Неуловимость мгновенья

На модерации Отложенный

Этот корабль возил перемещённых лиц из Европы в Австралию

 

Глава из романа “Дирижабль СОЮЗ”

В 1974 году исполнилось 25 лет тому, как 12 октября 1949 года Станислав Серба опасливо и поэтому медленно и осторожно сошёл по трапу теплохода "GeneralA. W. Greely" в австралийском порту Ньюкасл. В руке у Сербы был жёлтый, свиной кожи, портфель с документами и такой же баул с минимумом личных вещей. К его тощему боку под левую руку прижимался одиннадцатилетний сын  Валерка.

Неуёмный океанский ветер, вдоволь наиздевавшийся над пассажирами за 28 дней и ночей рискованного плавания по двум океанам и многим морям, на прощанье сорвал с Валерки и унёс на память панамку и последний раз поцеловал Станислава в заросшие месячной щетиной щёки.

– Не плачь, – утешал отец сына, – теперь мы спасены… И панамок у тебя будет, сколько надо… А Бог даст, и мама скоро нас догонит… Следующим пароходом…

С Сербами  выгрузились на гостеприимный берег  и другие 1242 ди-пишника, избравшие Австралию своей новой Родиной,иначе говоря, displaced person or  DP.

Порт Ньюкасл встретил иммигрантов безразличием и неспешным деловым ритмом.

Оформление прибытия и регистрация в качестве лиц без гражданства заняли не более часа. Никто в Ньюкасле, кроме таможни и нескольких официальных лиц от городской власти, не заметил прибытия новых граждан. Не было ни оркестра, ни цветов.

К тому времени уже год, как австралийские власти селили большинство ди-пишников в бывших военных лагерях BONEGILLA в Виктории и BATHURST (150 км к северо-западу от Сиднея). Были и другие подобные лагеря для перемещённых лиц, прибывших в Австралию на постоянное жительство.

Станислав Серба с сыном прибыли в лагерь BONEGILLA близ Мельбурна 28 октября 1949 года в середине дня.

В Мельбурне и прилегающей округе буйствовало лето. Погода стояла очень хорошая, было жарко и вообще замечательно. После пятилетних мытарств в лагере для перемещённых лиц в Австрии и изнурительного, опасного вояжа из Европы в Австралию через Суэц, Индийский и Тихий океаны душа отогревалась, купаясь в лучах австралийского солнца и в доброте новой родины.

И не только город, а вся округа были в цветущих кущах садов, парков и лесов.

Первые дни Серба был в отчаянии из-за незнания английского. Потому что без него здесь никуда… Не то чтобы он ещё не разучил ни одного слова по-английски, совсем не так. В Австрии, в лагере перемещённых лиц у обитателей времени была прорва. И американцы, и англичане ежедневно под ногами болтались. Так что десяток-другой расхожих слов и выражений Станислав, понятно, освоил. Но в Австралии, во-первых, другой говор, во-вторых, другие жизненные ситуации, так что успех выживания упёрся в языковый барьер.

Помогли латыши. Один латыш, который перфектно говорил по-русски и в то время работал супервайзером в кампе и уверенно шпрехал на инглише, устроил Семёна на по-тогдашнему хорошую работу уборщиком лагерной территории…

Станислав, с детства свободно болтавший по-немецки, потому что соседями их в селе были две  семьи немцев из Аскании-Нова, зачем-то переселившихся в Правобережную Сокилку как раз перед октябрьским переворотом, за пару месяцев, к разгару австралийского лета уже мог сносно расспросить дорогу на инглише и внятно объяснить копу, что они с сыном иммигранты и мирно прогуливаются по Мельбурну, что они восхищены трамваями, магазинами, архитектурой, anyway…

… По случаю очередного, на этот раз уже 25-летнего юбилея Прибытия, Станислав Степанович пригласил друга Ивана Игнатьевича распить четвертинку… Звонил также Атаринову. Но до Николая не дозвонился.

Хорошая такая традиция устоялась у ди-пишников из России и Украины – ежегодно 12 октября отмечать День Прибытия.

Именно так друзья Сербы, перемещённые лица, сумевшие вырваться из СССР и добравшиеся до свободной Австралии, не долго думая, стали называть солнечный день, когда им улыбнулось счастье личной свободы. Но, если разобраться, это их День Победы, победы над сталинским  рабством…

И хотя прибывали и в 48-м, и в 49-м, и в 50-м, и в 51-м, и позже, но только 12-е октября 1949-го вошло в историю у друзей Станислава Сербы, потому что лично он придумал отмечать День Прибытия, и конкретно он взял за точку отсчёта своё с сыном Валерием появление на Пятом континенте…

Лахутин пришкандыбал к четырём часам дня, когда начала спадать жара и потянуло слабым бризом с океана.

– Стас, ты ещё не проклял меня за мою медлительность?.. Я не опоздал к столу?..

– Ну что ты, Вань, сегодня ты – мой единственный и самый дорогой гость. Сидай!..

За окном, недавно лично вымытым хозяином дома, выразительно голубело весеннее, как спидныця самой красивой дивчины на ярмарке в Полтаве в старорежимное время, небо. В его чистом прямоугольнике томился в недвижном зное зелёный кинжал явора, главной гордости Станислава Сербы. Посаженный им у дома ещё в 1964 году маленьким несерьёзным стебельком, красавец явор вымахал выше Сербиного дома, и сейчас высится метров на 10.

У стола, заискивающе виляя хвостом, нервничал Принц Дагомей, любимый пёс хозяина дома. Дорогущий миттель-шнауцер достался Сербе случайно, неразумным щенком, как подарок от сына Валерия на 15-летие Дня Прибытия. И стал настоящим другом и помощником.

– Ну, если ты об этом… – Дружелюбно проворчал Станислав Степанович, отрезая от первого ломтика нарезанной буженины, купленной по случаю торжества в русском магазине, кусочек волосатому другу. – Только не подавись! Ешь степенно!..

Он свернул головку четвертинке “Московской”, загодя купленной там же.

Фунт сыра Ricota, солёного, как брынза, на который ушло 2 доллара, красовался в фаянсовой тарелочке (ещё с Родины) с наивными синими незабудками по краю, уверенно источая сногсшибательный аромат.

Хозяин бережно вытащил из холодильника загодя открытую баночку консервированного папоротника.

– Вот оцени, папоротник… Прям огурчик нежинский бочковой! Брал в корейском магазинчике. И ещё бы сходил взял, но выскочило из башки, где видел, теперь горюю. Забыл, склеротик, в каком месте магазин находится…

Иван Игнатьевич пришёл на помощь.

– Так это же ты в Бурк Стрит молл, на пересечении с Элизабет стрит, отоварился….

Магазинчик называется скромно, что-то там про Сифуд и Пасифик… Да не ошибёшся, они свою азиатскую продукцию прямо перед входом выставляют. У них всё очень чистенько, персонал любезный до тошнотиков. И даже недорого мороженые ягоды всякие есть…

– Да-да, теперь вспоминаю!.. – Улыбнулся Серба. – Там ещё  рядом проход справа. В нём тоже несколько магазинчиков и парикмахерская. Проход ведёт на автостоянку. Справа, в проходе, после парикмахерской можно купить крупы. Лавочка маленькая, но у них много чего есть…

Там, дальше, если прогуляться, есть овощные, почта, несколько кафешек, кондитерская, китайские лавочки, библиотека. И прочее, и прочее. На другой стороне улицы тоже всего полно…

– Ну, вот видишь, Станислав, оказывается, ты в Мельбуне уже, как рыба в воде… Всего за двадцать пять лет… Четверть века… Прям скаут какой-то или пионэр… Ха-ха!..

Станислав Степанович наполнил рюмки и одну подвинул приятелю.

– За победу! – Сказал он, поднимая свою и накалывая вилкой ломтик сыра.

– Хху-у! – Трагически выдохнул Иван Игнатьевич, как будто стакан спирта оприходовал. – Давно в рот не брал… Прямо обожгла, зараза…

– На вот, откушай папоротничка!.. – Пришёл на помощь Станислав. – Я сам уже полгода, как не причащался… Пора вообще из праздничного меню “Московскую” исключать. Хоть и хорошее питие придумал сын Менделя из Бондюга, однако печень  возражает… А с ней не поспоришь…

Мужики пожевали восточную закусь пластмассовыми челюстями, выпили ещё по полрюмки знаменитой отравы и перешли к обсуждению международного положения и внутриавстралийского политического раздрая.

И вдруг плаксиво задзенькал дверной звонок. Станислав трудно встал и пошёл открывать. На пороге нарисовался Николай Атаринов с немалым пакетом от Safeway в одной руке и гитарой в другой.

– Привет, пьяницы! Я не опоздал?..

Он положил припасы у входа на полку для обуви, а гитару прислонил в угол между проёмов в столовую и на кухню.

Станислав принёс из кухни закипевший чайник.

– Вот побаловать дружбанов собираюсь. Получил днями из Эсэсэсэра бандерольку с чайком. Индийский. Три слона. Я пока заварю чаёк, а ты, Вань, расскажи нам ещё раз про тварищей Брежнева и Хрущёва, как они обкакались в 41-м…

– Нет проблем. Я сам удивляюсь, что ещё топчу грешную землю и меня до сих пор не достала длинная чистая энкавэдистская длань…

Итак… Дайте ещё раз вспомнить… Дело было в начале октября 41-го, числа 9-10.

Немец взял Днепропетровск ещё 25 августа. Наш полк оборонял подходы к мосту и снимался последним. Когда наши уходили под обстрелом ночью на левый берег, я сумел сквозонуть в посадку и тышком-нышком пробрался в садочек тётки Матрёны.

Рушныцю зарыл под яблоней, разбудил тётю, всё ей рассказал. Переоделся в гражданское и стал ждать дальнейшего развития событий.

Жена с детьми к тому времени успела в село к мамке убежать.

А  Запорожье сдали только 5 октября. Я как узнал, так сразу и подался левым берегом. Через Синельниково и Червоноармейск. Шёл ночами пешком трое суток. Один раз под дождь попал…

Я тогда в Запорожье из Днепропетровска пробрался, чтобы своих родителей спасти. – Вспоминал, почёсывая лоб, Иван. – Но попался патрулям фрицовским около Малого Базара, на трамвайной остановке, буквально в двух шагах от Карла Либкнехта, где мои до войны квартировали… Я там, разинув рот, стоял, глядя на руины спаленного здания ОблНКВД.

А тут откуда-то вражеский патруль. Так ты не поверишь, меня без церемоний кинули в лагерь военнопленных. Хотя я и в гражданском был, но они, видно, хватали по возрасту, всех молодых мужиков…

Аккуратисты чёртовы, всего три дня, как город взяли, а уже лагерь успели развернуть и согнать туда тысяч пять народу…

– Так ты и в лагере побывал? – Вежливо, как вроде первый раз слышал, ахнул Станислав. – Надо же, прям не верится. Такой вроде пробивной… А ведь могли сгоряча и дырку в голове просверлить!.. Немцы тогда не панькались с нашим братом…

– Немцы – да… Но они взяли город и понеслись дальше, на Харьков и Белгород, а первые лагеря в тылу поручили организовать румынам…

Так что я попал в самый первый – дулаг № 182… А может, и ещё были лагеря, хрен их разберёт. К концу 41-го их по Украине десятки, наверное, появились…

– Дурлаг – это для дурков, или как?..  Может, дуршлаг?.. – Прикинулся валенком Иван.

– Зря скалишь зубы, я из нержавейки. Dulag по-немецки значит пересыльно-сортировочный лагерь для военнопленных. Знать надо! Ты ведь тоже был в оккупации и не прикидывайся, что нихт ферштейн!..

Николай всплеснул по-бабьи руками.

– В какой оккупации? Кстись! Я же из Харбина сюда пожаловал. Мы там у япошек высоко котировались!.. А сталинской оккупации Манчжурия, слава Богу, избежала… Хотя до Австралии ещё пришлось и в Шанхае, и в Тубабао покантоваться. Да я же тебе не раз свою одиссею излагал…

– Прости, совсем мозги повысыхали! – Иван виновато улыбнулся. – Часто подводят последнее время… Ну да, ведь Станислав тоже из Запорожья, мы с ним фактически земляки… Хотя в те времена не пересекались… Но в начале тридцатых он и в Днепре успел поработать, а в Запорожье у него жена вроде оставалась и сын. Потом высылка всё ему перегадила, перекроила…

Станислав немного поубирал на столе, освободив место для чашек. Притащил из кухни благоухающий заварочный чайничек, сахарницу, расставил блюдца с чашками и стал наливать в них заварку. Сказал Ивану Игнатьевичу, возвращая разговор в далёкий 1941-й:

– Ну и… Тебя схватили, пытали. Но ты, как Зоя Космодемьянская, выстоял…

Иван укоризненно покачал головой.

– Не надо меня с диверсанткой сравнивать. Я сараев деревенских не подпаливал…

Ну, так вот. Разместили нас в трёх частных домах за заводом “29”. Напротив вокзала Запорожье-2. Через пути перейти всего.  Из лагеря Екатеринку было хорошо видать.

Кто не поместился, устроился на приусадебных участках вокруг домов. Охрана символическая, на каждый дом два поста, один с  улицы, другой с тыла, с огорода соседнего участка. На следующий день территорию трёх дворов, отведённую под лагерь, обустроили колючкой…

Я был в числе первых, кого привели после задержания. Дело было часов в 10 утра. Потом началось оживление, подъезжали машины, огромные грузовые Фиаты с зелёными брезентовыми тентами. В каждой человек по сорок мужиков, большинство стоя. А кто ранен или болен – покотом вдоль бортов… И уже к вечеру натаскали человек 800-900.

Привезли на шарабане, запряжённом парой кляч, четыре бочки воды. Оказалось, “за рулём” шарабана не румыны, а два запорожских цыгана…

– А, цыгане, помню, помню, – отозвался Станислав, и лицо его осветилось теплом давно забытых подробностей запорожской жизни. – Точно. На опушке и в глуши Дубовой Рощи жили несколько семей цыган, они до войны занимались извозом и, если верить народу, всякими страшными делами. Их не смогла раскулачить и перевоспитать даже советская власть…

- А вот оккупанты пристроили к делу на раз, – хохотнул Иван Игнатьевич. – Ну, ладно. Так на чём я остановился? За воду подрались, а ведь ещё бы и поесть. Охрана пальнула над головами, чтобы не бились за воду и еду. Народ, вытирая рукавами кровавые сопли и страшно матюгаясь, угомонился.

Румынская полевая кухня выдала по черпачку гречневой каши – без соли и масла! К ночи поспать бы, но в помещения не пробиться, хоть по головам ходи. Большинство стали в садиках и дворах как-то укладываться, прямо на голой земле. Хорошо бы в траве, но за день всё вытоптали и обоссали. Спасибо, октябрь выдался тёплый и сухой, ночью ещё +10… Кое-как до утра перекемарили.

Утром в 6 подъём. Ни умыться, ни побриться. Сходить по нужде проблема. Ну, ладно отлить, - это под забор. А уж если по-большому припёрло, то хоть плачь. Садись под куст у забора на виду всего народа и старайся не упасть в достижения предшественников…

Полевых кухонь стало две, и обе мирно дымились. Появились и местные тётки в помощь кашеварам-румынам. Привезли хлеб, кирпичики свежего ржаного, значит, запустили хлебозавод или что-то такое. Овощные ящики с картошкой, варёной в мундире. Приятно запахло хлебом и варёной картохой. И опять пришлось повоевать за хоть немного пожрать…

В десять начался учёт. У нашего дома поставили стол, пару стульев.

За столом офицер и писарь-переводчица.

Фамилия-имя-звание-часть–место жительства…

Следующий!..

И вот тут надо было не растеряться. Ладно, имя-фамилия. Это для большинства скрывать не имело смысла. А место жительства? Что сказать? Из Москвы или из Вологды?..

Вчера вечером среди пленных ходили всякие суждения. Гуляла байка, что немцы будут вскоре выпускать пленных на поруки семьям, жёнам и матерям. Поэтому, мол, лучше написать, что ты из Украины, а ещё лучше – из Запорожья. Тогда передав через кого-нибудь, например, через поварих, своё фио на волю, можешь надеяться, что найдётся сердобольная холостая хохлушка из ближних сёл, придёт за тобой и освободит, чтобы забрать в прыймы, то есть пожить гражданским браком до конца войны…

Я ничего не выдумывал, а назвал адрес родителей и настоящую свою фамилию. Другие действовали, кто как.

В конце регистрации каждому давали картонку с номером. Получил эту ксиву и я. До сих пор помню – Лахутин Иван, № 00348, 07.10.41 дулаг № 182…

Это уже потом, когда у них всё отстоялось, так они наколки с номерами внедрили. А первые после захвата очередного города дни просто сгоняли Красную Армию в огороженные места и охрану с кормёжкой налаживали. Учёт самый простой, хотя фрицы вообще в этих делах аккуратисты…

Станислав запалил папиросину из присланных недавно из Союза. Закашлялся, как  часто случалось последние года. Бронхит стариковский терзает основательно. Сказал сквозь слёзы:

– Да уж, щепетильный народ. Этого у них не отнять. Ну, давай досказывай!

Иван Игнатьевич откашлялся и продолжал:

– Отчитавшись, я отошёл в ту сторону, где собирали зарегистрированных.

Мы, кого профильтровали, с интересом наблюдали за регистрацией. Народ в основном давно небритый, грязный, отощавший, потухший.

И вот примерно через час к столу подошёл ладный брюнетистый мужик с густыми чёрными бровями. Морда обросла мощной недельной иссиня-чёрной щетиной, из-за чего дядьку можно было бы принять за турка. В дурацком коричневом пиджаке явно с чужого плеча и в простых солдатских задрипанных галифе, вправленных в разбитые до не могу керзачи.

Пока он там отбрехивался перед регистраторами, я вспоминал знакомые черты и легко узнал в пленном Леонида Брежнева, с которым был немного знаком по Днепропетровску в 38-39-м годах…

 Первый порыв подойти к земляку я сумел незаметно погасить и начал анализировать обстановку. Решил понаблюдать.

Этот Лёнька, скажу вам, до войны, пока карабкался в обком, сдавал и начальников своих, и профессоров, и вообще не брезговал ничем, чтобы высунуться и закрепиться в руководящих кадрах.

Говно исключительное, смрадно пахнущее. Поэтому и состоялся, как партработник…

Рассуждая подобным образом, я стоял в сторонке под старой грушей и наблюдал регистрацию.  

Через несколько минут в поле моего зрения попал плотный толстошеий мужик в солдатской гимнастёрке, почему-то в несвежих, грязных кальсонах, босиком… Гимнастёрка, видно было, маловата, как только и надел её бедолага… Мужика я признал с первого взгляда – ну прям, как на портретах и в газетах. Кто тогда в Украине не знал первого секретаря ЦК КП(б)У Никиту Хрущёва?..

Но самое удивительное, что никто этих голубков не выдал, хотя, полагаю, не я один опознал мерзавцев. Так их румыны и записали красноармейцами…

Станислав Степанович тронул рассказчика за плечо.

– Передохни! Доскажешь после закуси. Тем более, мы-то знаем, что этих жуликов через пару дней вытащили подпольщики-особисты, приведя к воротам лагеря “жён” или “сестёр”, тоже мне новость…  Ты же в двадцатый раз этот мемуар докладываешь…

Давайте по маленькой за нашу австралийскую родину-уродину! За Мельбун! Будем!

Когда выпили, разговор продолжился.

– И что в этом всём интересно, – вернулся к Ивановому детективу  Станислав, – как потом эти прохиндеи сумели сохранить свой плен в тайне от Иосифа?..

– Элементарно, – засмеялся Иван, – поскольку уверен, что те энкаведисты, что организовали побег, как только Лёнька с Никиткой оклемались и оказались на нашей стороне фронта, были тотчас уничтожены. А Сталину доложили, что Лёнька и Никитка отступали с войсками в обстановке сумятицы и отсутствия связи…

Через пару недель Никита уже рвал когти из Харькова в рядах остатков наших войск, вырывавшихся из  Первого Харьковского котла… И где-то рядом с ним трясся в какой-нибудь Эмке и Лёка. Но как они головы сохранили, не могу представить. Сумели убрать всех свидетелей их позора…

– Хе-хе!.. Выходит, – подытожил Николай, – если бы ты, Вань, рванул обниматься с Леонидом после регистрации, то тебя мы сегодня за нашим чудесным столом не увидели бы…

– Выходит… – Вздохнул Иван, накалывая ломтик буженинки на вилку. – Никита потому только помер  своей смертью, что они с Лёкой были повязаны общей непростительной подлянкой…

– Ты, как всегда, прав, Вань, такой у них получился дуэт, типа сиамских близнецов, – согласился Станислав, – ведь генсекам после ухода с поста по понятным причинам, кроме места у Кремлевской стены, ничего не полагалось. Единственное исключение - свергнутый своими соратниками Хрущёв. По личному распоряжению товарища Брежнева Никите Сергеевичу оставили и московскую квартиру, и просторную госдачу в Петрово-Дальнем на берегу Истры. Кроме того, за ним сохранились обслуга, охрана и приличная по совковым меркам персональная пенсия…А вот помрёт ли своей смертью Лёка, будем посмотреть…

Друзья замолчали. Родина где-то невообразимо далеко, в недосягаемой галактике из пятиконечных звёзд, а от воспоминаний только сердце ноет…

 

Николай тронул струны. Печальный проигрыш заставил друзей умолкнуть. Полилась песня, так любимая русскими харбинцами в 30-40-е годы.

 

За рекой Ляохэ загорались огни,

Грозно пушки в ночи грохотали,

Сотни храбрых орлов

Из казачьих полков

На Инкоу в набег поскакали…

 

Николай замолк. Достал носовой платок и поочерёдно приложил к уголкам глаз. Насупились и верные друзья.

– Не могу, ребята!.. В Харбине похоронены и отец, и мать… А я здесь, как собака, один помирать буду…

– Ну, не плачь, девчонка!.. – Тотчас проникся жалостью Станислав. – А как так получилось, что твои умерли там относительно молодыми?..

Лахутин шумно высморкался и начал, в который уже раз, рассказывать свою одиссею.

– Мы попали в Харбин в 22-м… Бежали из Благовещенска, когда красные банды уже стали занимать город за городом.

Там, в Харбине, собралось тогда с полмиллиона русских, в основном  белого окраса, но были и просоветские  элементы. В основном, на большевиков молились служащие КВЖД…

Мне тогда было двенадцать, а отцу-матери по тридцать…

Ну, китайцы нас не притесняли, напротив, Харбин быстро рос и хорошел. И даже, когда пришли япошки, жизнь катилась по-накатанному.

Понятно, что кроме интеллигенции, решившей переждать трудные времена в спокойном Китае, таких, как мои родители, там было немало и агентов ОГПУ, занимавших различные должности в аппарате советской администрации КВЖД, Генерального консульства, торгпредства, а в учебных заведениях и предпринимательстве было немало просоветских придурков, поверивших большевикам, как говорится, по зову сердца…

Принц Дагомей ластился к Лахутину, чища свой лохматый бок о его грубошерстную штанину.

Из кухни донёсся свисток чайника, и Станислав Серба сходил за ним на кухню. Атаринов включился в приборку стола. За окном вечерело, и явор в прямоугольнике неба потемнел, превращаясь в мрачный контур.

– Мне тогда в августе как раз 35 исполнилось, уже дети подрастали.

17 августа 1945 г. в Маньчжурию вступила Советская Армия, а уже 21 августа все самые видные люди города, лидеры национальных общин, ученые, музыканты, коммерсанты, инженеры были приглашены на прием, организованный советским комендантом Харбина Белобородовым в честь победы над Японией и для встречи с маршалом Мерецким. Радостные влиятельные харбинцы с супругами дружно пришли пообщаться с освободителями.

И представьте себе, больше никто этих людей не видел. Говорят, что после приема прямо с торжественного ужина все приглашенные были доставлены в подвал на допрос. После чего их под конвоем отправили на вокзал, затолкали в товарные вагоны и увезли. Куда ушел этот поезд, и что стало с его пассажирами, никто не знает. Кто-то каким-то непонятным образом вернулся к семье только через 12-15 лет. Большинство сгинуло в сибирском безмолвии.

Из Харбина непрерывным потоком, в бесчисленных печальных эшелонах стало вывозиться русское население. И уже прямо в лагеря ГУЛАГа…

Мои родители были хорошими знакомыми двух братьев Скидельских, Семёна и Соломона — наследников известного дальневосточного промышленника и филантропа Леонтия Скидельского. Потом как-то окольными путями просочилось, что в том страшном товарном поезде они были вывезены в Приморье. В тюрьме Никольск-Уссурийска "от сердечного приступа" умер Семен Леонтьевич, следы Соломона Леонтьевича затерялись в Хабаровской тюрьме.

А через несколько дней советские оккупационные власти, чтобы никто из гнилой интеллигенции Харбина не ускользнул, устроили вечер литераторов и журналистов. Пригласили поимённо всех, кто обладал авторитетом и влиянием на умы. И в конце вечера арестовали всех гостей так же поимённо, посадили в автобусы и – прощай, Харбин, свобода и жизнь!.. Даже тех, кто на "вечер" не явился, разыскали и арестовали. Были задержаны и исчезли поэты Несмелов, Ачаир, вся редакция "Харбинского времени", "Луча Азии", "Зари".

Я потом, уже в Шанхае, посчитал. Получилось, что только наших знакомых и тех, о ком я слышал, было увезено более ста двадцати человек. Большинство, как Несмелов, погибли в тюрьмах и лагерях, единицы - выжили…

– А как удалось уцелеть твоей семье? Вы прятались или как? – Спросил Иван, жуя бутерброд.

– Сначала нам вроде повезло. Мои не пошли на вечер интеллигенции, хотя, как известные педагоги – они преподавали во Второй гимназии русскую словесность –  числились в списке гостей. Мы просто не были в те дни дома.

Наша семья уцелела в те первые чистки случайно. Все мы – и взрослые, и дети, прятались в дни штурма у знакомых Бормотухиных в пригороде Харбина, в скромном доме, не вызывавшем особого интереса освободителей. И по воле случая, а быть может, благодаря заботам Провидения, задержались  в гостях на несколько дней.

Когда же прошла первая акция по аресту гостей  приёма у Белобородова, то всё стало ясно, и мы сделали выводы…

Однако потом через неделю, когда я с семьёй вернулся домой, оставив родителей у Бормотухиных, то на следующий день всё и произошло. Их забрали из дома Бормотухиных вместе с хозяевами. Донёс наш давний друг семьи капитан Яков Лях. Оказалось, что он с двадцатых годов работал на красных, умело маскируясь под белогвардейца.

Последние перед падением Харбина годы он был заместителем полковника Гургена Наголяна – командира сводной русской бригады “Асано”. Оба они оказались агентами НКВД и предали дело освобождения России от большевизма…

Иван Игнатьевич промокнул мокрые глаза сине-голубым носовым платком и высморкался.

– Надеюсь, ты отомстил чёртову ляху? – Поинтересовался Станислав, разливая заварку по чашкам.

– Неа, не получилось… Они после того, как раскрылись, толпой ходили и под охраной жили… Да хрен с ним! Не будет ему в жизни фарта… Таким всё равно воздастся!

– А как ты сам, Вань, попал в Австралию?.. – Подключился Николай.

– Как? Очень просто. В начале 48-го маоцзедуновцы стали подбираться к Северному Китаю и харбинцам пришлось сниматься с обжитых мест. Да нас и оставалось уже немного. Большинство после 45-го разъехались по Китаю, кто куда – осели в Ханькоу, Пекине, Тяньцзине, Циндао… Но натиск Мао заставил и нас, последних харбинцев, и тех, кто разбрелись по Китаю, податься на Юг, в основном в Шанхай. Вскоре там собралось несколько тысяч русских.

Переездом русских в Шанхай и устройством на временное жительство в бывших французских казармах на Рут Фрелюпт ведала подведомственная ООН Международная беженская организация IRO – International Refugee Organization… Спасибо им!

Ну, так вот… Только приехали, а гоминдановцы за чемоданы и на Формозу… А нам хоть в Тихом океане топиться.

Начался полный разброд и ужас. Часть наших вдруг воспылала любовью СССР и каким-то образом начала получать советское гражданство и выезжать поездами на Дальний Восток.

Мы поняли, что это как раз и были те, кто десятки лет служил на НКВД, притворяясь белыми офицерами. Между прочим, и Яков Лях тогда погрузил семью и умотал строить социализм.

Короче, вопрос с нами решился в 1949-м. Пароход “Кристобал” перевёз меня с семьёй в апреле на Филиппины, на маленький, тогда необитаемый, остров Тубабао, примыкающий к более крупному  острову Самар – их соединяет мост.

Там мы обретались в бараках почти до конца года, пока в конце октября нас не погрузили на пароход “Генерал Грили” и в начале ноября 49-го благополучно не доставили в Австралию…

Николай Атаринов погладил по голове Принца Дагомея, а тот ластился к нему, настаивая на продолжении ласки.

– Мужики, а не выйти ли нам на свежий воздух?.. – Предложил Иван. –  А не то придётся ещё за бутылкой  бежать…

– Нет-нет! На сегодня хватит! – Замахал руками Николай. Станислав умиротворённо улыбался.

На улице к вечеру посвежело. Дневная жара спала, и с океана потянуло прохладой. Мужики закурили “Столичные” – с Родины! Угощал Станислав. Вечно ему присылают что-нибудь интересное…

Станислав, большую часть вечера любезно предоставлявший слово друзьям для  очередных воспоминаний, кормивший и наливавший, как бы взял слово для подведения итогов.

– Вот послушал я вас, ребята, в двадцатый раз и понял, что каждый из нас мог бы написать потрясающую книгу о жизненных передрягах, о светлой дружбе и грязных предательствах, о потерянной и униженной России, о достойной жизни, обретённой, увы, вдали от Родины.

Но мы не напишем таких книг, потому что ещё живы наши враги и Россия ещё не освобождена от вурдалаков. Нас ещё могут достать и здесь, потому что мы – опасные свидетели обвинения… Лишь наши дети и внуки, не сомневаюсь, докопаются до правды и воздадут врагам России по заслугам, а нас ещё не раз вспомнят добрым словом…

Принц Дагомей радостно носился по пустынной в эту пору Друммонд стрит, луна выплыла из-за явора величественная, как дыни на запорожском Большом базаре в августе, и медленно катилась по щедро усыпанному звёздами небу в сторону Южного креста. Пискнула, бесшумно пролетая, летучая мышь.  Друзья молчали, погрузившись в глубины своих уставших от жизни душ…