Хорканье

Раньше в русских селениях можно было услышать хо́рканье. Под занавес больших празднеств, а бывало и просто после рабочего дня, собирались деревенские мужчины за околицей и хоркали.

Что же такое хорканье?

«Хорканье – гортанный звук, близкий к хрюканью, совершаемый на вдохе непосредственно перед дракой или ударом. По мнению носителей артельной культуры, хоркать – это хуже мата. Видимо, имеется ввиду ненормативное действие, характерное не для мирной, а для предбоевой или боевой ситуации, когда снимаются почти все табу», – пишет исследователь традиций Северо-Запада России Григорий Базлов.

Надо сказать, что хорканье лишь составная часть пляски «ломанье». Ломанье – это обрядовая пляска, исполняемая под специальный наигрыш, в которой исполнитель нарушает привычный хореографический рисунок, впадая в состояние накатывающей боевитой разухабитости и танца-импровизации на тему драки. Звуковое сопровождение, помимо музыки, создавалось отрывистым исполнением припевок, например: «Во деревнюшку приехали/Не пить и не гулять/Мы приехали подраться/Из наганов пострелять», или односложными восклицаниями вроде «Вперёд!», «Навались!», «У-у-у, бля».

Теперь попробуем собрать мозаику воедино. Гармонист растягивает меха, и начинает струиться мелодия, от которой каждая жилочка наполняется преддраковым соком, а загривок распухает от притока чего-то кипучего и щекочущего. Мужики понимают, что «пора» и принимаются впитывать звуки гармоники. Заводилы уже потряхивают головами, чтобы выплеснуть накатывающий дух, а вместе с тем тяготы, условности и всякое наносное. Остальные подхватывают кураж, и вот – началось. Ватага катится по главной улице в ломаном танце: конечности дёргаются причудливым образом, походка сродни движениям пьяного, плечи ходят ходуном, каждый задирается и выделывается, как может, но при этом всё это бушует цельно, в траектории неведомого смысла. По дороге мужики могут развалить поленницу, вооружиться палками, разворошив забор или сбросить верхнюю одежду и растоптать её в дорожной пыли, выражая пренебрежение к материальному. Бабки рассказывают: когда видишь над деревней нависший клуб пыли, значит мужики куролесят. Действо достигает апогея и раздаются хорканья. Они производят неизгладимое впечатление: с одной стороны от этого утробного рыка холодеют потроха, с другой подстёгивается боевой задор. Тут либо испугаешься и проиграешь, либо откликнешься и раздухаришься. Разгоряченная процессия покидает родные пределы, и, если она двигалась на встречу таким же бойцам из соседней деревни, начиналась драка.

Дрались обстоятельно: со своими приёмами, хитростями и законами. Драка была не бессмысленной мясорубкой, а деревенским искусством и об особо отличившихся мужах слагались легенды. Приведём выписку из работы Алексея Мехнецова «Кирилловская гармонь-хромка в традиционной культуре Белозерья»: «Вероятно, деревенские драки, совершавшиеся в строго регламентированное время, несут в себе отголоски древнейших представлений и верований, определенного жизненного уклада. Один из аспектов связан с необходимостью подготовки молодых людей к защите интересов общины, возможным боевым действиям в условиях, когда еще не существовало такого института, как регулярная армия. Деревенские драки, при кажущейся «дикости нравов», были прекрасным и единственно возможным способом воспитать защитника и воина . Такого же мнения придерживаются и местные жители: “От прежних веков осталось – ребёнок должен быть воином”».

Другой вариант – это когда ломались в кругу своих. Бой отыгрывался символически, а удары не проводились, а изображались. Такое действо заканчивалось мирно. Это был отыгрыш деревенской удали, задиристой, неудобной, кучерявой, пахнущей армяком и землицей. При этом, просматривая сохранившиеся записи, замечаешь: здесь нет какой-то особой злобы или желания утвердиться за счёт окружающих. Это встречается, конечно, но не как основной мотив. Это была своего рода профилактика, мужской отдых от трудов и способ не размякнуть в мирное время у бабы под сметанным бочком.

«Ведь когда мы танцуем наши пляски или поём русские песни, через нас порою начинает протекать необыкновенная сила. И вот тут сразу видно, кто творит, а кто разрушает. Особенно ярко это проявляется на древних формах, например, «ломание» или пляски «под драку». Я видела ломание в Псковской области. Когда деды были уже в самом разгаре, то было очевидно, как от одного из них исходит свет и сила, а от другого – сильная агрессия. Даже стоять рядом с ним было просто страшно. Чувствуя это, бабушки запели частушки игроку, чтобы тот поскорее заканчивал, говоря при этом: «Хватит! А то покалечит кого, он в Бога-то никогда не веровал» – делиться своими впечатлениями подвижница русского фольклора Галина Емельянова.

Одни «традиции» выдумывают, другие похищают.

К ломаниям и хорканьям наверняка может пристать ересь фитнеса и прочей йоги: «О, да это же отличная практика!». Дескать, сейчас возьмём и попрактикуем, оздоровимся. К счастью, это бесполезно и бессмысленно. Ломания - это не просто досуг, кураж, форма пляски, а обряд, у которого прослеживается специальное время и место действия.

Крупные обрядовые комплексы всегда были приурочены к религиозным праздникам. В целом крестьянский годичный цикл тесно смыкался с православным календарем. Время в эти дни становится инаковым, разомкнутым, благим и священным. Основные бойцовские действа очень часто проводились на праздники, в которых подчеркнут мотив поминовения предков, например, кулачные бои на Радуницу. Исследователи усматривают здесь связь драковой культуры с почитанием усопших, надеясь выявить некие взаимоотношения живых воинов с почившими предками. Неслучайна и обозначенная в начале текста территория, к которой двигалась «ломающаяся» процессия и совершались бои – окраина, а точнее пограничье.

Граница – сакральная вещь в мифологическом, обрядовом или мистическом, если угодно, мировосприятии. Упомянутый Григорий Базлов, анализируя сказочный и былинный русский пласт, видит чёткие параллели между местами проведения реального обряда и границами, которые пересекают мифологические герои на пути к испытаниям. Могли ломаться на берегу реки – былинный герой пересекает Пучай-реку и оказывается «по ту сторону», где сражается с воплощениями зла. Переходя через гору, богатырь попадал во владения чудища, с которым ему предстояло вступить в схватку – мужики собирались на буграх за деревней. В сказках встречается мотив, когда умирающий отец оставляет наказ сыновьям: «Умирая, отец приказал им три ночи сряду ходить по очереди на его могилу и ночевать там» – кладбище, как рубеж с иным миром – зафиксированы случаи ломанья и боёв близ кладбища. В обряде устойчиво прослеживается семантика границы и её связь с мифологическим наследием. О чём это говорит? Что пляска сакральна и направлена не только к миру посюстороннему, но и миру мифологическому, загробному. Когда смотришь на ломающегося мужика, ловишь себя на ощущении, что он не совсем «здесь». Он выпадает из обыденного состояния. При этом, это не похоже на транс, медитацию или гипноз, человек не теряет себя, не уходит в суггестию или в монотонный ритм оккультных практик. Вот какой случай описывает музыкант-этнограф Сергей Старостин:

«Был у меня такой опыт, мы поставили камеру на кладбище в так называемый родительский день, это было в Калужской области. И стали свидетелями того, как одна женщина с мужчиной, вероятно, родственником, пришла к могиле, склонилась над ней и начала причитать. Мне было интересно это с профессиональной точки зрения, все-таки причитания — отчасти музыкальный язык. Но вдруг началась мистика, было полное ощущение, что открылся некий канал, что её там слышат. А затем такой же резкий выход из этого состояния, когда сопровождающий дотронулся до ее плеча. «Наверное, хлеб уже привезли, пойдем в магазин». Этот резкий переход из одной реальности в другую произвел на меня колоссальное эмоциональное впечатление».

Это всё к тому, что обряд – не игра в бирюльки и чтобы всё получилось должным образом, нужно быть настоящим и действовать взаправду.

Так что ожидало воина на пограничном месте в священное время и причём тут предки? В обряде осуществлялась передача характера, силы и духа от пращуров к живым причастникам. Выплясывая боевые танцы и испытывая себя в драках, участники исполняли завет предков, присваивая себе воинские качества отцов. Не в языческом ключе, не в ключе синтоизма, как у японцев, а символическо-мистическом, посредством воспроизведения традиции, в которой аккумулировался опыт жизни и смерти вереницы поколений. Конечно, деревенские жители не подозревали о всяких семантиках границы и разомкнутом времени, они просто этим жили, повторяя каноны обряда и интуитивно, вновь и вновь усваивая простую ценность: «Деды мои были лихими воинами, и я не убоюсь».

Подытожим всё дело рассказом вологодского писателя Анатолия Ехалова:

«Очевидцы рассказывают, что во время второй мировой войны нередко были случаи, когда наши бойцы ходили в психическую атаку против немцев с гармошками. По флангам и в центре шли гармонисты, играя вологодскую «под драку» или тверскую «бузу», или уральскую боевую «мамочку». При этом бойцы издавали характерное хорканье или мычание. На немцев эти атаки наводили непреодолимый ужас».

С хорканьем на соседнюю деревню и на рогатого немца. С хорканьем на праздник и на войну. С хорканьем – в иной мир.