После беды

Фото из Google

Вешки по 1947-му году

Зимой пацаны постарше носились по улицам на коньках. В моде были «дутыши». Когда по улице Карла Либкнехта проезжала редкая грузовая машина, ватага пацанов с длинными проволочными крючьями гроздью цеплялась за задний борт и уносилась на буксире вдаль. Правда, обычно через минуту шофер притормаживал и кидался на пацанов с искренними матюгами, от чего они разбегались. Как только у какого-нибудь «благополучного» ребенка заводились новые коньки, их тут же «сдрючивали» буйные «дикие» подростки. Мне поэтому мама коньки так и не купила, возможно, сохранив меня от мордобоя уличной шпаны.

Сосед Витька Коптев (сын начальника Сталинского райотдела милиции) был большой хулиган и держал в страхе всю улицу. Но ему все сходило с рук благодаря отцу. Все говорили, что он (сынок) - подонок, но накладно связываться…

Первые послевоенные выборы. Нина Григорьевна, мамин коллега в бухгалтерии ОРСа судоремзавода, сказала, что «они хотят заменить одних идиотов на других». Я спросил вечером маму, что означают слова Н.Г. Мама очень испугалась, узнав, что я подслушал их разговор, и суровым голосом потребовала, чтобы я выкинул эти слова из головы и никому их не говорил.

Вообще, мама была строгая и многое запрещала говорить, хотя не запрещала думать. Однажды я играл с пацанами в футбол, бегали, орали, а затем пацаны постарше присели на развалинах завода Войкова покурить.

Прошла молодая женщина, назовем ее Таня, наша соседка из следующего двора. Она была красивая и в американской короткой юбке. Кто-то сказал, что она проститутка. Пацаны заржали. Я еще не знал этого слова и подумал, что про тетю Таню, надо же, всегда говорят хорошее.

Придя домой, я радостно крикнул маме с порога, что тетя Таня проститутка. Мама без всякой подготовки врезала мне по уху и сказала, что это слово грязное, оно позорит ту женщину, про которую его говорят, и чтобы я его никогда не смел произносить. Еще она сказала, что тетя Таня порядочный человек, а на нее наговаривают мужики-пьяницы…

Рассказывали тогда, что одна молодая женщина, чтобы просторно жить в тесной квартире, убила свою мать, связав ее и залив ей в рот чайник кипятку. Город возмущенно гудел об упавших после войны нравах.

На мой день рождения мама собрала человек двенадцать. Мне надарили подарков. Мамин начальник Михаил Александрович Чудновский подарил настоящий морской бинокль. Кто-то принес черную бархатную трофейную жилеточку, мама купила мне новые ботинки и рубашку. Тётя Поля испекла настоящий «наполеон». Стол был завален настоящими конфетами и невиданным шоколадом. Разумеется, взрослые пили всякие напитки, но я в них тогда не разбирался и потому не запомнил. Однако в итоге мероприятия так объелся шоколадом, что потом лет пятнадцать не мог в рот взять ни шоколада, ни шоколадных конфет…

В конце июля мы переехали на новую квартиру в одном из переулков около любимой мамой улицы Кошевой на Слободке. Сняли времянку из двух комнаток и кухоньки в частном домовладении. Дело в том, что мама решила завести корову, для чего бабушка оставила ей от Астры тёлочку, а у Гусаровых не было подходящего сарая, да и они вообще не желали нюхать вонь от такого крупного животного. Так что в прошлом году мы съехали от Гусаровых. По два месяца мы прожили сначала у тети Поли на Московской, а затем в частном доме у трампарка. Но хозяева этого ухоженного особнячка ни о какой корове и слышать не хотели. И мама, наконец, нашла подходящее жилье ….

Поменялась и школа. Я стал ходить в школу (не помню номера), находившуюся в одном из подъездов пятиэтажного дома железнодорожников около станции Запорожье-II (бывшая «Екатеринка»), она располагалась недалеко от 87-й железнодорожной школы за Дробиками (домом культуры имени Дробязко). Мне приходилось вышагивать порядочно.

Занятия велись в три смены, мой пятый класс занимался в первую смену с семи утра, так что зимой идти в полной темноте было страшновато. По пути встречалось несколько сгоревших разбомбленных домов, где по рассказам взрослых прятались бандиты, нападавшие на прохожих. Поскольку чернила в неотапливаемых классах в морозные дни замерзали в чернильницах, то часто домашним заданием было принести доску от чьего-нибудь забора. Так что идя ранним утром в школу, я часто задерживался у разбитых домов и возился, отрывая от остатков забора доску. В классе был топор, принесенный каким-то сознательным родителем, и учительница, с помощью ребят покрепче, рубила принесенные домашние задания, и вскоре тепло от буржуйки согревало не только чернила, но и пальцы учеников… Конечно, нам на ранние занятия было грех жаловаться.

К осени из армии хлынул демобилизованный народ и подался на заработавшие к тому времени гиганты нашей металлургии «Запорожсталь», «Днепроспецсталь» и десятки других заводов, снова уверенно коптивших небо над городом. Вокруг разбомбленного в пух и прах при освобождении Запорожья за лето возникло кольцо рабочих поселков, состоявших из землянок, привычно вырытых фронтовиками для себя и истосковавшихся по мужьям жен.

В три утра начинали гудеть заводы, созывая рабочих на утреннюю смену, начинавшуюся в шесть утра. Захватив тощие тормозки, работяги, жившие за 10-12 километров от своих заводов, выходили в путь. Затем заводы гудели в четыре часа, после чего каждые полчаса. За первое опоздание виновный лишался премии и каких-то льгот, за второе можно было запросто схлопотать срок и возрождать социалистическую индустрию уже где-нибудь в Заполярье или на Колыме…

Как-то нас с мамой пригласила в гости ее сослуживица Нина Григорьевна, очень интеллигентная женщина с не по-советски широкими взглядами на жизнь. У нее была лет пятнадцати дочка Ира, контуженный муж-моряк Сергей, недавно вернувшийся с войны, и пожилой отец. У семьи был огромный по тем временам частный дом с большим участком земли, каким-то чудом не разоренный советской властью, хотя отец Н.Г. и прожил всю жизнь беспартийным, как я теперь понимаю, из каких-то принципиальных соображений. Возможно, не хотел мараться…

У них рос прекрасный сад, с розами и виноградом, земля их кормила и они любили в ней возиться.

Так у этой семьи была еще огромная по тем временам библиотека. Когда мы первый раз пришли к ним в гости, то я несколько часов, пока взрослые распивали чаи, в каком-то забытьи зачарованно копался в книжных богатствах.

Потом я еще два года не вылезал из их дома, то есть из их библиотеки, которая во многом сформировала меня и наставила. У них были, кроме собраний сочинений десятков классиков и модных тогда писателей и поэтов (кто слышал сегодня, например, о Джеке Альтаузене?), еще и многолетние, за 1928-1940-й годы подшивки таких журналов, как «Мир приключений», «Вокруг света», «Всемирный следопыт», «Всемирный турист», «Техника – молодежи», «30 дней», «Знание – сила», «Земля и фабрика», не говоря уже о «Мурзилке»…

Моей библией стал «Робинзон Крузо». Между прочим, в одном из номеров "Всемирного туриста" (кажется, за 1928-й год) я, затаив дыхание, прочитал об Александре Селькирке, прототипе Робинзона, многие годы действительно проведшем в одиночестве на одном из островов у берегов Чили и сумевшем выжить.

Запойное чтение Жюля Верна, Уэлса, Конан-Дойля, Зуева-Ордынца, Алексея Толстого, записок великих путешественников Ливингстона, Стэнли, Амундсена, Пржевальского и им подобных быстро сделали из меня романтичного, самодостаточного мальчика, мечтающего то о жизни на необитаемом острове, но непременно с веселой красивой девочкой, такой, как наша розовощекая соседка в хуторе Казачьем, то о длительных, полных опасностей и испытаний путешествиях в Африку и Антарктиду, или, еще лучше, о странствиях по другим планетам, а может быть, и звездным системам…

Вскоре Нина Григорьевна родила (в свои за сорок!) дочурку Оленьку. Я свидетель, что все ее подруги были счастливы не меньше ее самой….

Мне нравилось, как они жили в своем прекрасном доме, и мечталось иметь такой же, набитый вареньями-соленьями, основательностью, уверенностью и достатком…

В августе и на нашей улице наступил праздник. Вернулся из армии дядя Саша, младший сын деда Гордея Калистратовича. Он пороху так и не понюхал, просидев всю войну в Закавказье, на иранской границе, в Нахичевани, где из стратегических соображений Сталин держал войска на случай удара немцев через Иран.

Неделю Саша гостил у нас на Слободке. Помню, как в первый же его свободный вечер мы с ним пошли на Малый Базар за пивом. Он набрал его трехлитровую бутыль, и весь вечер это пиво никак не могло кончиться, так как мама почти не пила, она все расспрашивала его о службе, о войне, о разных счастливых случаях, надеясь, наверное, на чудо, которое может вернуть ей Георгия…

Потом Сашка уехал на хутор погулять со стариками. Как-то приехала бабушка и пожаловалась маме, что Сашка стал бесстыжим, ходит по хутору в маминой кофте. У мамы была неплохая трикотажной вязки пестро-коричневая шерстяная кофта с костяными пуговицами, Сашка ее выпросил. Так он, охальник, одевал ее, несмотря на то, что застежка в женскую сторону, закатывал рукава и так гулял по сельской улице. Встречные бабы крестились, пяля на него от удивления глаза.

Примерно в октябре я некстати заболел скарлатиной. Поскольку мама как раз делала в нашей времянке большой ремонт, то на месячишко мы разместились у тети Поли. Оттуда меня врачи принудительно забрали в инфекционную железнодорожную больницу на ст. Запорожье-II, где я пролежал более месяца. Первую десятидневку меня держали в изоляторе и не пускали маму. Было и страшно и тоскливо. Потом притерпелся и даже стал засматриваться на девочек нашего отделения. Одна из них потом еще долго снилась…

Много читал, мама плакала через оконное стекло, передавала мне кефир и конфеты…

Когда я вышел на волю, то уже попал сразу в отремонтированную времянку, где у меня появилась даже своя небольшая комнатка. Я купил в книжном огромные физические карты полушарий, повесил их на стене своей каюты и мечтал о дальних странствиях.

Вскоре мама завела со мной серьезный разговор. К ней стал свататься главный инженер нашего судоремзавода видный мужчина с морской фамилией Акулов. Так мама решила узнать мое мнение. Конечно, я бурно запротестовал. Я сказал, что нам и вдвоем хорошо, зачем нам еще неизвестно какой мужик. Мама грустно согласилась со мной. Тогда после войны с женихами было не густо, а маме было уже 37 и надо было не привередничать. Тем не менее, она учла мое неприятие этого предложения и отказала Акулову.

Я как-то недавно (2000-й год!) прикинул ситуацию и ужаснулся. В 41-м году СССР вступил в войну, имея приблизительно 150 миллионов населения. Примем мужскую часть за 75 миллионов. Если принять для удобства расчета среднюю продолжительность жизни за 75 лет (реально была ниже), то на каждый год рождения (возраст) придется по 1-му миллиону мужчин. Сталин брал на фронт с 18-ти лет до 45-ти, то есть в 41-м призывались возрасты с 1923-го по 1896-й годы рождения, затем в ходе войны призвались еще 1924-й, 25-й, 26-й и 27-й годы. Всего призвано 32 возраста, то есть 32 миллиона человек. Конечно, небольшая часть мужчин осталась в тылу по броне, оценим их условно в 2 миллиона. Так что через горнило войны прошло 30 миллионов. Как раз эти возрасты и были мужьями и женихами и перед войной и после войны. Но война истребила их большую часть. По самым осторожным оценкам, принятым ныне, война унесла жизни 27 миллионов советских людей. Из них не менее 20 миллионов – мужчины. Так что с войны вернулось не более 10 миллионов мужиков, причем не менее 5-ти миллионов искалеченных до такой степени, что уже не могли быть мужьями.

И вот итог. Пять миллионов фронтовиков плюс два миллиона тыловиков давали семь миллионов мужчин на 32 миллиона женщин соответствующих им возрастов. То есть практически один к пяти. И в этой ситуации я помешал маме выйти замуж! Повторилась история 42-го года, когда я не разрешил отцу остаться для важного разговора с мамой. Если бы мама читала Фрейда, она знала бы мою позицию, не спрашивая меня.

Теперь-то я знаю, что сказать читателю этих строк. Никогда не спрашивайте у детей совета, как вам устроить свою взрослую жизнь. Стройте и проживайте ее сами. И потерпите. Оценку детей узнаете не сразу, а в конце жизни. А может быть, и не успеете узнать. Но если ваши действия были здравыми и рациональными, то не сомневайтесь, что дети вас не осудят, они будут гордиться вами…