняющий тоску.
Иногда какая-то лошадь взбрыкивала,
будто задетая зарядом соли.
Что было в её крике —
никто не понимал лошадиной боли.
Подобные сцены превращали
все прочие встряски в ересь.
Я смотрел вслед безысходному транспорту,
как изваяние каменное.
И почему-то представил евреев
перед газовой камерой.

Запах осени

Люблю я запах сжигаемой по осени ботвы,
дымящихся вишнёвых и яблоневых листьев.
Я вдыхаю и молодею. И будто не было
разудалой братвы
и половины проведённой в тюрьме жизни.
Я вновь на улице, где бегал мальчишкой
с шумной оравой наперегонки.
Дым стелется, окуривая чердачные вышки,
лениво тянется на холод реки.
Всё здесь знакомо, узнаваемо с детства.
Я вхожу в чей-то сад
и стою у костра без огня и углей.
Я пришёл сюда то ли этим вот слабым
теплом согреться,
то ли памятью, в которой ещё нет лагерей.

Тяжкое чувство

Трудно расставаться с вещами из прошлого,
особенно если они делили с тобой
пути беспокойные.
Это всё равно что пахавшую лошадь
отправлять на бойню.
В связи с переездом скорым
отбираю на выброс пальтушки,
рубашки сатиновые.
И будто стоят укорливые
глаза лошадиные.
*
Опубликовано в журнале: Новый Мир 2017, 7