Молния (Соримногобукв х 2)

— Заткнись уже, зануда! — рассмеявшись во весь голос, она влепила ему в лицо булку с арахисовой пастой.

  В этот день Марк по обыкновению непрестанно рассказывал Стэйси о своих достижениях: он с приятелями, такими же оголтелыми энтузиастами, как сам, занимался изобретательством, конструированием, отдавая этому чуть ли не всё свободное время. Марк разрабатывал алгоритмы, делал расчёты и вычисления на компьютере, а остальные старались воплотить идею в реальность, буквально вкладывая в неё душу. Всё держалось на общем азарте и сплочённости парней.

  В детстве, будучи совсем карапузом, он уже обожал строить. Кубики, шары, цилиндры — по отдельности, всего лишь игрушечные фигуры, но вместе — целый мини-город… нет, даже королевство, со своими архитектурными особенностями, правилами, жителями. Дай в детстве Марку коробку с любыми фигурками и игрушками, и он запросто сотворит из них собственный мир. Так и повзрослев, он выстроил свою собственную жизнь, когда стал полноправным владельцем коробки, наполненной на сей раз возможностями, умениями, людскими фигурами. Кубик за кубиком, он возводил здания идей и смыслов, нерушимые крепости дел, строил мосты взаимоотношений, прокладывал дороги своего развития.

Марк облизнул губы.

— Между прочим, я где-то слышал, что арахис очень полезен для работы мозга, так что эта еда в самый раз для тебя. Хотя иногда мне кажется, что вместо мозгов у тебя в голове та самая паста. Знала б ты, что мы там с приятелями творим…

— Ха-ха! Хотя бы на каникулах отвлекись от своей нудятины. Расслабься, Маркус.

— Поверь, это далеко не так нудно, как ждать, пока ты оденешься — ты перебираешь мириады платьев и в итоге надеваешь то, что примеряла самым первым.

— Окей, в следующий раз буду одеваться как твои дружки — в стиле «эту куртку я нашёл, пока ходил выбрасывать мусор».

— Лучше, если честно, вообще не одевайся, без одежды ты ещё прекрасней, — в ответ она улыбнулась и украдкой поцеловала его. — Только вот сомневаюсь, что ты способна собрать говорящую и движущуюся машину, как мои дружки. Всё же я их ценю не за куртки.

— Господи, порой я задаюсь вопросом, не робот ли ты сам, сделанный их руками… Уж больно ты им предан.

— Грядёт судный день, Сара Конор, — сказал он наигранно механическим голосом.

— Терминатор, конечно, из тебя, как из меня… Сара Конор.

— Значит, мы отлично подходим друг другу! — воскликнув это, он повалился в мягкую щекотную траву, увлекая за собой Стэйси.

  У них было любимое потаённое, почти священное место — непримечательная лужайка, где всегда можно уединиться и расслабиться. Где все заботы улетают с попутным ветром, и остаётся только спокойствие. Где не разъезжают осточертевшие авто, выпуская ядовитые газы, где нет вечно мельтешащих, словно муравьи, прохожих, а только он и она.

  Это лето в Тампе выдалось необычайно жарким, но сегодняшний день порадовал наконец свежестью ветра. Солнце прикрывали облака, поэтому тёмными очками и кремом от загара на сей раз можно было пренебречь. Небольшие светлые деревья создавали атмосферу уюта и некой защищённости (от повседневной суеты и бытовых заморочек). Над лесом носилась стая сумасшедших ласточек. К дождю. Пожалуй, это тот случай, когда примета не врет — в прогнозе погоды, который Марк прочитал перед поездкой, предсказывали осадки.

  Когда-то Марк ни за что б не решился на поездку с угрозой (о боже!) дождя. Да что уж там, будь даже погода идеальная, он предпочёл бы ей спокойный и размеренный денёк дома. Таков был Марк прежний — любитель покопаться у себя в голове, расчистить все закоулки в поисках интересной идеи, словно увлечённый археолог, а затем тщательно отшлифовать её. Он и сейчас такой, но Стэйси привнесла в его жизнь остроту непредсказуемости, её огненная натура заставляла Марка двигаться, не просчитывая каждый шаг — с ней он был готов на любой кураж. Она — его давно утерянная ребяческая беспечность.

  Стэйси по-кошачьи вытянулась и пальцами ног нащупала травку. Улыбка и так не сходила с её лица почти никогда, но в этот момент она полнилась настоящим наслаждением.

— Эх, какое же это всё-таки замечательное место, — с этим нельзя было поспорить.

  Здесь не случалось никаких невероятных историй или значимых для пары событий. Место не отражало переломных сложных моментов их общей истории, нет — наоборот, влюблённых оно привлекало своей простотой. В ауру лужайки навсегда вплелись исключительно воздушные приятные воспоминания: смех, нежность, тепло касаний…

  Казалось, здесь испарялась вся сложность мира, и даже непостижимая вселенная, состоящая из темной материи (сущность которой так и не удалось до конца понять) и галактик, каждая из которых раскладывается на многообразие планет и других космических объектов, которые также состоят из различных частей, а те из более и более мелких частиц-частиц-частиц… до бесконечности — вся эта сложная система — превращалась в обычную тёмную тарелку, наполненную рисом и кусочками разных овощей.  Вся эта хитровыдуманная пирамида преобразовывалась в треугольник (даже не в тетраэдр, а именно в обычный треугольник нарисованный на бумажном листе). В такие моменты не существовало этих скучных физических законов и прочего, а лишь красивый пейзаж, сэндвичи с нежной индейкой и сочные фрукты. Такова была магия этой лужайки.

  Не удивительно, что её обнаружение было таким же простым, как и само место. Совсем не нужно с проницательностью сыщика ходить по лесу, разглядывая каждый куст под лупой, чтобы найти тот самый уютный уголок для души. Достаточно лишь сойти с протоптанной дороги и пойти перпендикулярно ей. Как бы пафосно не звучала фраза «путешествие начинается там, где заканчивается дорога» — в этом есть зерно, ведь люди-то, оказывается, путешествуют в пределах выстроенного маршрута. Отбросьте карту, сверните с пути, и чутьё само приведет вас туда, куда надо. Через пару километров вы уже никого не встретите, через пять километров не останется следов людей, через десять — первозданная природа.

— Ну ты и поросёнок! Сам и будешь покрывало стряхивать, — Стэйси манерно надула губы и сцепила руки на коленях.

  Несколькими секундами ранее она кормила Марка сырными палочками, скорее для забавы, как мама малолетнее дитя. Когда Стэйси на чём-то концентрировалась, даже не мелочи, во время действия она непроизвольно приоткрывала рот и широко распахивала глаза — Марка это всегда очень смешило. Не сдержался он и на этот раз.

— Ой да брось! Что ж, теперь придется с друзьями создавать автоматический плед для пикника, который будет всасывать в себя крошки. Это будет… гм… покрывало-пылесос.

— А это хорошая идея. Уверена, на таком изобретении ты уж точно станешь миллиардером. Лучше, конечно, додекольонером, но мне и девяти нулей, пожалуй, хватит.

— На самом деле, над реализацией стоит подумать…

— Умоляю, только не превращай шутку в занудство, над реализацией ты можешь подумать в своём крутом университете, — Стэйси не то чтобы не любила обсуждать изобретательские идеи Марка, нет, она чётко разграничивала состояния своего настроения: в моменты лёгкости и веселья, как в этот день, она не хотела думать о чём-то сложном, но в других обстоятельствах была готова с радостью обсудить новую лампочку, что зажглась в голове у Марка.  Для неё это ни разу не было занудством, она лишь любила подзадорить его острым словом.

  После учебного дня — а Марк их любил — он, вдохновлённый, рассказывал ей о своих задумках и планах. Как-то Стэйси сказала ему, что он бы и без университета добился успеха, а потому мог бы проводить с ней больше времени. И, вероятно, так бы оно и было, но Марк ходил туда не столько за знаниями, сколько за общением с единомышленниками. Он гордился тем, что учится в престижном инженерном (одном из лучших в этом направлении) университете, но ни статус, ни профессиональное преподавание его так не привлекали, как люди, учащиеся с ним. Именно окружение (то, которого он добивался) — умные, увлеченные наукой люди — заставляло его задерживаться там, прививало любовь к учёбе, которой он не страдал в школе.

  Пожалуй, единственное, за что он мог любить школу, так это за то, что она его познакомила со Стэйси. Марк всегда — а в то время особенно — был спокойным и не слишком общительным. Кратко говоря, он был из тех, кто посмеётся над шуткой, а не сам выдаст хохму (пусть даже шутка и так себе). Он был тем одноклассником, который каждый раз был готов к уроку, за что его порой даже не любили — никто не готов, но вот именно он, уникум, выучил нудную тему, поэтому двойка ждёт всех за его исключением. И хотя слово «ботаник» ни разу не про него (он, как и остальные, не особо любил учёбу), но вот слово «ответственный» — в точку. Марк был до невозможности пунктуальным: приходил не раньше, и уж точно не позже нужного времени, не давал себе опоздать даже на пару минут. Он не желал приходить за какое-то время до начала, потому что ему бы пришлось общаться с остальными (и перемен хватает, черт их побери), выдавливать из себя актуальные «приколы», а не разговаривать на те темы, что были интересны ему.

  И напротив — хохотушка Стэйси, обладающая непреодолимым магнетизмом для всех, кто попал в поле её присутствия, весёлая и эксцентричная. Кратко говоря, его противоположность. Но только на первый взгляд. Что ему в ней особенно нравилось, так это ум и индивидуальность: она хоть и находила со всеми общий язык, но не шла на поводу у большинства. Когда группа весельчаков собиралась куда-то пойти выпить, покурить или ещё что, она, игнорируя соблазнительные приглашения, оставалась при своих принципах и не шла на подобные «мероприятия». Немало симпатичных, но вполне посредственных парней приглашало её на свидания, однако внешность, вызывающая визги девчонок, но необремененная внутренним содержанием, её очаровать не могла. В своём близком окружении она была также избирательна, как и Марк.

— Помнишь, как в школе ты специально сверял свои ответы тестов с моими, хотя прекрасно знал, что всё решил правильно?

  Как же ему не помнить? Наверное, это одна из тех мелочей, положившая начало их отношениям. Ну а как ещё привлечь хоть толику её внимания, думал он в те дни. Не будет же он с помощью физических формул признаваться ей в любви, хотя... он мог бы.

— Хм, не припоминаю… Кажется, это ты всё время бегала за мной, — съехидничал Марк. — Угрожала, что съешь мой реферат, если я не приглашу тебя на свидание.

  Хотя они оба прекрасно помнили, как всё было на самом деле. Их история не была экстраординарной — он не парень с другой планеты, а она не богиня любви, сошедшая в мир людской — но всё же была в ней простая особенность: он тот, кто смог выбраться из проклятой зоны «Просто друг». Он дождался. И это было маленьким чудом.

— Как хорошо, если честно, что в то время я не блистала особым умом, — Марк хотел было её перебить, вставив глупую шутку, что «и не только в то время», но дал продолжить. — ведь если бы я так не тупила в физике, то не обратилась бы к тебе за помощью, ты бы не стал моим «индивидуальным учителем», ну и мы бы сейчас не лежали тут с тобой, потому что «нас» бы не было.

— Да уж, этот твой недостаток в конечном счёте превратился в плюс. Если считать меня плюсом, конечно, — улыбнулся он.

— Ну, знаешь ли, ты бываешь и минусом. А иногда ты и вовсе ни один из этих знаков, а целая формула, недоступная моему пониманию.

  Так незаметно и пролетало время за лёгкими разговорами о всякой ерунде. Они перекидывались шутками и делились друг с другом фантазиями. В одной их беседе встречались и рассуждения о мистике — возможности существования души у неживых объектов (Марк, как всегда, придерживался своего скептицизма), и тут же о том, где же самая вкусная картошка фри (они сошлись на том, что лучше всего она в исполнении Стэйси). Болтали обо всём подряд, и все темы были равнозначно интересны, ведь с любимым человеком любая беседа становится приятной.  Разговор не обошёл и тему инопланетных заговоров, и тему того, лист какого дерева самый красивый…

  За болтовнёй они и не заметили, как небесный горизонт набух тёмно-синим, даже фиолетовым. Воздух пришел в движение, обрёл массу, и казалось, что можно ухватить эти тугие порывы ветра, пытающиеся своровать что-нибудь поценнее и утащить в неведомые дали. Наконец с неба сорвались первые тяжелые капли, освежающие и желанные. Дождь быстро набирал темп, но Марк и Стэйси и не думали бежать в укрытие — они впитывали свежесть с той радостью, с которой встречают небесную воду всё сущее: и снулые деревья, и трава, и уставшие от жары живые твари. Казалось, дождь слил всё земное воедино, и эти двое в хлёстких струях воды как никогда почувствовали себя неделимыми.

— Марк! Ты чувствуешь это? Этот дождь… всё растёт… как и наша любовь. Я тебя обожаю! Как странно, как чудесно…

— И я тебя, Стэйс! Но! Чудесно — слово, характерное для сказок и «розовых» фильмов, а потому в данном случае не уместно. Я бы скорее выразился…

— Что здесь точно уместно, так это слово «зануда»!

— Сейчас я тебе покажу зануду! — Марк рассмеялся во все лёгкие и выхватил её шляпу.

  В насквозь промокших тяжёлых сандалиях он бежал по густой траве, размахивая шляпой и захлёбываясь смехом, разрывая стену дождя. А она за ним. И такой Марк, безалаберный и смешной, готовый на такие детские утехи, иногда ей нравился даже больше, особенно на контрасте с Марком-занудой.

  Он бежал, скользя и спотыкаясь на мокрой траве. Дразнил, дразнил и бежал, пока она наконец не догнала его, обхватив руками.

— Да отда-а-ай уже!..

Хотя кому сдалась дурацкая шляпа в дождь? Уж точно не ей.

— А что предложите взамен, мисс? — Марк хитро улыбался. И Стэйси наигранно сделала вид, будто с головой окунулась в море нелёгких раздумий. Но тут…

  Небо раскатилось оглушающим громом, и они невольно прижались друг к другу, как два промокших испуганных щенка. Страшно. Но в этом первобытном страхе был и удивительный восторг, переворачивающий все внутри. Рычание грозы, казалось, прокатилась вибрацией по венам, нервам, разорвалось внутри. Сердца Марка и Стейси зашлись бешенным галопом, и в момент, когда полыхнула молния, губы влюбленных сошлись в одной точке Вселенной, нашли друг-друга. Время и пространство стекало водой по их телам, дождь превратился в обволакивающую нежность.

  Он поглаживал Стэйси и думал, что и никакого солнца не нужно, ведь её изумительные волосы светят не хуже любой звезды. Мокрая одежда обволакивала её стройное тело, подчеркивая изящность фигуры, и Марк словил себя на мысли, что красивее нет никого на этом свете… вернее, что она и есть сам свет — высшая степень идеальности в любой измерительной мере — пробивающий и самую тёмную ночь, и самый злой ливень.

— Стэйси, раньше я и представить не мог, что мне достанется такое чудо — ты.

— А кто совсем недавно смеялся над чудесностью?

— Дурашка моя, я не смеялся, я подтрунивал, может потому, что завидую твоей способности говорить легко, без лишних дум, ловить летящие эмоции и превращать их в простые слова. Ты чудесная! Видишь — учусь!

  Они так и не решились сбежать из своего ненастного рая. Дождь не собирался стихать, но они сидели, обнявшись на мокром покрывале, боясь потерять ощущение невероятного счастья.

  И гулкий гром не думал униматься, но даже это олицетворение ужаса они превратили в игру: после каждой вспышки они отсчитывали секунды до раската (а он, как известно, всегда сопровождает свою сестрицу-молнию), угадывая, как же далеко она ударила. Марк держал Стэйси за руку, и электричество, витавшее в воздухе, будто сливало их, наполняло. Словно они единое целое — одна необузданная энергия.

  Марк закрыл глаза, не от усталости, но потому, что это идеальный момент, а он умел смаковать такие моменты.

Наверное, стихия была ошарашена такой наглостью людей, поэтому пустила в ход все козыри: и дождь, и молнию, и ветер, который, окончательно сорвался с цепи...

— Как мы за неё не боролись, всё-таки в этой схватке за шляпу победил ветер… — усмехнулся Марк, заметив, что шляпа вновь оказалась в воздушных лапах.

— Ну тогда покажи этому наглецу! Поборись за прекрасную даму!

— Так и быть — стану твоим героем и спасу невинную жертву!

  Ветреные порывы всё дальше отбрасывали шляпу. Один из них швырнул её в сторону дерева, которое будто специально оказалось на пути, пустив свои корни в нужном месте, не в лесном массиве, а в центре лужайки. Быть может, весь смысл существования этого дерева — однажды словить дурацкий головной убор (хотя, пожалуй, значимость жизни многих людей не многим существенней).

  Стэйси наблюдала за Марком, как он бежит наперекор ненастью. Картина стихии завораживала взгляд, прекрасная и в то же время устрашающая. Сумрак дождя вновь разорвала слепящая нитка молнии, сверкнувшая совсем неподалёку; Стэйси даже вздрогнула от спешного звукового сопровождения — грохот прозвучал всего через пару секунд. А Марк уже добрался до дерева и подпрыгнув снял с ветки предмет ловли.

— Есть! Я её поймал! — крикнул Марк и радостно замахал руками.

— Беги скорей ко мне…

Белый-белый-белый свет.

  Заглушив слова разрывающий голову звук накрыл лужайку. И этот неумолимый свет, выжигающий глаза и здравый смысл… Мир превратился в огромную электрическую лампочку. Хозяин вернулся в дом, хозяин нажал на выключатель. Нить накала засияла там, где только что был Марк. Казалось, сияние было бесконечным, но и вернувшаяся темнота не выгнала из взгляда Стэйси бушующую плазму. В слепую, не помня себя, девушка пыталась бежать туда, где был любимый. Кажется, она кричала.

***

  Тепло… даже жгуче. И ярко.

  Глаза тяжело разомкнуть, но есть в этом что-то отрадное, когда понимаешь, что их вовсе и не обязательно размыкать.

Марк, полный умиротворения, лежал на песке, отдаваясь пылким лучам солнца. Тревога бродила где угодно, но только не в его душе. Никаких посторонних звуков, лишь море, напевающее свою безмятежную песню берегу. И её ровное дыхание рядом.

  Его рука покоилась на тёплом теле Стэйси, и он наслаждался тем, что может прикасаться к любимому человеку без всякой неловкости, без пошлости. Совместный просмотр телевизора, уборка по дому, прогулка или пляжные лежанки — каждый общий момент был для них отдыхом, и даже малейший намёк на ссору они трансформировали в смех. Пожалуй, это стало их традицией — любую невзгоду превращать в шутку. Для них один отдых был отдыхом от другого отдыха.

  Внезапные брызги свежести заставили его распахнуть ленивые глаза; Стэйси снова дурачилась, с довольным видом забрызгивая Марка.

— Ах, ты так! Сейчас я тебе отомщу…

— Не догонишь, не догонишь! — она бросилась прочь, к морю, а Марк следом.

  Он галопом промчался по воде, поднимая фонтаны брызг, которые захлестнули любимую. Они, как дети, прыгали и смеялись, соревнуясь в том, кто кого окатит сильнее. А после вместе штурмовали волны, держась за руки. Болтались на упругой пружине моря, словно два бумажных кораблика, нашедшие друг друга. Они с наивным задором преодолевали каждый подъем. Было здорово, и это не могло надоесть.

  Он занырнул под воду и попытался обнять Стэйси за талию, но очередной поток воды заставил её выскользнуть из рук. Тогда Марк вынырнул, набирая в лёгкие воздух, и тут его захлестнуло новой, массивной… и закрутило. Водная карусель уносила его всё глубже и глубже, и он чувствовал себя беспомощной куклой, которую засасывает в сливное отверстие гигантской ванны. В его мозг закралась мысль, что изменилось время, оно сгустилось, стало вязким, Марк ощутил его каждой клеткой тела. Он уже не понимал, где его носит — в канализационных трубах или в океанских глубинах? Встречный поток воды хлестал в лицо, невозможно было ничего разглядеть, кроме беспорядочных пузырей.

И он чувствовал не страх, не шок, ни даже смятение, а… свежесть.

  Марк поднял голову. С волос, по лицу стекала холодная вода, капая в раковину. Он завернул кран, перекрыв струю.

  Голова ясна как никогда. В хаотичном круговороте мыслей все самые нужные пришли в порядок и обрели чёткость.

Долго не мешкая, он сел за работу: открыл ноутбук, который его традиционно поприветствовал, сделал глоток сладкого кофе и принялся за чертежи. Сначала это лишь идея в голове — семя, далее это рисунок, схема — зародыш, и на выходе результат упорных трудов, который можно осязать — рождение.

  Перед тем, как заняться делом, требующим полного сосредоточения, Марк всегда окатывал голову ледяной водой — это помогает собраться с мыслями, упорядочить их. Когда каждая мысль в отведенной ей комнате, остается лишь зайти в нужную, вместо того чтобы гоняться за ними по тёмным закоулкам мозга. Это вошло в привычку с тех пор, как он начал засиживаться по ночам, предпочитая сну изучение наук и переваривание идей — когда его клонило в сон, он боролся с ним самыми разными методами, а одним из самых действенных стала порция холодной воды на голову. Со временем лекарство от сна превратилось ещё и в способ сосредоточения. Привычка странная, но не плохая.

  Бесшумно подойдя, Стэйси потрепала Марка по макушке и поставила на стол тарелку с сэндвичами. Любимая еда, любимая девушка, любимое занятие — это ли не рай?

  Работа протекала плавно и приятно, пока вдруг не зависла мышь; Марк начал водить ею в разные стороны, но никакого отклика не было, и он понял, что дело не в мышке, а в самом ноутбуке. В этот момент тот, издав тревожный писк, вовсе погас. В своём отражении на тёмном экране Марк увидел недоумение. Что с этой дурацкой машиной?

  Он постучал по корпусу, закрыл и открыл, но тот продолжал спать. И дай бог, что это лишь сон, а не смерть, думал он.

В голову пришла мысль, что компьютер всего лишь разрядился. Подумаешь, заработался, и не заметил, как сел аккумулятор. Марк воткнул зарядное устройство в ноут, но, когда стал подключать его к сети, обнаружилось, что штепсель категорически не хотел входить в розетку, будто что-то стопорило его. Он силой надавил, и та наконец поддалась, однако облегчения это не вызвало — внезапно розетка затрещала и выдала пару пугающих искр.

  Марк попытался отдёрнуть руки, но те словно приросли к проводу. Он опустил глаза и обнаружил, к своему ужасу, что провод оголённый. В голове пронеслись все известные ругательства.

  Рефлексы сыграли свою роль, его резко дёрнуло назад, но шнур так и остался в намертво зажатых кулаках. Звук электрического разряда, мерзкий, пронзительный, вошёл в мозг подобно лезвию клинка. Запахло палёной пластмассой. Перед глазами всё повисло, словно изображение компьютерной игры. Мир остановился, остался лишь один рваный кадр — искры и яркие пятна, похожие на небесные звёзды, заполонили поле зрения. Вползло ощущение пустоты, он понял, что не слышит привычных, необходимых ему звуков: замолкли люди и животные, вся техника перестала гудеть, а музыка перестала играть, продолжался лишь одинокий истошный крик.  Ему казалось, что крик сейчас разорвёт его черепную коробку, что, должно быть, весь мир сейчас зажал руками уши.

  Как же ему захотелось почувствовать боль, именно сейчас, острую и жгучую, доказывающую, что он — Марк — ещё здесь, в реальном мире. Но все чувства покинули его. Изображение отдалялось и отдалялось, как и собственный голос, будто он улетал из своей же головы…

  Вдруг перед глазами возникло небо. Плевать, что хмурое и серое, зато настоящее. И сам он на траве, настоящей.

  В голове творился хаос: у него не было представления, где он, и что вообще происходит. Его только радовало, что он — где-то, и что что-то происходит. Остальное не важно.

  Пролежав ещё несколько минут, растягивая момент обескураживающего спокойствия, Марк наконец поднялся и почувствовал небывалую легкость, будто всё самое тяжёлое, что было внутри него, взяли и разом утилизировали. Хоть прямо сейчас отталкивайся от земли и лети. Срывавшиеся с неба капли дождя не вызывали раздражения, не нарушали спокойствие, они словно пролетали мимо. Ячейка, отведённая в памяти для последних произошедших событий, была по-прежнему пуста, и Марку казалось, что пару мгновений назад его разложили на атомы и пропустили через фильтр. Он был чист, как никогда.

  Опустив голову, он закрыл руками лицо, пытаясь хоть что-то понять, выловить хотя бы слайд из сломанного проигрывателя памяти. Тщетно.

  Раскрыв глаза, Марк увидел под собой тело. Собственное мёртвое тело.

***

  Прошло уже несколько дней с момента, как меня похоронили, думал Марк.

  Как жутко осознавать, что ты мёртв, что тебя больше нет в мире живых. Ещё страшнее понимание, что твой любимый человек тоже может умереть…

  Её страдания с каждым днём только усиливались, разбухали, как пустое тесто, в которое нерадивый пекарь добавил слишком много дрожжей. Гнев, истерика, злость, ужас, страх, опустошенность… — ничто не обошло её. Раньше в жизни Стэйси было столько радости, что, казалось, горе, загребающее в свои хваткие объятья любые светлые моменты бытия, в отместку решилось обрушиться на неё всей мощью.

  После судьбоносного удара Стэйси бесконечно долго не могла осознать, что её любимого больше нет. Каждое утро, просыпаясь, она благодарила бога за то, что это был всего лишь сон. И каждый раз ей приходилось заново понимать, что это не так, принимать боль утраты, заново её проживать. Вновь и вновь, каждый восход солнца, она открывала двери своим мукам.

  Поднимаясь с постели, она планировала, как проведёт время с Марком, какой, должно быть, сегодня будет замечательный день, а затем…Тук-тук.

— Кто там?

— Здравствуйте, это вести Здравого смысла. Мы пришли вновь сообщить, что вашего парня больше нет в живых. Всего доброго, приятного вам дня.

  И в её голову врывалась мысль, что лучше бы она не просыпалась.

  Непереносимой пыткой стал страшный своей прозаичностью похоронный обряд. В солнечный ласковый день на кладбище собралась людская толпа, на удивление большая – досужие знакомые, немногочисленные родственники, друзья. При виде ее Марк испытал ужас. Он и так не любил собрания, а здесь он увидел свое беспомощное тело в окружении ненужных людей. Ему было противно слышать их лицемерные заученные речи, видеть едва прикрытое печалью любопытство на ухоженных лицах. Но главное – боль, которая скрутила сущность Марка при виде помешательства горя в глазах по-настоящему родных людей. Парни из его команды, все, как один, пытались сделать лица каменными, но из каждого наружу рвалось понимание безысходности, казалось, что вот-вот и они хором завоют на равнодушное солнце. Наблюдать за болью близких людей — невыносимо. Наверное, думал Марк, лучше бы на их лицах были улыбки.

  Пафосные речи, нелепые цветы, настоящие и не очень слезы, а посреди этой мути – его Стэйси. Прекрасная Стэйси, едва осознающая, что происходит, как экзотическая рыбка в аквариуме, на которую все таращат глаза и с нетерпением ждут речи – ну скажи, расплачься, покажи, что у тебя внутри. Но рыбы не умеют говорить.

  Уже после поминок ей почти не приходилось с кем бы то ни было обмениваться словами — она и не думала покидать дом, даже из постели выбиралась с большим трудом. Стэйси больше не выходила на улицу, к свету, и не зажигала его дома, испытывая отвращение к самому естественному из естественных явлений. Подобно вампиру, она больше не могла переносить яркость, словно та вот-вот преобразуется в пылающую стрелу и упадёт с неба.

  Он боялся, что Стэйси не сможет восстановиться. Ещё никогда Марк не видел её сломленной и не мог воспринимать такой. Скорбь выбелила ей скулы, губы выцвели, лишь огромные синие глаза делали лицо живым. Девичья стройность стала ломкой, прозрачной, казалось будто всё её содержимое высосали, оставив только оболочку. Она не находила себе места в этом мире без своей главной опоры, не хотела находить.

  Большую часть времени она лежала, глядя в никуда; сухой воспаленный взгляд обшаривал стены, потолок, ни на чем не задерживаясь. Из оцепенения Стэйси выходила редко, но новое ее состояние было еще страшней. В эти моменты она металась по пустым комнатам, будто что-то искала, а то вдруг хватала первое, что попалось под руку и с яростью бросала в стену. Гнев съедал ее, но был чуть ли не единственной мотивацией выползать из кровати. Накопившаяся злость требовала реализации, и Стэйси ревела, кромсала вещи, включала стереосистему на всю катушку и подвывала, подвывала.

  В себя она приходила только во время визитов верной, человеколюбивой Барбары, лучшей подруги. Вначале Стэйси и ее не хотела пускать в теперешнее подобие жизни, но Барб была настойчива, а главное — в ней полностью отсутствовала жалость.

— Эй, подруга, ты опять спишь? Поднимайся. Если недоврач — время — не может тебя поднять на ноги, то я тебя так не оставлю. Ну ка бери, я тебе кофе принесла и бургеры, как ты любишь.

  И Стэйси волей-неволей поднималась с кровати, и даже порой подобие улыбки посещало ее лицо, когда она сидела в старом кресле с зажатым в руках бумажным стаканом, и глядела, как подруга с энтузиазмом орудует метлой, собирая осколки — результат войны Стэйси с собой.

 Как же Марк хотел оказаться на месте Барбары, иметь возможность обнять свою кроху, убаюкать, заставить поверить, что счастье есть, оно рядом, надо лишь очнуться. И Марк пытался, вспоминая дурацкие книги о духах, прокручивая в воображении просмотренные когда-то фильмы, он пытался кричать, стучать, двигать вещи. Он пытался покорить материальный мир, до истеричного плача, смеха, до полного опустошения, если так можно сказать о том, кто сам по себе — пустое место.

  Он не просто смотрел на мучения Стэйси, вбирал их, чувствовал, как наполняется болью, вытесняющей любые другие чувства, глотал ее гнев, давился отчаянием. Однажды ему представилось, что он — оранжевый воздушный шар в руках проказливого ребенка, до предела накачанный озоном. Энергия распирала его, но он ничего не мог с ней сделать.

  А ведь самый простой и главный закон физики гласит: энергия никогда просто так не исчезает, она должна куда-то перейти. Но его энергии перейти было некуда.

  Не материален, даже не точка в пространстве. Если б он был настоящим, то вылил бы накопившееся той влагой, которой так боятся мужчины, но ни одна абстрактная слеза не могла из него вырваться. Абстрактных слез не бывает. Это сводило с ума.

Марк не мог сделать абсолютно ничего, ни с собой, ни тем более со Стэйси. Сколько раз он уже пытался? Он безрезультатно кромсал воздух, которого не мог почувствовать. Носился, словно безумный ураган, сквозь стены и предметы, в надежде задеть хоть крошку на тарелке. Кричал на весь земной шар, да даже на всю вселенную. Всё впустую. Впустую.

И сам он весь пустой. Вернее, сама пустота. Пусть и наполненная злостью на несправедливость мира, но пустота. Как бы это парадоксально не звучало.

  Немного спокойней внутри него становилось, когда Стэйси забывалась сном, тяжелым как свинец, но так ей необходимым. В это время он пытался понять — кто он сейчас? Или что... Злая ирония скривила бы его губы, если бы они были, когда он вспоминал свои прижизненные наивные представления о мире духов. Призрак — светлый рыцарь, сотканный из тумана… какой бред. В теперешнем состоянии его не назовешь даже ветерком, даже не воздух, потому что воздействовать на свой бывший, притягательно материальный мир он не в силах. Да любая пылинка оказывает большее влияние на мир. Быть может, я бог, думал он, — за всем наблюдаю, за ужасами жизни, но ничего не делаю.

  Постепенно Марк начал забывать себя: не только внешность, но и то основное внутри, что определяло его, как человека. О прежнем себе ему напоминали лишь фото в альбоме, которые Стэйси порой разглядывала. Её слёзы срывались на фотографии, и ему тоже хотелось рыдать. Вся его замечательная жизнь на них: друзья, работа, любимая, и он сам, светящийся улыбкой. Всё, что он в один миг потерял из-за глупой шутки природы.

  Он уже не знал, сколько времени прошло с того рокового дня. Как же быстро стирается понятие дня, ночи, суток — времени, когда тебе никуда не надо, когда не нужен даже сон. Всё — как один беспрерывный день, самый кошмарный за его осознанное существование, и невозможно понять, что сейчас: «завтра», «сегодня», или ещё «вчера»?

Должно быть, именно так должен выглядеть ад…

Господи, да за что!?

  Марк окинул взглядом разгромленную в очередной раз комнату. Стэйси вела себя буйно, как никогда. Отойдя ото сна, она не осталась в постели как раньше, а как заведенная носилась по комнате, круша то, что оставалось до сих пор целым. В стену полетели старинные настольные часы – память о бабуле, которые она хранила как зеницу ока. За ними последовал телефон и еще какие-то безделицы. Потом она долго сидела китайским болванчиком на полу посреди комнаты, раскачиваясь из стороны в сторону. Когда ее взгляд вновь стал осознанным, она медленно поднялась, взяла нож для резки бумаги и перерезала провод дверного звонка — порвала последнюю нить, связывающую с внешним миром. Теперь она лежала на кровати, беспомощная, похожая на эмбрион, обняв телом уродливую шляпу. Ту самую. Наверное, Стэйси сама не могла понять, любит она эту никчемную вещь или ненавидит больше всего на свете, вещь — хранящую последнее прикосновение Марка, вещь – причину его смерти.

  Зачем она это делает — сжирает себя? Марка захлестнуло злостью, алой, жаркой волной. Для того, чтоб он мучился? Как будто мстит за обман, за то, что Марк подло сбежал. Но разве он виноват, разве он мог что-то изменить? Клубком змей в нём сплелись любовь и гнев, желание быть вместе, всегда, бесконечно и обнулиться, исчезнуть из жизни Стэйси. Но куда он от неё денется? Ведь она и есть его теперешняя жизнь.

— Очнись! Брось её, брось это старье, Стэйси! Выкинь меня из головы…

  Он безысходно кричал, но она не слышала. Всё его незримое существо ныло. Его рвало на части — накопившаяся энергия требовала высвобождения. Внутри будто всё скрутило, когда она еле слышно произнесла его имя. И Марк безумно хотел прийти к ней, но был не в силах этого сделать. Хотел порвать наконец эту, казалось бы, тонкую прозрачную мембрану между фантомным и реальным миром, но барьер был непробиваемым.

  Не важно, будут ли замечать его другие люди, но он бы отдал всё на свете, чтобы именно она могла его видеть, слышать или чувствовать. Хотя зачем? Ему больше нечего ей дать.

Или есть? Ведь он – Марк – есть, раз в том, что от него осталось, еще пульсирует, ноет понимание собственного я.

— Я смогу, да! Стэйси! – он почувствовал, как внутри что-то изменилось, стало тепло, горячо, жарко так, будто все огни ада заполыхали одним вселенским костром. А Стэйси все шептала и шептала в агонической молитве его имя, и каждое слово как будто вливало порцию бензина в этот огонь.

  Слёзы Стэйси капали на подушку, но вливались в него, переполняя горечью. В какой-то момент он вдруг ощутил своё присутствие во всем живом на планете Земля: в листе клёна, что качается рядом с домом у незнакомого озера, в старике, который сидит у окна и отрешенно смотрит на пса, лежащего под молодым деревом, в муравье, ползущем по собачьему хвосту, в…  Он почувствовал бесконечную сложность и ничтожную простоту бытия. В его сознании была беспомощная чистота природы и грязь человеческого присутствия.  Он задыхался в чаде городского смога, видел огромные свалки мусора, буры, вгрызающиеся в плоть планеты, огонь напалма, которым люди щедро поливают друг-друга. А когда-то ведь было не так, человечество было частью, а не покорителем. Он ощутил больное дыхание шарика, летящего в пустоте космоса, и он был этим шариком, переполнившимся чувствами и эмоциями, переполнившимся желанием взорваться, смести со своего лица никчемных людишек.

  Последнее, что он запомнил – то, как лавина звуков всего мира накрыла его, а потом – хрустальный звон осколков разлетающегося сознания.

***

  Марк будто бы на долю секунды моргнул, закрыв глаза. И если вся его новая «жизнь» — тьма, то с закрытыми глазами он успел увидеть свет…

  Приятно. Легко. Спокойно.

  Марк очнулся. Все та же полутьма комнаты, но что-то едва ощутимо изменилось. Сначала он понял, что слышит запах — свежесть летнего дождя — и с упоением вобрал её. Постепенно пришло осознание, что он чувствует… воздух, едва ощутимый ветерок сквозняка баюкал его в своём потоке.  Боже, как хорошо! И тут он увидел Стэйси. Она замерла в центре комнаты, направив недоверчивый взгляд в его сторону.

  На него? Она его видит? Такой радости Марк не испытывал никогда. Неужели небеса сжалились, и он вернулся в реальный мир? И не важно, боги ли, черти приложили к этому руку, главное – он обнимет свою любимую, он снова сделает ее счастливой.

  Радость, возбуждение захлестывали, и он даже потерял звук в своём новом-старом мире, не успев адаптироваться. Её голос растворился, а уши заполнило шипение. Будто в сюрреалистичном сне, он пробирался сквозь помехи.

  Ближе, еще ближе – движение давалось ему не просто, но все это ерунда, главное – они снова будут единым целым. А Стэйси не верила своим глазам, было понятно, что она в сильнейшем потрясении. Она сделала пару шагов назад, споткнулась и чуть не упала, прижавшись к стене. Шок сковал её движения, и она застыла, словно увидев греческое чудище — Горгону — превратившись в статую.

— Милая моя, Стэйси, не бойся. Я вернулся. Это правда, и ты больше никогда не будешь плакать.

  Марк чувствовал, что в этот момент он прекрасен, он лучился светлой энергией, и в лучах его сияния девушка стала еще прекрасней. Она все ещё не хотела принять фантастическую реальность, боялась, глупая, но вот он приблизился. Как все-таки она хороша! Почему именно ему провидение вручило это удивительное тело, эту восхитительную душу. Он сделал еще один рывок ей навстречу и со всей страстью впился своими в её губы.

  Мир закрутился вокруг с бешенной скоростью, а они слились воедино. Марк чувствовал, как энергия страсти, любви, нежности, сам он вливаются в Стэйси. Он чувствовал каждую клеточку её удивительного тела, чувствовал, как сливаются, перемешиваются их мысли, эмоции.

  Он отдал ей всего себя.

***

  Пахнет свежей гарью. На полу среди осколков стекла покоится фотография, покрытая копотью. Сквозь серый налет с нее потерянно, обреченно глядит девушка, окруженная невеселыми людьми. В ее пустынном взгляде читается горе. В общем-то — обычное фото, при виде которого приходит мысль о похоронах. Но оно невольно притягивает взгляд, может потому, что фигура девушки, подчеркнутая черным, подсвечена тихим сиянием. Если присмотреться, можно увидеть позади нее эпицентр этого странного света — едва различимый шарик, застывший в воздухе, напоминающий мыльный пузырь…

  А знаешь, дети очень любят разные воздушные шарики. Может, поэтому столетие за столетием мамы повторяют им одну и ту же мантру: «Стой и не двигайся, если видишь летящий огненный шар, мой милый. Запомнил? Если идёт гроза»

Но наивные детки всё забывают при виде такой красоты и восторженно бегут навстречу, только бы потрогать сияющего светлячка, ведь свет есть — любовь, любовь есть — свет. И сгорают, в мгновение ока, в этом сиянии. Молниеносно. В сгустке зла или отчаянья, гнева или вины, горечи или неземной любви.

  Ты не знаешь этого, ты лишь чувствуешь, смутно — они рядом. Десятки неупокоенных душ, рвущихся вон из самих себя, разрывающихся на части. Переполненных необузданной энергией своих страстей и чьих-то желаний.

  И всё же она прекрасна — лучезарная сфера — смертоносная бестия, не контролирующая ничего, даже свою суть, голая необузданная энергия. Удивительная и обескураживающая своей величественной опасностью. Молния.