НЕЧТО (Продолжение главы "Борода и запрещённые сказки)

Толька (напомню: нынешний Петрович), узнав о своем смещении с капитанства, взял бутсы, зашел в кабинет директора и положил их на стол. Михаил Иванович попытался объяснить ему силовую логику жизни.

- У Вас не логика, - бросил Толька, - а подхалимство.

   Какие слова! Непростительные. Обозначимся и так: запустившие глубокие корни в память Осадчего. Разговор происходил один на один. Трезвонить директор не стал, но впервые проявил осиный характер, запустив жало в слова десятиклассника, превратив их в тройки в аттестате по всем предметам.

   В команду Толька не вернулся бы: не из -за обиды, и не потому, чтобы помочь команде, которая после его ухода стала откатываться на последние места, он вернулся, так как вместе с ним училась Настя Кудрявцева.

   Загляденье, а не дивчина. Никто не мог так заразительно хохотать, как она, играть большими серыми глазами с пушистыми длинными ресницами. Никто не мог так   заплетать косы, укладывая их на голове, как говорили учителя: каким – то изящным чертополохом, не бояться учителей, не подлизываться. Она была с мальчишескими замашками. Пацанка. Хлопец. Настюха, но только не Настенька. «Ласково, - говорила она, - но с жалостью, а я не люблю, когда меня жалеют, сама за себя постоять могу». Вместе с Толькой она свинчивала самопалы и стреляла в балках, навешивала жаркие оплеухи назойливо пристававшим к ней. Лихо гоняла на лошадях во время летних каникул. Однажды возле клуба на Тольку кинулось двое выпивших парней, Настя пошла в атаку и так задробила одному между ног, что тот попал к врачу Рустаму Андреевичу. Тольке казалось, что в ней было собрано все лучшее, что могла собрать природа.

- Тебе что главное, - сказала она, узнав отказ Толки от игры. – Капитанство или голы забивать? Припаривай так, чтобы ворота трещали, и вратаря выносило.

   И Толька припаривал. Настя отбивала ладони, когда толькин улар по мячу, словно превращал его в разрывавшее воздух разъяренное пушечное ядро. Отбивала бы Настя ладони и на их свадьбе, но астма заломила ее горло, заледенила глаза и охладила руки. Вышла она на свет на мгновенье, но как же много радостного и горького сумела выхватить в это мгновенье.

   Если бы Петрович зашёл в кабинет директора, то услышал бы очень интересный разговор, но он не зашёл. А зачем. Насти нет в школе. Настя в другом месте. Отсюда видно. За железной дорогой. В оградке с памятником, на котором было высечено ее лицо с едва заметной улыбкой. Что обозначает ее улыбка? Хлещет дождь. Сечет снег. Бьет ветер. А улыбку не смывают и не сбивают. Не отрывается она от лица. Держит ее Настя. Не хочет в Настасию Ивановну превращаться.

- А я вот стал Анатолием Петровичем., - говорил он, приходя к Насте. – В посёлке кличут просто Петрович. А шевелюра осталась прежней. Помнишь, как ты меня за неё таскала, а я тебя за косы. – Петрович не отрываясь, смотрел на улыбки Насти.

    А кому она предназначалась? Ему. Толька так и не женился. Жил один, но не завяз в одиночестве. Он отмечал с ней её и свои дни рождения, ходил с ней на праздники, гулял в поселковом парке. Выбирался в степь и балки, а вечерами, сидя на порожках, рассказывал, как обрушивается темень и высекаются звёзды. Ее последние слова были: живи за нас двоих. Близок памятник, к нему тропинка протоптана – дойти можно, но до Насти, сколько не иди – не дойдешь.  Нет такой тропинки.

- А, может быть, все совсем не так, - часто думает   Петрович.

   Может быть и не так. Человек несоизмерим со Вселенной. Он штрих на линейке бесконечности, пробивает дорогу в неизвестное и ставит точку на холмике земли. А как же быть с неизвестным?

   За школой высился двухэтажный коттедж директора школы.  По обе стороны его стояли ещё коттеджи.

- Всё строят и строят, - сказал Петрович.

-  А школу обновить не могут. Говорят, что денег нет.

   Ошибаешься Петрович. Крепко ошибаешься. Деньги имеются кое у кого, а у кого, а вот у этого.

   Михаил Иванович Осадчий вздрогнул, когда услышал скрип двери. В последние годы он часто стал вздрагивать, потому что знал: в жизни много дверей. Одну откроешь, войдешь и выйдешь, а в другую войдешь и не выйдешь. Вот такой двери он и боялся.

   В кабинет, тяжело ступая, зашел огромного роста мужик с седой бородой до пояса, молча подошёл к Осадчему, пораженного колоритным видом вошедшего, молча протянул крупную руку.

- Здорово, Михайло. Как житуха? Не подсаживают? Держись.

   Он дружески похлопал его по спине, обнял, напустив в лицо Осадчего клубы   воздуха, пропитанные сигаретным запахом.

   Такая забота и одновременно, какая мужицкая бесцеремонность. Не Михаил Иванович, а Михайло. Хорошо, что ещё не Мишка. Совсем подсёк бы. Да еще «житуха». Бусугарное слово в школе? Осадчий был человеком тонкого обращения и поклонником пословицы, где тонко, там и рвётся. Он хотел вначале осадить его каким – нибудь забористым словом, но, вспомнив, что он директор школы, её интеллектуальное лицо, подумал, что лучше деликатно намекнуть ему о культуре знакомства между незнакомыми людьми.

— Это, - начал он.

- Знаю, знаю, - сказал вошедший, словно перехватил мысли Осадцего, - уважаемый Михаил Иванович. Дорогой Михаил Иванович. Как же не знать. В посёлке одна школа и один директор.

   Михаил Иванович почувствовал ледяной холод во всём теле, когда руки его и мужика сомкнулись. Иванович напружился, так что лицо вспыхнуло красным светом, и с оставшейся силой выдернул руку, опасаясь обморожения.

   Что делать дальше? Стоять и молчать. Смотреть на его бороду? Нет. Нужно первому брать инициативу.

- Вы, наверное, недавно приехали в посёлок, - начал Михаил Иванович, -  живёте у нас и решили избрать нашу школу (а что избирать, если она одна в посёлке). У Вас дочка или сын?

- Ни то, ни другое, - небрежно бросил вошедший, забрасывая бороду за правое плечо, словно шарф. – Я проходил мимо школы, решил заглянуть в неё. И был просто невероятно поражен. У Вас отличная школа.

   Михаил Иванович понадеялся на дополнительную похвалу, потому что футбольная команда школы всегда занимала первые места, так как он перед началом игры подходил к арбитру и показывал снимки футболистов, во главе которых стоял сын прокурора и с нажимом бросал: понимаешь?

   Надежды Осадчего не сбылись. Он попал под сокрушительный удар, от которого мысли в его голове, словно закипятились.

- Я – человек интеллектуальный, - заявил мужик. -  И по этой причине не завожу детей, так как боюсь, что они попадут в такую же школу, как и Ваша, а в такой школе, как Ваша, - закручивал вошедший, -  им повредят интеллект. Признайтесь честно, что это так, - закончил он, перебросив бородатый «шарф» с правого плеча на левое.

   Михаил Иванович хотел вздыбиться и завалить мужика: пошёл ты на хрен, но незнакомец упредил.

– Я вижу, что Вы расстроились и напрасно. Я видел некоторых Ваших выпускников в бусугарне, как говорят в народе, в стельку пьяными и драчливыми. Вы бываете в ней?

- При чем здесь бусугарня? –  взвился Михаил Иванович.

- Как при чем? Вы же выпускаете ущербные интеллекты, можно даже усилить: интеллекты вседозволенности, - бросил мужик.  – Я думаю, что Вам известно, что такое ущербный интеллект и интеллект вседозволенности. Вот у Вас, какой интеллект?

<script type="text/javascript">// </script> <script type="text/javascript">// </script>