Государственный мужик на мавзолее

Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин (слева) с супругой (2 справа) встречается с королевой Елизаветой II (2 слева) и принцем Филиппом (справа) во время своего визита в Великобританию 12.02.1967 Фото из Google

Отрывок из романа

 На следующее утро, когда коллеги ещё отдыхали от вчерашних трудов праведных, Косыгин, тщательно выбритый, бодрый и  целеустремлённый, после быстрого завтрака, уже нёсся в Волге в аэропорт Тетёркино, чтобы лететь в Самотлор, где его уже выглядывали. Самолёт ждал предсовмина всю ночь, и экипаж лишь перекемарил несколько часов в комнате отдыха.

Премьерская Волга  подлетела прямо к трапу, и Косыгин, не мешкая и не оборачиваясь, поднялся  на борт. Прощаться было не с кем, потому что никто не провожал. Все главные артисты пьесы ещё спали, полагая, что гость торопиться не будет. И проспали отлёт.

– Летим! – Дал команду Алексей Николаевич. Командир корабля козырнул и прошёл к штурвалу. Самолёт двинулся на ВПП.

Когда взлетели, Косыгин попросил у помощника папку с материалами по Тюмени.

Но немного полистав её, отложил на соседнее, всегда свободное сиденье. Прикрыл глаза, поддаваясь убаюкивающему гипнозу полёта. Он вспомнил почему-то Ленинград, 1942-й.

Тогда он много раз, выполняя поручения Сталина, летал в блокадный город. Полгода, с января по июль 1942-го, работал в качестве уполномоченного ГКО (Государственного комитета обороны) в блокадном Ленинграде, организуя снабжение горожан и войск, одновременно руководя эвакуацией населения из окружённого города и прокладкой топливопровода по дну Ладожского озера, как важного элемента создания “Дороги жизни”.

При первой же возможности поехал к отцу.

– На Малую Вульфову! – Приказал водителю. Молодой сержант растерялся.

– Это где же, товарищ Косыгин? Что-то не встречал такую улицу.

– Ах, да, прости, растерялся. На улицу Котовского…

– Другое дело! – Заулыбался шофёр. – Нет проблем!

Вот и родной дом на Малой Вульфовой. Снег на тротуаре перед парадной и вдоль дома аккуратно подметен. Значит, отец здоров  и даже ещё потихоньку дворничает. Но главное – жив.

Волнуясь, взбежал на этаж, быстрым поворотом головы остужая охрану. С трепетом позвонил в родную коммунальную квартиру, нажав звонок три раза, что означало вызов для жильцов  из большой комнаты. Долго никто не выходил, наконец, загремели запоры и в двери показался давно не бритый, бородатый, как Дед-Мороз, батя…

– Бог ты мой, Алёша! Входи скорее, а то холоду напустишь…

Гость отпустил помощника, забрав у него тяжёлую брезентовую сумку с продуктами. Наказал ждать у парадной.

Косыгин шагнул в коридор, плотно закрыв дверь, и обнял отца. Они не виделись с начала войны.

Отец, одетый, как партизан, в несколько свитеров, грубо-вязаный шарф,  демисезонное пальто и шапку-ушанку, взял сына за руку, как маленького, и повёл в их комнату. Почему-то не выглянул ни один сосед, хотя обычно из всех комнат высовывались любопытные рожи.

В родных стенах всё было, как и в довоенное время, но суровая проза уже поселилась в большой светлой комнате. Меж окон, выходящих на Малую Вульфову, прописалась ржавая буржуйка, рядом с ней железное ведро, совок и веник для сбора углей и пепла. Оконные стёкла крест-накрест заклеены полосками бумаги, чтобы не разлетались осколки, если вышибет воздушной волной от ближнего разрыва бомбы или снаряда. На подоконнике одного окна горшок с засохшей геранью. На другом зеркало и помазок для бритья.

Сын расстегнул командирский полушубок из сибирской овчины, растерянно присел на диван, на котором когда-то так сладко спалось в школьные годы.

– Ты как, папа? Прости, вот только сумел выбраться к тебе. Хотя уже пару недель, как в Питере… На мне эвакуация заводов и населения. Давай завтра мы и тебя отправим на Большую землю!

– Ты шутишь? Я мог бы ещё в прошлом году в июле эвакуироваться, но куда и зачем? Здесь мой дом и всё моё, здесь и помру, если такая судьба. Но только после победы, после войны… А то ведь сейчас увозят на огромный пустырь на северной окраине у станции "Пискарёвка". И просто бросают до лучших времён. Не хочу так!

– Но я в Питере надолго и просто обязан о тебе позаботиться. Что я Клавдии и Людочке скажу, если не вывезу тебя в тыл?

Николай Ильич забухыкал сильнейшим простудным кашлем, потом, передохнув, ответил:

– Так и скажешь, что я из дома никуда убираться не пожелал. Да и немец, бог даст, Питер не сможет взять. Тебя же вот Сталин зачем сюда послал? Не сдавать же город, а оборонять! Я собираюсь дожить до победы, между прочим! А то, что тебя к нам послали, я на улице от прохожих узнал. Сарафанное радио работает надёжно…

Молодой Косыгин улыбнулся. На согласие отца он и не рассчитывал, зная своего батю, как облупленного. Никуда он не уедет, хоть кол на голове теши. Да и возраст уже не детский, семьдесят три, между прочим…

– И как же ты собираешься дожить до победы, если есть нечего? И я тебе небольшой помощник, сутками из поездок и совещаний не вылажу. Жданов что, общее руководство. А конкретика – на мне… Так скажи мне, всё-таки, как с прожитьём?..

– Да обыкновенно, как у всех. Правда, все из нашей коммуналки уже на Пискарёвке. Один я и Петровна с угловой комнаты задерживаемся…

Да не бойся за меня! У меня ещё с прошлого года большая банка пшена, оно хорошее, хотя и прогоркло. И два куска сала непочатых. А ещё три литровых банки вишнёвого варенья… Пробьёмся! Хлеба, правда, маловато стали выдавать, но понюхать хватает… Вот дровишек бы, замерзаем. Все книги пожёг, стыдоба…

Уполномоченный Государственного комитета обороны посмотрел на часы и понял, что уже опаздывает на встречу со Ждановым.

– Прости, отец, но надо ехать по службе. Вот я тебе в сумке разной еды притащил. Разберись. Петровну угости.

Завтра распоряжусь, чтобы в счёт моего довольствия тебе мешок гречки и ящик тушонки завезли… Спрячь хорошенько и на улице никому ни слова. Бандюков, сам знаешь, сколько развелось. С дровами решу тоже, не откладывая. Правда, куда их сложить?.. Разве что в коридоре повыше уложете.

Да,  а буржуйкой как разжился?

Старый Косыгин улыбнулся уголками глаз.

– От тебя секретов нет. Валялась на чердаке с 17-го года. Вот и пригодилась. Спасибо, не выбросили…

Сын встал, сдерживая слёзы.

– Вот, батя, возьми ещё мой полушубок. Он – надёжный. А пальтецо позорное выбрось к хренам!..

Он крепко обнял старика и решительно направился к выходу.

– Держись, я постараюсь заскакивать. Ну… будь!..

– А ты, Алёша, поосторожней на передовой. Храбрость не в безрассудстве, а в хладнокровии! Поцелуй всех за меня!..

Выйдя из парадной, опять окунулся в морозную круговерть метели. Скорее в спасительное тепло салона!

Уже у машины, занеся ногу в её горячее нутро, поднял голову и нашёл свои окна. За перекрестьями бумажных полосок, наклеенных на стёкла одного из них, темнела голова отца. Или ему показалось…

Легковая, набирая скорость, канула в снежном саване окружённого Ленинграда.

Много было в те дни и ночи в родном городе и горького, и светлого. Но один случай остался в памяти навсегда.

Как-то в январе, поздним утром, лично проверяя ситуацию в городе, он вышел из машины и двинулся с местными ответственными товарищами по Литейному проспекту, чтобы увидеть всё своими глазами. Мороз был в тот день небольшой – 25-28 градусов. Ветер тоже несильный, но упорно мела позёмка.

Из большинства подворотен медленно возникали люди, закутанные во всевозможные платки и шали, и тащили за собой санки с трупами своих родных, умерших за ночь. Десятка полтора санок уже молча скользили вдоль проспекта.

Он обратил внимание на двух парнишек, что тянули санки со своим братом или соседом. У покойника было чистое юное лицо. Позёмка  то бросала на скулы покойного снежинки, то сметала.

Что-то заставило уполномоченного ГКО остановиться и спросить пацанов, кого они везут хоронить. Подростки не успели ещё ответить, как вдруг Косыгин заметил, что у мальца, лежащего на санках, дрогнуло веко. Не может быть! Ребёнок ещё жив! Неужели уверенный мужской голос пробудил в умирающем теле надежду на помощь и включил последние капли сил? Мол, вот я, помогите, ещё живой я!..

Тогда всё закончилось счастливо. Он взял ребенка на руки, и обречённый умереть стал подавать признаки жизни.

Подбежали помощники. Так мальчонка вытащил счастливый лотерейный билет на вторую жизнь.

И где он теперь, что с ним сталось? Надо будет дать команду разыскать того человека. Пригласить на дачу, поговорить, а то и помочь ещё раз…

Да, прошла целая жизнь, подходит последняя страница. Надо её перевернуть достойно. Он прожил свою жизнь со своей взбалмошной страной. Да и страна уже, похоже, доживает своё. Судя по вчерашней оргии в Топтунах, на старости лет страна теряет рассудок… Такие нравы вошли в обычай не только в некоторых обкомах, но, как проказа, угнездились даже в самых задрипанных горкомах и райкомах в глубинке. А уж что вторится в республиках Закавказья и Средней Азии и вообразить страшно! Потому что зараза идёт из Москвы, из Кремля, со Старой площади…

Вот и выходит, что он, Косыгин, вроде бы неглупый и воспитанный человек, тогда, в 1964, когда скидывали Никиту, был неправ, поддержав Лёку в его заговоре против Хрущёва.

А ведь фактически от позиции Косыгина зависел успех заговорщиков.

И он, Косыгин, позорно польстившись на пост предсовмина, добавил и свои пять копеек в добивание Кукурузника. Но, как показали прошедшие двенадцать лет,  с Никитой можно было, худо-бедно, решать государственные задачи, чертыхаясь, препираясь, обижаясь, но решать, чёрт возьми! 

С этим же самовлюблённым целовальником ничего решить невозможно в принципе. Пустые глаза, пустые слова, пустые, никчёмные имитации дел… Застолья, ордена, поцелуи…

Сколько сил и энергии вложил Косыгин в экономическую реформу, в перевод народного хозяйства на хозрасчёт, на реальное планирование, а результат – нуль. Ибо когда первое лицо понятия не имеет о методах управления огромной страной, никакой Совмин ничего решить не может, даже если во главе Косыгин.  

Но было и счастье. Сорок лет с Клавой, родной и милой! Он так и не изменил ей ни разу. Как-то не получилось. Он всегда знал, что и не могло ничего получиться с изменой, потому что его с жёнушкой связывала её светлость Любовь. Без Клаши последние девять лет превратились в монотонное исполнение долга, ибо если нет родного человека, кто достойно оценит твой труд и служение Родине, то долг превращается в каторгу…

Она умерла 1-го мая, когда он стоял на трибуне мавзолея с Брежневым и Подгорным, по долгу службы наблюдая парад и показывая себя советским людям радостным и весёлым.

Лёка выслушал что-то шепнувшего ему майора охраны. Обратился к Косыгину, стоявшему рядом.

– Алексей, мужайся. Клавдии твоей не стало. Езжай, мы тут сами управимся…

Похлопал по плечу. И тотчас повернулся к Подгорному поделиться новостью.

Косыгин сорвался с места и понёсся за майором, не разбирая дороги, по тайному подземному переходу в Кремль. Когда выбрались на свет божий, на Ивановской площади провожатый подвёл его к третьему лимузину в ряду новейших правительственных “ЗИЛ-114”  – машине предсовмина.

Вот промельнули Боровицкие ворота, и косыгинский лимузин с двумя машинами сопровождения рванул к ЦКБ.

Почти полгода Алексей Николаевич прожил в Центральной клинической. Рядом с палатой, где умирала его дорогая Клаша, ему оборудовали спальню, но он большую часть ночи просиживал у постели жены. Он знал диагноз и прогноз, но надеялся на чудо.

Киренск, 1926 год. В маленький городишко на острове, образованном разделившейся на два рукава при её впадении в  Лену речкой Киренгой, Косыгина направили из Новосибирска, куда он попал после окончания в Ленинграде кооперативного техникума. В Киренске занимался кооперацией, был членом правления и заведующим орготделом Ленского союза потребительской кооперации в городе. Ездил по уезду,  зачитывался Чаяновым, хотя и знал, что тогда, в 1926 году, Чаянов был обвинён в мелкобуржуазности и антимарксистском толковании сущности крестьянского хозяйства.

Познакомился с Клавой, премилой девушкой, очень любознательной и весёлой. Оказалось, что это – судьба. Не откладывая, поженились и стали жить в доме-коммуне с другими молодыми парами советских работников…

В 1930-м году Чаянов был арестован якобы по делу о так называемой ”Трудовой крестьянской партии”, но Косыгину восхищение Чаяновым, к счастью, не повредило, к тому времени он уже два года как вернулся в Новосибирск и работал заведующим плановым отделом Сибирского краевого Союза кооперации…

Но жизнь становилась всё сложнее и страшнее. Началась сплошная коллективизация и смертельная схватка с кулачеством. Активистов сибирской кооперации стали хватать, отбирать имущество, многих не просто репрессировали, отправляя в лагеря, а подводили под вышку.

Так вышло, что в начале 1930 года Косыгин с группой   коллег молодых специалистов Сибирского КСК отправился с наболевшим к первому секретарю Сибирского крайкома и  члену ЦК ВКП(б) Эйхе Роберту Индриковичу, чтобы выяснить, куда ведёт Советская власть и как вести себя, чтобы сохранить свои жизни и не предать идеалы построения Свободной России.

Эйхе долго молчал, глядя в окно, за которым выплясывала февральская пурга, и медленно сказал, опустив голову: 

- Я сам, ребята, ни хрена не понимаю. Приказывать не могу, но советую — уезжайте учиться. Сейчас это будет лучшее приложение ваших сил…

Когда молодые люди рванули по широкой лестнице вниз к раздевалке, Эйхе придержал Алексея за плечо.

– Не спеши, успеешь… Я вот что тебе хочу ещё сказать. Давно за тобой наблюдаю. Ты порядочный и способный человек. И вполне сможешь много пользы принести стране. Но только если никогда не будешь стремиться сделать карьеру на партийной или советской работе. Делай свою жизнь в области народного хозяйства. И тогда у тебя всё получится. Понял?

– Да, Роберт Индрикович, понял. Я могу, наверное, вернуться в Ленинград и поступить в институт.

– Так и возвращайся, не тяни. Если не будут отпускать, позвони мне. Беги!

Слова авторитетного человека чётко запечатлелись в памяти Алексея Косыгина. До конца своей жизни он часто вспоминал Эйхе и эту поистине судьбоносную для него беседу, во многом определившую дальнейший жизненный путь.

Проведя несколько вечеров и ночей в спорах о будущем Страны Советов и в нелёгких переоценках окружающей действительности, Алексей и Клава решились оставить свою хорошо налаженную и сытную жизнь в Новосибирске с её ясными целями, с просторной отдельной комнатой в Доме крестьянина, с хорошими друзьями, с весёлыми праздниками и возвратиться в Ленинград к отцу Алексея… И оказалось, что это был единственно правильный выбор, возможно, сохранивший им жизнь.

Эйхе, подсказавший путь к выживанию своим молодым последователям, сам был, говаривали, не без греха. Как главный партийный краевой начальник, руководил развёртыванием массовых репрессий в Сибири, чисткой партийного и хозяйственного аппарата, что вызвало беспрецедентную волну арестов... По должности входил в тройку, вынесшую в Сибири тысячи смертных приговоров во внесудебном порядке.

Подписывал расстрельные списки и иные документы? Да. А мог ли не подписать хотя бы один список? И где бы оказался на следующее утро?..

Правда, в последующие годы Эйхе сумел дистанцироваться от Сибири и кровавых дел, а в 1937 даже был назначен наркомом земледелия СССР и избран депутатом Верховного Совета СССР.

Но и такой Эйхе был 29 апреля 1938 года арестован и обвинён в создании “латышской фашистской организации”. На следствии подвергался пыткам. По указаниям Берия энкавэдисты жестоко избивали Эйхе резиновыми палками, он от побоев падал, но его били и в лежачем положении, затем поднимали, и Берия снова и снова задавал ему один вопрос: – “Признаёшься, что ты шпион?” Эйхе отвечал ему: – “Нет, не признаюсь”. Тогда снова начиналось избиение его энкавэдистами Родосом и Эсауловым, и кошмарная экзекуция над человеком, обречённым на гибель, продолжалась несколько дней. У Эйхе при избиении был выбит и вытек глаз.

После очередного избиения, когда Берия убедился, что никакого признания в шпионаже он от Эйхе не добьётся, и устал убеждать, он приказал увести Эйхе на расстрел.

2 февраля 1940 несчастный приговорён к смертной казни и расстрелян в тот же день…

Однако загадка, человеком или подлецом на самом деле был Эйхе, уже никогда не будет разгадана.

Вообще, после смерти жены в 1967-м жизнь для Косыгина потеряла большую часть смысла. Постепенно он всё более ощущал прямо-таки физическую тяжесть одиночества.

– Клаша, Клашенька моя… Нет тебя больше в моей жизни, да и не жизнь теперь у меня, а мука! 

Особенно одиноко стало ему после микроинсульта, случившегося пару месяцев тому.

Любил в редкие выходные по Москве-реке в байдарке походить. Ну, охрана, разумеется следом на весельной лодке.

И нынешним летом непоправимое случилось. Потеря сознания, голова в момент в воде и – мама не горюй!

Охрана подгребла вроде и тотчас, но пока вытащили тело из воды, освободили ноги от зажимов, перетащили его в лодку и начали делать всё, что положено утонувшему, наступила клиническая смерть. На берегу, понятно, скорая и в ЦКБ.

Откачали, за месяц поставили на ноги, запретили одиночное плавание и прогулки без сопровождения. Но осталась некоторая слабость, замедленные реакции и речь, короче, проблемы. А как же без них, когда тебе восьмой десяток?..

И вот он снова окунулся в любимое народное хозяйство. ТопАЗ, КамАЗ, нефте– и газопроводы, атомные подлодки, баллистические ракеты, телевизоры и холодильники…

Командировка за командировкой. Поездами, самолётами, лимузинами. Но что-то стало всё хуже с нравственностью власть имущих.  От Леонида Ильича и его прихлебателей вниз, в глубинку пошли флюиды  вседозволенности, барства, загула, морального разложения и коррупции.

Вчерашние отвратные сцены в Топких Колтунах всё не выходили у Предсовмина из головы.

И главное, никого и ничего не боятся, даже бравируют своим цинизмом. Неужели Система обречена?

Но всё новые Самотлоры открывают геологи, и постепенно Союз становится мировым продавцом углеводородов, а значит, и богатым государством, где есть что проедать и пропивать…

– Алексей Николаевич! Давайте я вам помогу пристегнуть ремень. Подлетаем к Нижневартовску… –  Защебетала у самого уха заботливая проводница.