В ПОИСКАХ ПРАВДЫ И КРАСОТЫ

КУЛЬТУРА

Сколь бы громко нынешние агитаторы ни призывали восхищаться царскими временными, восхищение оными как-то не шибко широко распространяется. У каждого народа, большой он или малый, память долгая. Из поколения в поколение передаются рассказы о тяжком труде крепостных на барина, о наказании на конюшне, о двадцатипятилетней солдатчине, о походах за пушниной со спаиванием местного населения, о пресловутой черте оседлости для евреев. Да и в царских чертогах жилось не особо-то привольно.

То тебе яду в бокал с вином сыпанут, то табакеркой серебряной в висок заедут, то стрельнут по экипажу средь бела дня. Так что завидовать нечему. Лучше обратиться к тем, кто жил при царской власти, книги их почитать…

Вспомним, к примеру, песню: Колокольчики мои, / Цветики степные! Что глядите на меня, / Темно-голубые?» Или романс: «То было раннею весной...» А то пойти на спектакль, русофобами не испорченный, где герой говорит: «Не нужно много слов – наружу ложь!» – и вновь убедиться в непреходящей значимости и актуальности того, что писал как-никак граф ... 

Граф Алексей Константинович Толстой, впрочем, привилегии дворянские мало ценил, ставя впереди всего литературное творчество. «Простым рожден я быть певцом, глаголом вольным славить Бога!» – читаем в его «Иоанне Дамаскине».
Трудно представить русскую классическую литературу, золотой век ее, без А.К. Толстого. А это бы могло случиться, пойди он больше по службистской стезе. Родовые связи в высшем свете, с юных лет товарищество с царским наследником, высокая придворная должность, казалось бы, с неотвратимостью отодвигали талантливого юношу от творческой работы. В семнадцать лет он окончил Московский университет и в 1836 году, по настоянию матери, причислен к русской миссии при германском посольстве во Франкфурте-на-Майне. Потом перешел в императорскую канцелярию, а в 1857 году назначен «Егермейстером Двора Его Величества», однако при случае манкируя хлопотливыми обязанностями. Ему свойственна была этакая неуемная русская удаль, о чем он славно скажет: «Коль любить, так без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубить, так уж сплеча». По свидетельству И.С Тургенева: «Он остался верен своему призванию – поэзии, литературе; он не мог быть никем иным, как только тем, чем сделала его природа; он имел все качества, свойства, весь пошиб литератора в лучшем значении этого слова». 

Родился Толстой 5 сентября (24 августа) 1817 года в Петербурге. Со стороны матери происходил из рода Разумовских, а министр народного просвещения при Александре I – граф А.К. Разумовский – его дед. Граф жил с мещанкой Марией Михайловной Соболевской, как говорят нынче, гражданским браком, а в ту пору говорили «незаконно». Но в 1807 году их дети были узаконены, получили дворянство и фамилию от подмосковного графского имения Перово – Перовские. Мать – Анна Алексеевна Перовская, внебрачная дочь министра, и отец – К.П. Толстой, старший брат художника Ф.П. Толстого, по неясным причинам развелись после рождения сына, и Анна Алексеевна увезла его в Черниговскую губернию (ныне Брянская область), где в имениях ее и ее брата, Алексея Алексеевича Перовского, проходили детские годы поэта, рано обнаружившего свои способности.

Когда Толстой впервые выступит в печати с фантастической повестью «Упырь» (1841), то возьмет себе псевдоним Краснорогский – по названию родового имения Красный Рог. В повести, отразившей впечатления от поездки с будущим императором на озеро Комо в Италии в 1838 году, В.Г. Белинский увидел «все признаки еще слишком малого, но тем не менее замечательного дарования». Показывал Перовский стихи юного Толстого В.А. Жуковскому и есть сведения – А.С. Пушкину, которые их одобрили. Однако в сороковые годы Толстой печатался почему-то мало, но и в тех немногочисленных стихах его наряду с описаниями природы проскальзывают и социальные мотивы.

Еще десятилетним мальчиком ездил Толстой с матерью и дядей за границу. Они побывали в Веймаре, встречались с И.В. Гете, долго путешествовали по Италии. Алексей Константинович и потом, в 1860–1870 годах, время от времени живет в Италии, Германии, Франции, Англии, но где бы он ни был, темы текущей российской действительности, темы прошлого России, неизменно волновали его, и он облекал их в разнообразные жанровые формы вдохновенно, будто под стать собственным строкам: «Гой ты, родина моя! / Гой ты, бор дремучий! / Свист полночный соловья, Ветер, степь да тучи!»

Лирика и эпос, роман и драма, песня и сатира – не было жанра, в котором бы не проявил Толстой талант свой.

Природу же творчества, назначение и обязанности творца он понимал так: «Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков, / Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света, / Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать, / Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово, / Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный. / О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем, / Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух как Бетховен, / Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье...»

Многомерности отображения бытия, пусть не без идеализации возможностей дворянско-монархического строя, глубине проникновения в исторические процессы, изяществу и красоте слога учился он у любимых поэтов – Гомера, Данте, Пушкина, Гете, Гейне и, конечно, Лермонтова, влияние которого чувствуется особенно.

Это влияние, однако, не было слишком подражательным, и с выходом в свет романа «Князь Серебряный» перед читателями предстает литератор самобытный, с ярким и сочным языком, прорисовывающий героев с тончайшей художественной выразительностью, но и – что тем более важно – следуя за подлинными фактами, в данном случае имевшими место в период царствования Ивана IV (Грозного) и опричнины, мастерски преображая эти факты согласно поставленным перед собой творческими задачами.

Показывая бесчинства слуг царевых в деревне Медведевка, вынужденное замужество Елены Дмитриевны, не дождавшейся любимого – князя Никиту Романовича Серебряного, пять лет находившегося в Литве, безуспешно пытаясь заключить договор о замирении, Толстой развертывает широкомасштабную панораму русской жизни, причем помечая легкими акцентами лучшие качества героини, уходящей в монастырь, дабы сохранить нравственную чистоплотность, и князя Серебряного, гибнущего во имя Отечества. 

Вот и царь Иван Васильевич, сколь бы жестокими ни были его решения, вовсе не изображается неким патологическим изувером, как хотят представить самодержца современные либералы, устроив в своей прессе недавно злобно-пропагандистский шабаш в связи с установкой ему памятника в Орле.

В романе «Князь Серебряный» и позднее в драме «Смерть Иоанна Грозного» А.К. Толстой, детально изучивший «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина, взяв оттуда фактический материал, но повинуясь внутреннему писательскому слуху, изображает царя достаточно объективно, хоть в отношении окружения его нет-нет и сказываются наивно-морализаторские взгляды автора, противопоставляющего интригам сановной бюрократии некую якобы высокоморальную борьбу «благородной» аристократии.

Воззрения Алексея Константиновича пусть и ограничивались классовыми, сословными пределами, но неизменно проявлялись – в разных произведениях по-разному.

В балладе «Василий Шибанов», повествующей о бежавшем от царя Иоанна князе Курбском со своим стремянным Василием, за видимым повиновением простого человека господину показано настоящее чувство его в предсмертный час, когда молится он «За нашу святую, великую Русь...», а в балладе «Ночь перед приступом» подчеркивается готовность постоять «с верой пламенной» за родную обитель, дать решительный отпор врагу.

Толстовские баллады написаны на основе русского фольклора, летописей, легенд, действительных случаев, совмещаемых воедино рукой художественно свободной и уверенной. Тут и реальное происшествие времен Крымской войны 1853–1856 годов, когда Алексей Константинович поступил в стрелковый полк майором: «В колокол, мирно дремавший, с полета тяжелая бомба / Грянула; с треском кругом от нее разлетелись осколки; / Он же вздрогну¢л, и к народу могучие медные звуки / Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая». И чуть стилизованная песня: «Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала! / Кабы можно, братцы, начать жить с начала!» И побасенка: «Ходит Спесь, надуваючись, / С боку на бок переваливаясь. / Ростом-то Спесь аршин с четвертью, / Шапка-то на нем во целу¢ сажень...» И бытовая зарисовка: «У приказных ворот собрался народ Густо; / Говорит в простоте, что в его животе Пусто!» И сказ «Правда»: «Ах ты гой еси, правда-матушка! / Велика ты, правда, широко стоишь!» А в «Змее Тугарине», которую Толстой считал лучшей из своих баллад, князь Владимир, вопреки предрекаемым певцом-оборотнем невзгодам на «русской Руси», со спокойной смелостью поднимает «чару, добытую в сече» с «ханом хазарским», провозглашая тост: За вольный, за честный славянский народ.

История не была для Толстого лишь литературной темой, чем-то отдаленным, не связанным с современностью, хотя минувшее он никогда не подгонял под нее.

Духовная жизнь его, человека высокообразованного, охватывала далекие исторические горизонты, обозреваемые взглядом пытливым, творческим, создавая иную, уже художественную действительность, вбирающую в себя разные времена, когда черты современников проступают словно бы в ретроспективе, отчего все творчество поэта с большим интересом воспринимается и в наши дни.

Воссоздавая прошлое в картинах достаточно реалистичных, Толстой смотрел на текущую действительность, однако куда более романтически, восходя от непосредственного изображения жизненных проблем в «царство вечных идей». Ему и любовь представлялась чувством пусть и земным, ясно ощущаемым, но все же иррациональным, пониманию недоступным, отчего даже Дон Жуан в одноименной драматической поэме выглядит романтиком, пытающимся войти в «чудесный строй законов бытия, явлений всех сокрытое начало». Поэт выступал против «тенденциозного искусства», утверждая прямо: «Назначение поэта – не приносить людям непосредственно выгоду или пользу, но поднимать их нравственный уровень, внушая им любовь, которая сумеет найти себе применение без той или иной пропаганды».

Заметим в скобках, что нынешняя либеральная пропаганда не оставляет людям даже такой эфемерной возможности, воздвигнув на пути к прекрасному труднопроходимую стену из всевозможных запретов, ограничений, оговорок и низменных соблазнов. Просто тогда, в монархические-то времена, свободомыслие пресекалось более открыто, и как раз подобные «романтизированные» взгляды, а вовсе не аристократическое происхождение, мешали Толстому сблизиться с демократическими силами, да и вообще со сколько-нибудь идеологически определенными кругами. 

Познакомившись с Н.В. Гоголем, И.С. Тургеневым, Н.А. Некрасовым, И.И. Панаевым, а также с В.П. Боткиным и П.В. Анненковым, которые были знакомы с К. Марксом, напечатав в 1854 году в «Современнике» ряд стихотворений и сатирических вещей Козьмы Пруткова, он спустя три года начал печататься в славянофильско-патриотической «Русской беседе», опубликовав там «Князя Серебряного», другие сочинения, но через несколько лет ушел и оттуда.

Произведенный в чин флигель-адъютанта, то есть находясь в свите императора, Толстой должен был регулярно бывать при дворе. По молодости жизнь светская его увлекала, но постепенно начала тяготить, став помехой литературным занятиям. А еще: «Средь шумного бала, случайно, / В тревоге мирской суеты, / Тебя я увидел, но тайна, / Твои покрывала черты» – это стихотворение 1851 года посвящено Софье Андреевне Миллер (урожденной Бахметьевой), в которую он влюбился, и она взаимностью ответила, но совместная жизнь их складывалась нелегко – муж ее, конногвардейский полковник, не давал развода, да и мать Алексея Константиновича к ней относилась более чем прохладно, так что брак они оформили лишь в 1863 году. Не станем вдаваться в личную жизнь творца, чего и поныне требуют от авторов либеральные издания, тем самым принижая его творчество. 

Как бы ни пытался Алексей Константинович уйти в мир «чистого искусства», реальные задачи и проблемы настойчиво требовали внимания, пробиваясь через любовно описываемые картины родной природы, возникая вторым планом в исторических произведениях, будучи отправными точками и в перипетиях личной судьбы. «Острою секирой ранена береза, / По коре сребристой покатились слезы; / Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй! / Рана не смертельна, вылечится к лету, / Будешь красоваться, листьями убрана... / Лишь больное сердце не залечит раны!» – это ведь аллегория прозрачная, толкуемая широко и многозначно. 

В цикле «Крымские очерки», передавая впечатления от поездки с Софьей Андреевной в мае-июне 1856 года по Крыму, поэт противопоставляет природу, даже тронутую недавней войной, и «весь мир с его волненьем ложным», а год спустя напишет: «Господь, меня готовя к бою, / Любовь и гнев вложил мне в грудь», и «Одушевил могучим словом, / Вдохнул мне в сердце много сил», сожалеет, что «вышел в поле без кольчуги», и поэтому гибнет «раненный в бою». Но он сохраняет «святые убежденья», видит «всё, что любил, и всё, что ненавидел», говоря о том, что так близко и многим из нас, ныне живущих.

Вот с подобным воодушевлением, надо думать, работал Алексей Константинович и над трилогией «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович» и «Царь Борис», рассказывая о событиях в русской истории конца ХVI – начала XVII века.

Взаимоотношения монарха с боярами, как выразился один критик уже тогда, «олигархами», влияние сих взаимоотношений на судьбы России, народа, государства волновали его всегда, но изобразить это столь широкоохватно, в образах правдивых, живых, полнокровных, удалось ему лучше всего в тех трех драмах, во второй особенно.

В «Смерти Иоанна Грозного» показаны последствия – «кара», «распаденья нашего исход!» – крайнего «самовластья», поначалу необходимого, однако своевременно не измененного на более действенную политику, требуемую новыми историческими условиями.

В «Царе Федоре Иоанновиче», самой художественно совершенной части трилогии, отчего ее регулярно ставят на столичных и периферийных сценах, попытки самодержца «всех согласить, всё сгладить», несмотря на его высокие нравственные качества, оборачиваются для страны многими бедами.

А в «Царе Борисе» стремление Годунова навести в государстве порядок, пусть и ценой тяжких преступлений, обречено на провал, ибо: «От зла лишь зло родится – все едино: / Себе ль мы им служить хотим иль царству – / Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!» – говорит сам Борис, сказав еще ранее, что «народ докучлив».

Поэтому ему, народу, отведено в трилогии не очень значимое место по сравнению с боярами – и «плохими», и «хорошими».

Схожие типы изобразил Толстой в своих популярнейших сатирических и юмористических произведениях, подаваемых в образе Козьмы Пруткова. Этот литературный персонаж родился у жизнерадостных и умных родителей – самого Алексея Константиновича и двоюродных братьев Алексея и Владимира Жемчужниковых. 

В шестидесятые–семидесятые годы ХIХ века в обществе шла борьба за освобождение крестьян от крепостной зависимости, за демократические свободы, и, наоборот, за сохранение старых порядков, за дворянские привилегии.

Толстой не примкнул ни к тем, ни к другим, стараясь оставаться в творческом своем одиночестве: «Двух станов не боец, / Но только гость случайный, / За правду бы я рад поднять мой гордый меч,/  Но спор с обоими – досель мой жребий тайный, / И к клятве ни один не мог меня привлечь!» Но что бы ни говорил про себя он сам, творчество его имеет великое и непреходящее значение в русской литературе, в российском обществе. Его пьесы как ставили, так и ставят, песни как пели, так и поют, стихи как читали, так и читают – и не в интернете, не в цифре, а взяв в руки том или томик толстовских сочинений.

Сгибающийся под тяжестью неизлечимой болезни, которой не помогли ни свои, ни заграничные врачи, Алексей Константинович Толстой, поселился окончательно в имении Красный Рог, где накануне смерти 10 октября (28 сентября) 1875 года с мужественной грустью писал: «Всему настал конец, прими ж его и ты, / Певец, державший стяг во имя красоты!»
Правда и красота необходимы сегодня как, может быть, никогда прежде.
Красота истинная, а не подкрашенная. Правда настоящая, а не поддельная. 

Эдуард ШЕВЕЛЁВ