Языческое христианство древней Руси. Продолжение

На модерации Отложенный Следует сказать об особом значении городской стены в сознании древнерусского человека. Не вызывает сомнений ее сакральная роль. Это
представление идет из глубины веков, когда славянские языческие капища обносились оградами, которые становились священными. Такое
восприятие было со временем перенесено на городскую стену, защищавшую местные святыни. Вот почему она одухотворялась, что
засвидетельствовал русский героический эпос: А тут плакала не душа красна девица, А тут плакала стена да городовая. Она ведает над
Киевом несчастьицо, Она ведает над Киевом великое. Священную черту, воплощаемую городской стеной, как бы разрывали ворота. Они, как
и стена, подвергшись сакрализации, превратились в священные места, имевшие собственных покровителей среди божеств. Это языческое
осмысление городских ворот нашло преломление в распространенной в Древней Руси практике строительства надвратных церквушек. В качестве
примера можно назвать Золотые ворота в Киеве, построенные при Ярославе Мудром, на которых была поставлена церковь Богородицы. Святой,
которому посвящалась церковь, являлся охранителем ворот.
О том, что эти нравы не книжные, а идущие из глубин народного сознания, можно судить по русскому героическому эпосу. В былинах о столкновении
Ильи Муромца с князем Владимиром также имеются характерные сцены. Илья в гневе великом стреляет из лука, сбивает золотые церковные
кресты, валит маковки, выдергивает колокольные языки и на добытые таким образом богатства устраивает пир для голей кабацких. Сам же
пир таит опасность, грозящую Владимиру, поскольку на нем Илья обнаруживает намерение сместить князя. Примечательно в этой связи, что,
стреляя по церквам и княжеским палатам, Илья не только добывает золото с целью устройства пира, но и ломает те части культовых сооружений
и княжеских палат, разрушение которых в магических представлениях означает гибель церковного храма или дома: Лети ко, стрелочка, по
поднебесью, Пади ко по окошечкам. Летела тут стрелочка по поднебесью, Пала по царским окошечкам, Отстрелила вси маковки позолочены.
А с церквей то он кресты повыломал, Золоты он маковки повыстрелял, С колоколов языки то он повыдергал. Соответственно, в
крестьянском быту действия, вызывающие несчастье в доме, состояли в ломании ночью забора, покраже ворот, опозорении домашнего очага.
В образе действий Ильи обнаруживается затемненная временем цель, связанная с системой представлений языческой эпохи. Чтобы лишить
своего противника князя Владимира силы и возможности сопротивляться, Илья совершает разрушение его дома, а также уничтожает его
святыни — церковные строения. Особенно важно подчеркнуть разрушение храмов. Здесь заложен свойственный языческому мировоззрению
взгляд на святилище как на опору тех, кто ему поклоняется. Понятно, почему в рассматриваемой былинной ситуации Илья, воспринимающий
Владимира как своего врага, намеревается, согласно некоторым былинным вариантам, убить его. Следовательно, разрушение церквей в
былине является первым шагом на пути осуществления замысла Ильи. За поступками Ильи скрывается языческий образ мышления.
Встреча с черноризцем не сулила ничего доброго, и путник возвращался домой, если такая встреча происходила. Колоритный случай запечатлел
Киево-Печерский Патерик в рассказе о Григории-чудотворце. Однажды пошел Григорий к Днепру за водой, а в это время «проходил здесь князь
Ростислав Всеволодович, шедший в Печерский монастырь для молитвы и благословения. Он с братом своим Владимиром шел в поход против
воевавших с Русью половцев. Увидали княжеские слуги старца и стали ругаться над ним, говоря срамные слова». Встреча князя и его
дружинников с Григорием кончилась плачевно для последнего: по приказу Ростислава старцу связали руки и ноги, повесили камень на шею и
бросили в воду. Князь и бывшие с ним люди вели себя как язычники, верящие в дурные приметы, в частности в худую встречу.
Соединение язычества с христианством прослеживается и в похоронных обрядах Руси XI-XII веков. Языческое сожжение было вытеснено
захоронением в землю. На костяках археологи находят порой кресты и образки. Но вместе с тем в могилу клали и пищу. Эта пища, необходимая
умершему в загробной жизни, а также поминальные трапезы после похорон и в поминальные родительские дни — явные признаки языческих
представлений о душе и потустороннем мире. Такие представления не были чужды и верхним слоям древнерусского общества. Княжеское
погребение конца XI века, обнаруженное в ходе раскопок Десятинной церкви в Киеве, содержит предметы вооружения, свидетельствующие
о соблюдении при похоронах языческого обряда. И в дальнейшем принадлежностью захоронений знати было как оружие, так и сосуды с пищей.
Смешение языческих и христианских обрядов прослеживается сплошь и рядом в различных эмпирических проявлениях религиозного сознания.
Христианские ортодоксы негодовали по этому поводу. Так, предавались проклятию те, кто «знаменуется дафиниею, рекше крапивою, и всякими
цветы польными, а не крестом честным». Осуждался обычай крестить хлеб ножом, а пиво — чашей. Семантически здесь нож и чаша — священные
предметы языческого культа, приспособленные к христианским нуждам. Надо сказать, что многие христианские праздники проводились на
языческий манер. Из определений Владимирского собора 1274 года узнаем, что в ночь «святаго воскресения» мужчины и женщины,
собравшись вместе, играют и пляшут бесстыдно, скверну всякую творят и, «яко кони, вискають [визжат] и ржуть», подобно «нечестивым
елинам», празднующим «Дионусов праздник». Духовенство призывало свою паству Воскресение Христово встречать с любовью, а «не
пияньством, ни объедением, ни песнями бесовскими, ни иными плотьскими деяниями». В христианских по названию, а по сути своей языческих
празднествах, непременным правилом которых было ритуальное употребление алкогольных напитков, многие священники принимали самое
деятельное участие, упиваясь без меры, например, «в святые пречистые дни постенья, от светлыя недели верьбныя до всех святых», что
засвидетельствовано определениями Владимирского собора. Языческие празднования (по терминологии церковников — «бесовские игрища»)
собирали множество народа, тогда как церкви стояли пустыми.
Влияние язычества прослеживается и в церковном оформлении. Современные исследования показали, что «церковное декоративное
искусство русского средневековья было пронизано древними языческими элементами. Языческие сюжеты дополняли, с точки зрения
древнерусского человека, христианскую символику. Таков богатый декоративный убор Георгиевского собора в Юрьеве-Польском.
Языческие божества изображены на вратах Суздальского собора, на знаменитых бронзовых арках церкви XII столетия во Вщиже,
небольшом городке, расположенном близ Брянска.
Склонность к язычеству проявлялась на Руси XI-XII веков не только в народной среде, но и у знати, в частности князей, нравы и обычаи которых
то и дело выходили за рамки христианских норм. Древнерусские князья имели два имени: одно — мирское, второе — полученное при крещении.
Последнее имя было менее известно, чем первое: в летописях и других письменных памятниках, как правило, фигурируют княжеские имена,
носимые в миру, хотя, казалось бы, христианские имена князей в христианизируемой стране должны были звучать чаще, чем те, что достались
от языческих времен. Но мы наблюдаем обратное. Известно также, что при крещении того или иного князя нарекали именем какого-нибудь
святого, который становился покровителем и патроном нареченного. В честь этих святых князья создавали патрональные храмы и монастыри.
Совершенно очевидно, что имя святого придавало имени князя определенный оттенок священности, чем, вероятно, и объясняется некоторая
сдержанность его употребления в быту. Если это так, то здесь звучат, правда весьма приглушенно, мотивы древних представлений, связанных
с табу на имена собственные. У первобытных народов имя считалось важной и неотъемлемой частью того, кто носил его. Существовало
убеждение, что дурное обращение с именем может нанести вред человеку. Поэтому прилагалось «много усилий, чтобы скрыть свои подлинные
имена и тем самым не дать в руки злоумышленников оружие против себя». Нельзя, конечно, отождествлять практику двойных княжеских имен
в Древней Руси с упомянутыми архаическими обычаями. Вместе с тем, нет оснований полностью отрицать пусть и отдаленную, но все же
генетическую связь между ними, особенно если учесть широкую распространенность у древних народов запрета на имена правителей,
каковыми и являлись князья со времен, предшествующих Киевской Руси. Большую озабоченность вызывала у служителей церкви закоренелая
привычка древнерусских людей произносить клятвы. «Рота» (клятва) — принадлежность языческого общественного быта. Она осуждалась
«христолюбцами» как тяжкий грех. И вот в этот грех постоянно впадали русские князья. Княжеские клятвы — заурядное явление в политической
жизни Руси XI-XII веков. Непременным их условием было целование креста. Летописи сохранили яркие сцены княжеских крестных целований.
В 1097 году князья Изяслав, Владимир, Давыд Игоревич, Василько, Давыд Святославич и Олег, утомленные взаимной враждой, «собрались в
Любече для установления мира и говорили друг другу: „Зачем губим Русскую землю, сами на себя ссоры навлекая? А половцы землю нашу
расхищают и радуются, что нас раздирают междуусобные войны. Да с этих пор объединимся чистосердечно и будем охранять Русскую землю,
и пусть каждый правит в отчине своей…“ И на том целовали крест: „Если теперь кто на кого покусится, против того будем мы и крест честной“.
И сказали все: „Да будет против того крест честной и вся земля Русская“. И, попрощавшись, пошли восвояси». [ПВЛ. Ч.1. С.372.] Но едва
князья разошлись по домам, как среди них снова вспыхнула «котора» (вражда). Завязалась кровавая драма, закончившаяся ослеплением
Василька, кстати, ни в чем не повинного.
Крестоцелование, которое по сути своей явилось языческой клятвой, под натиском житейских интересов постоянно нарушалось. Случалось и
такое, что церковные иерархи, стремясь предотвратить кровопролитие и раздоры, «снимали крестное целование» с того или иного князя и брали
грех клятвопреступления на себя. Княжеские распри обычно завершались битвами. Враждующие князья нередко говорили друг другу: «Бог нас
рассудит». В конечном счете побеждал, по их убеждению, тот, на чьей стороне был Бог, а следовательно, и правда. Все это живо напоминает
языческое «поле» — поединок, посредством которого разрешались взаимные споры. «Поле» в виде судебного поединка продержалось на Руси
долго и признавалось законодательством московских государей. Взгляд на вооруженное соперничество как на средство достижения «божьей
правды» не был достоянием лишь княжеского сознания. Его разделяло общество в целом. И тут мы находим ключ к разгадке происшествий,
которые могут показаться поначалу странными и не вполне понятными. В княжеских междоусобиях активное участие принимали народные
массы, соединявшиеся в волостные ополчения, именуемые в летописях «воями». Часто противоборство князей являлось главным образом
выражением вражды и противоречий между различными древнерусскими землями-волостями. Но имели место и случаи столкновения
преимущественно княжеских интересов. В таких случаях городские общины спокойно взирали на драки княжеские, словно сторонние зрители,
ожидая, чем кончится очередная схватка разъяренных Рюриковичей. И если один князь сгонял другого со стола, то община принимала его в
качестве нового правителя. Нельзя, однако, усматривать в подобных фактах слабость городских общин, отстраненность народа от
распоряжения княжескими столами, как это делают многие современные историки. Причина «пассивности» народа в таких ситуациях
заключена не в мнимом политическом его бесправии, а в традиционных представлениях, согласно которым победителем становился тот,
кому сопутствовало благоволение богов, а побежденным — лишенный этого благоволения. Поэтому в князе-победителе люди Древней Руси
видели как бы Богом данного правителя.