Пропаганда уже не нужна

Этот материал вышел в № 64 от 19 июня 2017ЧИТАТЬ НОМЕР

ПОЛИТИКА04:06 19 июня 2017<small class="_13pZD material-views _2AgPm _2qA5Q">663</small>

Анастасия Миронова<small class="_2AcGa">Новая газета</small>

<button class="_1Et4Z _3fRJZ">3</button>

Недавно посмотрела фильм «Соловки», снятый в 1928 году. В кадрах немой ленты узники концентрационного лагеря в Приполярье задорно плясали, пели и ухарски таскали на себе бревна-баланы. Даже заключенные штрафного изолятора приветливо улыбались на камеру и махали ручкой.

Позади была Гражданская война, годы красного террора, миллионы жертв и беженцев. Но то были беззубые времена. Потому что власть тогда оглядывалась на общественное мнение.

Советам образца 1928 года было не все равно, что о них подумают внутри и снаружи заградительного периметра. Поэтому советская власть содержала огромный штат пропагандистов. Все 20-е годы — ​один сплошной пропагандистский угар, в который были вовлечены, вероятно, сотни тысяч людей. Снаряжались пропагандистские поезда, пропагандистские теплоходы, в колхозах и на заводах выпускались многотиражки.

А в 30-х необходимость в прорве пропагандистов пропала, и они пошли по этапу.

Пропала и необходимость в сокрытии несправедливых репрессий. Внесудебные полномочия органам госбезопасности вскоре после революции были выданы не только для быстрой расправы с политическими врагами. О делах в суде и прокуратуре люди все равно узнавали, а приговоры ОГПУ-НКВД оставались тайными. Резкий рост судебных рассмотрений политических дел начался в конце 20-х. Тогда же пошли первые показательные процессы и выездные суды над вредителями, «контрой», шпионами. Потому что в 20-х государство еще заботилось о своем отражении в глазах граждан. В том числе иностранных.

Вопреки популярному сегодня мнению, репрессии 1920-х не были актом устрашения и запугивания людей — ​это были акты расправы. И совершались более или менее тайно. Под крупные политические процессы и зачистки готовили законодательную базу, объясняли их наличием справедливых причин и безусловным общественным интересом.

Власть тогда не могла признаться, что репрессиями достигает лишь собственной выгоды. Первый крупный показательный процесс, в котором судили за вредительство против не народа, а власти, был в 1928 году — ​Шахтинское дело. До того власть стеснялась открыто карать за мыслепреступления против самой себя.

Политический режим однажды переходит черту, за которой общественное мнение ему уже не важно. Как только репрессивный аппарат сформирован, государству становится наплевать на недовольных.

Нынешнее государство как раз подходит к этой черте и больше не прикрывается законами, не выдумывает для себя оправданий. Они ему больше не нужны, букве закона государство теперь не подчиняется, ведь нет надобности держать лицо. Во время «болотного дела» арестовывали и судили якобы за нападения на полицию — ​аресты нужно было оправдать. Нельзя было просто схватить на площади любого. А сейчас можно. Раньше к процессу над очередным блогером привлекали множество экспертов и лидеров мнения, которые могли своим голосом легитимировать приговор, объяснить, что он вынесен в интересах общества, а не власти. Сейчас судят быстро и без всяких лидеров мнения. Раньше журналистов боялись тронуть. Арест журналиста по политическому делу был немыслимым, поэтому журналиста или держали на свободе, или молча убивали. А сейчас журналистов с пресс-картами свободно хватают на митинге. Раньше массовые выступления отчаянно обсуждали в пропагандистских СМИ, ведь нужно было оправдать репрессии в глазах населения. Сегодня пропаганда не снимает «Анатомий протеста». Пропагандистам вообще осталось мало работы. Сегодня внутриполитическая пропаганда — ​лишняя статья расходов. Неудивительно, что зарплаты на телевидении стали маленькие, социальных гарантий и уважения тоже нет.

Сразу повалили с телеканалов «прозревшие» пропагандисты. С каждым днем их будет все больше. Пропаганда нужна государству там, где ему неловко доставать автомат или дубинку. В России сего­дня таких мест не осталось.

Октябрь семнадцатого мы с вами встретим в стране с окончательно оформившимся репрессивным аппаратом. И с государством, которое больше не намерено сохранять лицо.