Широка ль страна моя родная? Сценарии развития российских городов

Строительство дешевого малоэтажного жилья в 1960-е годы на много лет определило образ жизни горожанФото Александра Моклецова / РИА Новости

В Германии населенные пункты занимают 8,2% территории страны, во Франции — 7,3%, а в России — всего 1,1%. Россияне живут, «сбиваясь в кучки»

Масштабная программа «реновации», затеянная московскими властями, мало кого в городе оставила равнодушным. Первоначальные страсти улеглись, и уже видно, что процесс будет начат, хотя нельзя быть уверенным, что в стране, где каждый год приносит все большие неожиданности, рассчитанный на десятилетия проект реализуется по плану. Однако хотелось бы задуматься о том, что означает эта гигантская стройка для идеологии развития страны, так как Москва для России — это больше чем столица. Не приходится сомневаться: в новом облике Москвы в той или иной степени сфокусируются представления о будущем всей России. И логика эволюции этих представлений, на мой взгляд, вызывает тревогу.

В мире доминируют— если предельно упростить — два варианта развития городских агломераций, и они соответствуют той или иной траектории экономического развития страны. Один вариант присущ относительно успешным обществам, развивающимся с учетом интересов своих граждан, удобства их жизни, экологических стандартов и т. д. В такой парадигме города, даже крупные, развиваются, не превращаясь в гигантские муравейники, перенаселенные и скученные. Если посмотреть даже на столицы, которые являются историческими центрами своих государств и в которых сосредоточена значительная часть населения, — на Берлин, Варшаву, Мадрид, Лондон и Вену, мы увидим именно такой подход к градостроительству. Притом что в этих мегаполисах живет 4,25%, 4,51%; 6,72%, 13,5% и 19,8% населения соответствующих стран (показатель Москвы — 8,43%), они остаются комфортными для жизни: средняя плотность населения составляет в них 3,8; 3,3; 8,6; 5,3 и 4,0 тысячи человек на 1 кв. км. В Москве к подобным значениям тяготеют лишь предназначенные к сносу «хрущевские» кварталы: в Нижегородском районе показатель составляет 6, Даниловском — 7,4, Кунцевском и Донском — по 9 тысяч на 1 кв. км. В Америке с ее небоскребами, если исключить Нью-Йорк, ситуация в целом такая же: Атланта, Вашингтон, Чикаго, Бостон и Сан-Франциско имеют плотность населения 1,3; 3,8; 4,5; 4,9 и 6,6 тысячи человек на 1 кв. км соответственно. При этом площадь, например, полумиллионной Атланты достигает трети площади Москвы в пределах МКАД.

Если подходить с более общей позиции, окажется, что успешные страны на удивление расточительно относятся к своей территории: значительная ее часть приходится на городские поселения и используется не для промышленных объектов, сельского или лесного хозяйства, а для организации комфортного человеческого существования. В Германии населенные пункты занимают 8,2% территории страны, во Франции — 7,3%; даже в Америке, огромной континентальной державе, этот показатель составляет 4,2%. И, пожалуй, только в России он отличается в разы, не превышая 1,1%. Это в песне у нас поется о том, как «широка страна моя родная», а россияне живут по совершенно иному принципу, «сбиваясь в кучки», будто хотят обнести свои города средневековыми стенами.

Конечно, стен давно уже нет, если не считать кремлевских, но психологию централизации не вытравишь. В городской среде обязательно присутствует центральное отопление, которое требует более плотной застройки, иначе потери в энергосистемах зашкалят, узкие дороги, обусловленные стоимостью земли и неготовностью их расширить, а также преклонение перед инфраструктурой, развивающейся с огромным отставанием: в Москве на единицу площади приходится в 15,7 раза меньше станций метро, чем в Париже станций метро и RER. И это притом что площадь пашни в России с 1990 по 2016 год сократилась на 18,8 млн га, то есть практически на такую же территорию, которую занимают все населенные пункты и районы индивидуальной жилищной застройки.

Второй вариант характерен для развивающихся стран (которые на деле не обязательно успешно развиваются), где важнейшим трендом является концентрация населения в городах из-за гигантского имущественного неравенства между крупными мегаполисами и сельскими районами. Было бы неправильно считать города «третьего мира» центрами благосостояния — однако те, кто в них стремится, надеются прорваться хотя бы в средний класс. Это часто удается в индустриализирующихся странах (Китае, Бразилии, Мексике) и реже — в более отстающих (на Филиппинах, в Индии, Пакистане, Египте, Нигерии). Однако факт остается фактом: плотность населения в Каире, Бандунге и Коломбо составляет 18–21 тысячу на 1 кв. км; в Ченнаи, Дакке и Лагосе — от 25–27 тысяч, а например, в Маниле — 41 тысяча.

В России, несмотря на сопоставимые с развивающимися странами показатели социальной дифференциации, города не выполняют функции «собирателей» люмпен-пролетариата, не становятся они и промышленными и финансовыми центрами глобального масштаба. Будучи скорее историческими центрами (и этим напоминая европейские мегаполисы) или появившись как центры регионального типа по мере освоения новых территорий (и в этом близкие к американским или австралийским), российские города вряд ли могут повторять паттерны тех, что в последние 30–40 лет выросли на мировой периферии, — а политика «реновации», за которой наверняка последуют схожие эксперименты в провинции, подталкивает как раз к этому.

Быстрорастущие мегаполисы развивающихся стран либо поддерживают сами себя, организуя вокруг себя глобальные финансовые потоки (показательно, что совсем недавно в Гонконге участок земли в 1,4 га был продан за рекордные в мире $3,16 млрд), либо развиваются скорее стихийно, порождая внутри себя очаги бедности (как, например, в Сан-Паулу или Каракасе). Характерно, что в бедных странах, как и в России, города занимают меньшую часть территории, чем в богатых, и серьезных причин повторять периферийный опыт в России я, честно говоря, не вижу.

Мне представляется очевидной необходимостью расширение территории, отведенной под городские и иные поселения в России, — и не случайно-административное, как это было сделано с Новой Москвой в 2011 году, а систематическое, следующее за потребностями граждан. Мегаполисы должны расширяться de facto, как расширяются американские города, фактически превращаясь в сплошные агломерации. Подобный тип развития, на мой взгляд, не только естественен для России с ее пространствами, но и способен породить совершенно новую экономику.

Строительство в центральной части мегаполисов, вполне понятное с коммерческой и бюджетной точек зрения, предполагает высокую стоимость жилья и, соответственно, будет воспроизводить стесненные условия существования горожан. Даже если хрущевки расширятся в полтора раза в общей площади, средняя жилая площадь на человека в Москве не станет больше 22–24 кв. м против 71 кв. м в среднем в США. Напротив, при расширении предложения земель за счет вывода на свободный рынок значительной части участков, принадлежащих государству (в России сегодня в государственной и региональной собственности находится 92,9% земель против 40,4% в США), отмене категорий использования земель (в частности, разрешения застройки лесных зон) и соответствующем падении цен за те деньги, которые будет стоить небольшая квартира в Москве, можно будет построить большой дом в относительно недальнем Подмосковье. «Расползание» московской и питерской агломераций породит спрос на инфраструктуру и сделает ту же автотрассу Москва — Петербург (и тем более ЦКАД) окупаемой и потому интересной для частных инвесторов.

Новая организация пространства спровоцирует использование гибких локальных систем отопления, что позволит с течением времени потреблять меньше энергии и сократить потери в теплосетях — это уже подтверждено в европейских странах. По мере рассредоточения рабочей силы станет больше удаленных рабочих мест и возможностей работать из дома, как это происходит в развитых странах, разовьются интернет-торговля и системы доставки. Список преимуществ можно продолжать.

Однако самыми важными я бы назвал психологические последствия. Российское сознание, как я уже отмечал, травмировано не столько пространствами страны, сколько ощущением того, что эти пространства не принадлежат человеку. Города сконцентрированы, земельные участки малы и огорожены, мир за МКАД или за околицей воспринимается как чужой и враждебный. Считается, что нельзя посягнуть на лес (национальное богатство) или разбить на участки для жилья поле (как же без урожая) — и тем самым формируется сознание постоянного дефицита и устойчивой небезопасности, хотя правильным решением было бы расширение обжитого пространства, что совершенно не противоречит интересам природы — в окрестностях Вашингтона белок, наверное, больше, чем во всей Сибири. Наконец, преодоление постоянного загоняния себя внутрь воображаемого заграждения могло бы помочь формированию сознания, не столь зацикленного на противопоставлении «нас» и «их», страны и мира.

Выбор стратегии развития российских городов — это на самом деле выбор между доминированием «общественных» интересов и частной инициативой, формальным богатством и качеством жизни, между автаркией и стремлением к открытости. Учитывая нашу историю и доминирующую в российском социуме мотивацию, менее всего можно предположить, что выбор будет сделан в пользу отказа от традиционности.

А жаль — это еще больше отдалит Россию от тех обществ, культурной частью которых она, безусловно, является.