Борис Акунин. Приличные люди в неприличном политическом климате

Сейчас идет спор — иногда нервный — на тему, общественно очень важную: как жить в современной России людям, которым категорически не нравится существующий политический режим?

Понятно, что вариантов три.

Первый — активно бороться с режимом. Второй — уехать. Третий — как-то уживаться с политической реальностью.

Все три дороги проблемны, но проблемы тут разной остроты и сложности.

Самый достойный путь, конечно, бороться. Однако помимо того, что он требует немалого мужества и изрядной пассионарности, здесь есть еще одна плата, для людей творческого труда особенно чувствительная. С 2014 года в России сложилась ситуация, при которой сопротивление требует от человека всего времени и всех сил. Сопротивление стало профессией. Уже невозможно, как в «белоленточные» времена, немножко посражаться в свободное от основной работы время, а потом пойти в кафе с настроением «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Что касается лично меня, то именно это осознание и заставило меня выбрать второй путь (как многих). Экспатриация — это самая легкая дорога из трех, но и она не без ухабов, не говоря уж о том, что далеко не все могут себе ее позволить по семейным, профессиональным, материальным и иным обстоятельствам. Однако не буду сейчас писать о «плате за уезд», ведь нынешняя дискуссия касается главным образом третьего пути: как жить в полицейском государстве, оставаясь при этом приличным человеком. Письмо Ивана Вырыпаева именно про это. Опрос на «Эхе Москвы» про Чулпан Хаматову и Аркадия Бабченко — тоже. И главные битвы по данному поводу, уверен, еще впереди. В будущем острота проблемы и полемики будет только обостряться.

Выживание приличного человека в неприличном политическом климате — процесс очень сложный, и диапазон тактик тут широкий, от сотрудничества с властью по отдельным вопросам до тотального от нее дистанцирования. Каждый выбирает позицию по своим силам и обстоятельствам. Разумеется, чем бескомпромисснее эта позиция, тем больше она вызывает уважения (особенно если подкрепляется поступками), но я бы ни в коем случае не стал упрекать людей, которые ради гуманитарных целей просят чиновников о помощи и потом расплачиваются за это репутационным ущербом, потому что обязаны участвовать в каких-то официозных ритуалах.

Лично я бы так не смог, но это, вероятно, означает лишь, что себя я люблю больше, чем несчастных, кому нужна помощь. И к волонтерам, которые готовы обращаться за поддержкой к кому угодно, хоть к каналу «Лайф», я испытываю только глубокую благодарность и сочувствие.

Как мне кажется, есть один ясный параметр, по которому приемлемое здесь отделяется от неприемлемого: ради кого это делается. Если ради других — нормально; если из личных интересов или просто малодушия (как было с некоторыми подписантами знаменитого «крымского» письма деятелей культуры) — непростительно.

А в общем эта проблематика очень напоминает «градации приличности» советской эпохи. Тогда те, кто не любил КПСС, но при этом не участвовал в диссидентском движении и не эмигрировал, тоже выбирали всяк свою личную стратегию. Образцы были хорошо известны.  Кто-то шел в партию, чтобы «очеловечить ее изнутри» и осторожно сеял разумное, доброе, вечное, когда это было не очень опасно (типаж «Симонов»).

Кто-то делал больше — соблюдая все коммунистические обряды, пытался идти поперек течения (типаж «Твардовский»).

Кто-то, печатаясь или выпуская пластинки, демонстративно сторонился всякого официоза (типаж «Окуджава»).

Кто-то писал в стол или выступал на квартирниках («Поколение дворников и сторожей»).

Ну, а со следующей ступеньки начинались уже диссиденты.

У людей обычных, нехудожников, тоже были свои микроразличия в поведении, казавшиеся тогда очень важными: уклоняться от членства в партии; «косить» от общественной работы; принципиально не участвовать в выборах; под предлогом болезни не ходить на собрания, где нужно кого-то клеймить позором (это требовало определенной смелости); прийти, но воздержаться или проголосовать против (это вообще уже почти суицидальное поведение). И так далее.

Господи, как же тоскливо видеть, что весь этот нафталин вновь благоухает.