Люди без дверных звонков

УкранмафльмКадр из мультфильма Олега Педана «Никого нет дома» (2003)

Сенная, самая народная площадь Петербурга. Женщина монотонно повторяет: «Опрос, опрос! Кинем сто рублей на телефон!» Прохожие привычно обходят ее, идут дальше. Лишь молодой гастарбайтер, услышав о столь щедром предложении, останавливается: «Меня спроси за сто рублей. Могу и на двести наговорить. Телефон мой запиши. И свой дай — познакомимся! Все про меня узнаешь!» Женщина устало машет на него рукой.

Как часто мы отмахиваемся от уличных опросов, c каким раздражением бросаем телефонную трубку, услышав вопрос сотрудника социологической компании. Даже непонятно, как в стране проводятся опросы и как можно верить их данным.

Создается впечатление, что мы как нация не хотим знать про себя правду — видимо, столько гадостей слышали про себя от своих и чужих, что новой порции уже не вынесем.

Возможно, по схожим причинам люди с советским опытом неохотно общаются с психологами — мы не хотим признаваться в неприятном.

Конечно, профессиональные социологи знают о таких свойствах опрашиваемых (некоторые даже утверждают, что до 40% опросных анкет фальсифицируется) и применяют разнообразные технологии для того, чтобы все-таки выяснить правду. Но наши граждане так привыкли жить во взаимном недоверии или даже во взаимной ненависти с собственным государством, что любой интерес к своей жизни воспринимают как насилие.

Сотрудник находящейся в Москве социологической компании всегда будет восприниматься как представитель начальства, а соцопрос — как попытка начальства что-то выяснить.

Поэтому люди и отвечают на опросы так, «как нужно»: как учит их телевизор, как говорит непосредственный начальник, а в случае кризиса начинают вести себя неожиданно, этот кризис усиливая. Социологи даже придумали специальный термин — «социально приемлемый ответ» — и отдельно изучают это явление. Мы как общество, как нация в XX веке так натерпелись от родного государства, что очень хорошо усвоили фразу из американских боевиков: «Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас». Поэтому при контакте с начальством предпочитаем лишнего не говорить.

Это у нас в крови — чем начальство реже нас видит, чем меньше про нас знает, тем лучше. В идеале — пусть начальство про нас совсем забудет.

Судя по всему, коммуникации с обществом нет на самых разных уровнях. Например, большинство социологов много лет утверждало, что российские граждане в возрасте до 25 лет мало интересуются политикой. А потом молодежь вдруг вышла на массовые несанкционированные митинги.

Или считается чуть ли не аксиомой, что нестоличные граждане ненавидят москвичей, но в душе все кричат: «В Москву! В Москву!» При этом, по данным фонда «Общественное мнение», в нелюбви к Москве признались только 19% опрошенных, а 77% немосквичей заявили, что переезжать в столицу не хотят. Правда, неостановимый рост населения Москвы говорит об обратном. И где здесь правда?

Правительство, пытаясь управлять экономикой, оперирует данными всероссийской переписи 2010 года. Но из моих многочисленных знакомых почти никто в ней не участвовал.

В масштабах страны эта выборка ничтожна, но, возможно, таких ничтожных выборок много, и правительство почти ничего о нас не знает. Например, я, проживший без прописки в Москве десять прекрасно-опасных и не всегда заметных государству лет, в петербургской квартире даже не стал устанавливать дверной звонок. Сколько таких, как я, — без дверных звонков?

О теневой экономике — иногда ее называют «гаражной» — мы знаем еще меньше. Так, по оценке Росстата, по итогам 2016 года на темной стороне трудятся 15,4 млн человек, или 21,2% от общего количества занятых — это рекорд с 2006 года. Ряд экспертов говорит о совсем других цифрах — например, по оценкам РАНХиГС, в теневой рынок труда включены 30 млн граждан, из которых 21,7 млн имеют «неоформленные заработки» либо получают часть зарплаты в «конвертах». При этом количество опрошенных, положительно относящихся к теневой экономике, сейчас активно растет.

Очевидно, что поведение людей, занятых теневой деятельностью, определяется некими неофициальными правилами — их жизнь не описана, люди, живущие ею, могут иметь совершенно неожиданные взгляды на будущее России.

Причем, распределение теневой экономической жизни по стране неравномерно — по данным Росстата, наиболее развит неформальный сектор в южных регионах: в Краснодарском крае, Дагестане и Ростовской области. Как эти люди будут вести себя в условиях вполне возможного серьезного кризиса? Если они экономически независимы — не захотят ли они стать независимыми политически? Или захотят еще чего-то совсем неожиданного? Нет ответа на эти вопросы.

Нынешняя власть не представляет обществу концепцию будущего России. В лучшем случае ее обещания и программы похожи на рассуждения обо всем хорошем против всего плохого. Но даже если власть захочет создать такую концепцию, написать ее невозможно — общество не знает о себе принципиальных вещей. В таких условиях будущее становится абсолютно неопределенным.

Многие социологи утверждают, что сейчас у наших сограждан желание стабильности начинает заменяться запросом на перемены.

Например, опрос, проведенный «Левада-центром» в декабре 2016 года показал, что 53% населения страны хочет перемен, а лишь 35% считает, что все должно оставаться как есть. В социологической службе отмечают, что в зависимости от формулировок вопросов число сторонников перемен может достигать двух третей опрошенных. Судя по всему, впервые в постсоветской истории количество желающих перемен превзошло количество тех, кто выступает за стабильность. Но какие это перемены? Чего хочет общество?

Социологи говорят о том, что представления большинства населения страны о желаемом будущем весьма нечетки и даже противоречивы. При этом неожиданно оказалось, что желающих перемен больше среди бедных и пожилых слоев населения, чем в пресловутом молодящемся столичном «креативном классе», формально считающимся сейчас чуть ли не революционным.

Наибольшая готовность к переменам — до 75% — наблюдается у сторонников КПРФ, но значит ли это, что они действительно хотят построения коммунизма или банально ностальгируют по временам своей молодости, готовы ли они, как оригинальные коммунисты, проливать свою и чужую кровь за идею?

Нет четкой и однородной картины будущего и у более молодых и образованных людей, интересующихся политикой и готовых активно выражать свою гражданскую позицию.

Судя по всему, федеральная власть понимает остроту подобных проблем. Социологи признают, что главный их заказчик — власть разных уровней. Вполне возможно, сказывается память о последних советских годах — кажущаяся всесильной советская власть не знала, что реально происходит. После ослабления центральной власти загнанные в подполье проблемы вылезли наружу: например, национальное противостояние, доходившее до погромов — никто не мог предположить, что такое в принципе возможно. Никто не знал, что КПСС вызывает у людей такое презрение — невозможно представить в конце 1980-х годов соцопрос советских людей на подобные темы. Похоже, и нынешнее государство не задает людям главные вопросы. Да и формулировать эти главные вопросы некому — наша культурная элита вряд ли способна это сделать.

Получается, что единственный эффективный способ части общества заявить о своих особых интересах — это относительно массовый протест. Пенсионеры смогли отчасти остановить так называемую монетизацию льгот, бунт жителей моногородов заставил вмешаться высшее руководство страны.

Еще более сильный пример — Кавказ, сумевший силой оружия донести до федерального центра информацию о своих нуждах. В результате в центре Грозного выросли небоскребы, а например, Кострома выглядит жалко. Особо прошу отметить, что эти мои строки не стоит расценивать как призыв к бунту костромичей или, что еще кошмарнее, к строительству в центре чудесного русского города уродливых высоток. Но фактически кавказские войны были самым эффективным соцопросом в истории РФ — по его результатам федеральный центр до сих пор знает, что конкретной фокус-группе нужно платить много денег.

Лично мне кажется, что в таких условиях всеобщего недоверия самый эффективный соцопрос — это честные, прозрачные и (какие еще в таких случаях принято употреблять эпитеты) выборы. Под выборами здесь подразумевается, конечно, не только и не столько процесс свободного голосования и честного подсчета голосов — есть ощущение, что подсчет после 2011 года был относительно честным. Здесь речь идет о выборах как о разностороннем и долгосрочном общественном действии, в процессе которого определяются болевые точки общества и на основе этого знания формируются различные концепции будущего — именно они и должны конкурировать. Но граждане должны поверить, что они участвуют именно в выборах, а не в очередном соцопросе с лукавыми вопросами.

Судя по тому, что явка на недавних муниципальных выборах в Москве была крайне низкой, большинство граждан эту социальную акцию выборами не сочло.

Мне кажется, только на настоящих выборах можно выяснить, каким сограждане хотят видеть наше государство: демократией или монархией, авторитаризмом или национальным государством, парламентской республикой или конфедерацией. А без ответа на этот вопрос говорить о будущем страны бессмысленно. Причем, этот вопрос должен быть задан очень доходчиво, поскольку у нас мало политического опыта. Сформулировать главный вопрос в таком виде социологи не в состоянии — это могут сделать только политики, выступающие под понятными гражданам лозунгами.

Но, впрочем, мое одинокое личное желание мало что значит — с точки зрения социологии это слишком маленькая выборка: никого не интересует мнение людей без дверных звонков.