ЭТОТ РАЗНЫЙ ДОН КИХОТ

ЭТОТ РАЗНЫЙ ДОН КИХОТ

Борис Ихлов

Мигель де Сервантес Сааведра известен в СССР исключительно по роману «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий». В то время середины XVI-XVII веков, когда Сервантес писал свой роман, в Испании торжествовала контрреформация.

31 октября 1517 года Мартин Лютер прибил к дверям виттенбергской Замковой церкви свои «95 тезисов», в которых выступал против злоупотреблений католической церкви, в частности, против продажи индульгенций. С этого момента началась Реформация. Ее базис - преодоление феодальной раздробленности и возникновение централизованных государств, ее окончание - подписание Вестфальского мира в 1648 году, по итогам которого религия перестала играть существенную роль в европейской политике.

Однако путь к Вестфальскому миру лежит через церковно-политическую реакцию, возглавленную папством. Ее видимая цель - восстановить позиции, утраченные католицизмом в ряде стран в 1-й половине XVI века.

Краткая справка. «Контрреформация была одним из проявлений феодальной реакции, охватившей не только экономическую и политическую, но и идеологическую сферу. Она стала религиозной формой контрнаступления феодальных сил, пытавшихся упрочить феодальный строй в эпоху его начавшегося разложения. Главными орудиями Контрреформация были инквизиция, монашеские ордена, римская курия. Инквизиция, реорганизованная в 1542 г. в одну из конгрегаций римской курии и подчинённая непосредственно папе, развернула в католических странах борьбу с передовыми идеями, свободомыслием, наукой, всеми проявлениями реформационной мысли (особенно упорно преследовались народные направления Реформации). На костре были сожжены Джордано Бруно, Джулио Ванини, подвергнуты преследованиям Томмазо Кампанелла, Галилео Галилей и многие другие.

Самое активное участие в Контрреформация принял созданный в 1534-1540 гг. орден иезуитов. С помощью иезуитов и других сил католической реакции папству удалось на Тридентском соборе (1545-1563) добиться, в частности, признания безусловного авторитета папы в делах веры, введения строгой церковной цензуры, издания «Индекса запрещенных книг» и т.п. Решения собора стали программой Контрреформации. Было принято т.н. Тридентское исповедание веры, которое должны были подписать все духовные лица. Всякое отклонение от него рассматривалось как ересь и преследовалось.

В ходе Контрреформация в Риме был создан ряд учебных заведений для специальной подготовки католического духовенства, направлявшегося прежде всего в страны, которые были ареной наиболее острой борьбы между силами Реформации и Контрреформация (Германия, Нидерланды и др.). В ходе Контрреформация иезуиты захватили в свои руки многие университеты, в свою очередь становившиеся орудием католической реакции. В числе церковных деятелей, наиболее рьяно проводивших Контрреформация, - римские папы Павел III, Павел IV (до избрания папой - кардинал Карафа), Пий IV и др., кардинал Карло Борромео, иезуит П. Канизий и многие другие.

Контрреформация не ограничивалась деятельностью учреждений католической церкви. Она активно проводилась также государственной властью ряда стран: Габсбургами в Испании и в «Священной Римской империи», Максимилианом Баварским, Сигизмундом III Ваза в Польше и др. Сторонники Реформации подвергались преследованиям государства; издавались специальные государственные указы, требовавшие от протестантов возвращения в «лоно католической церкви» под угрозой высоких штрафов, изгнания из страны или даже казней. Одним из проявлений Контрреформация была борьба за возвращение католикам земель, утраченных ими в ходе проведения Реформации (издание Реституционного эдикта 1629 г. императором «Священной Римской империи» Фердинандом II). Под знаменем Контрреформация Испания вела борьбу против Нидерландской буржуазной революции XVI в. Габсбурги подавляли освободительное движение покорённых народов, боролись за осуществление идеи создания «мировой христианской империи» (во время Тридцатилетней войны 1618-1648 гг. и др.).

Сплотив силы феодальной реакции, Контрреформация укрепила положение папства и католической церкви (восстановив католицизм и подавив реформационные движения в ряде стран), временно задержала натиск сил нового, буржуазного общества» (БСЭ).

Со дня смерти Сервантеса 23.4.1616 до английской революции оставались три десятилетия. Он умер в тот же год и даже в тот же день, что и создатель величайшего рыцарского романа – Шекспир.

Утверждают, что «Док Кихот» был пародией на традиционный рыцарский роман, да и на всю отживающую свой век феодальную эпоху. Позднее появились внеисторические версии, в т.ч. в советском кинематографе, где Рыцарь Печального Образа олицетворял собой всё возвышенное, что содержится в человеке, но томится под спудом его низменных страстей. Вот слова Дона Кихота в фильме: «Это счастье – увидеть под этими уродливыми масками прекрасные человеческие лица…»

И. Нусинов пишет по этому поводу:

«Дон Кихот был пародией не только на рыцарский роман, но и на всю схоластическую ученость и даже на некоторые, уже ставшие к тому времени штампом, приемы литературы Ренессанса. Осмеяние этих омертвевших и закостеневших форм - в жалобах автора на свою неспособность обставить свое произведение аппаратом примечаний, сносок, цитат и прочей ученой рухлядью, ложнопоэтической риторикой и патетикой, в советах друга порвать с этими обычаями. Еще больше - в его советах, как симулировать свою ученость, симулировать поэтический талант, как создать видимость связи со знаменитыми покровителями: «… У вас не хватает сонетов, эпиграмм и хвалебных слов, сочиненных особами важными и титулованными. Сочините их лично, наградите их какими-нибудь именами, приписав их хотя бы Иоанну Индейскому или императору Трапезундскому…»

Те, кто помнит «содержание» доперестроечных газет «Правда» или «Известия», могут прочувствовать это неудержимое желание насмешки.

Рыцарь был одной из основных фигур феодализма, пишет Нусинов. «Он был внешняя опора режима, но он также олицетворял ряд идеологических категорий феодально-католического порядка. Он служит божьей матери, «великой заступнице всех сирот и немощных», всех несправедливо обиженных, с превеликим героизмом и жертвенностью борется за торжество справедливости. Он так печется о славе своей дамы потому, что она символизирует матерь божию. Он превыше всего ставит честь воина. Он - носитель всех тех моральных, религиозных и правовых норм феодализма, чьим физическим защитником он был. Но феодальный мир умирает. Ему на смену идет капитализм. Мелкое дворянство разоряется. Ему предстоит приспособиться к новой городской торгово-капиталистической культуре. Его сознание разорвано между прекрасным для него, но безвозвратно ушедшим, феодальным прошлым и - чуждым ему, но реальным, буржуазно-торговым настоящим. … Он жалок и смешон, потому что он механистическое подражание величественному прошлому. История отошла от него на тот шаг, который отделяет великое от смешного. … Настоящее - это торжество торговой буржуазии. Будущее - это раскрытие ворот капитализму».

Реален ли вообще Дон Кихот? В разложившейся царской монархии таковых не наблюдалось. Вернадский описывает общество ее защитников: «И передо мной промелькнул Государственный Совет, где я мог наблюдать отбор «лучших» людей власти… Чудный Мариинский дворец, чувство старых традиций… Несомненно, среди них были люди… с большим внутренним содержанием, таких, как Витте, Кони, Ковалевский, Таганцев т др. Но они не задавали тон. В общем – ничтожная и серая, жадная и мелкохищная толпа…» Ни Витте, ни Кони не претендовали на роль борцов за старое, разве что Таганцев, что тоже под сомнением. Но ни на кого нельзя примерить плащ Дона Кихота. Монархия была омерзительна настолько, что смеяться над ней не представлялось необходимым, как смеялись над десятками дряхлых партийных руководителей, одновременно ушедших на пенсию: «Старый член, старый член, старый член Политбюро вдруг ушел по состоянию здоровья. От чего, от чего, от чего же так мудро? Знать, созрели объективные условья…» И тогда на митинге к микрофону встал прекрасный артист Михаил Ножкин и начал обличать прозападных «демократов», взалкавших проклятой частной собственности, джинсов, видеомагнитофонов и тойот… Стало быть – реален.

И не только реален, но в туже эпоху Сервантеса становится из бессильного, пародийного, подвергнутого насмешкам - просвещенным, действует далеко не в одиночку, как розенцрейцеры, масоны, иллюминаты…

Решительно и определенно, продолжает Нусинов, высказывается о Доне Кихоте Байрон. «Его задачи те же, что задачи Дона Кихота: «В беде помочь я был бы людям рад, хотел бы зло искоренить словами». Но опыт Дона Кихота доказал тщету таких желаний. Толпа судит о Доне Кихоте по его внешности: «он толпу смешил», но его единственное стремление лишь «борьба со злом», «пороки он клеймит и хочет, чтобы сильный был в ответе, когда не прав. Безумец лишь на вид, друг чести, Дон Кихот. Грустней морали той эпопеи сыщем мы едва ли». …

Вывод из книги Сервантеса кажется Байрону столь печальным потому, что Дон Кихот для него - знамя подлинной борьбы, между тем как толпа превратила это знамя в колпак паяца. Нет для Байрона прекрасней тех задач, которые Дон Кихот поставил перед собой. … Во многом родственную взглядам Байрона оценку Дона Кихота дает Тургенев. Он отказывается видеть в нем только «фигуру, созданную для осмеяния старинных рыцарских романов». Для него Дон Кихот — «высокое начало самопожертвования». Он и Гамлет образуют вместе «два конца той оси, на которой вертится человеческая природа». Для Тургенева «Дон Кихот - вера прежде всего; вера в истину, доступную постоянству служения и силе жертвы». Из двух сил, которые, по мнению Тургенева, «суть основные силы всего существующего», - из эгоизма и жертвенности, «косности и движения, консерватизма и прогресса» - Дон Кихот представляет последнюю силу... «Когда переведутся такие люди, как Дон Кихот, пускай закроется навсегда книга истории: в ней нечего будет читать». Восторженное отношение к Рыцарю печального образа сохранится еще на столетие. Мигель де Унамуно скажет: «Дон Кихот – это душа Испании». Если в Доне Кихоте Тургенев видит вечное выражение героической личности, то в Санчо-Пансо он усматривает сущность массы - воплощение ее лучшего свойства, которое заключается и в способности счастливого и честного ослепления, в способности бескорыстного энтузиазма, презрения к прямым личным выгодам, которое для бедного человека почти равносильно презрению к насущному хлебу. … Санчо-Пансо — воплощение этой массы и ее великого, всемирно-исторического свойства следовать за личностью энтузиаста и провидца (выделено мной, Б. И.). Дон Кихот - гениальное воплощение этой личности».

Схема предельно проста, как и у либерала Ортеги-и-Гассета. Руководить могут лишь те, которые слышат подземный гул истории. Люди, обладающие особым качеством, по выражению Сталина – орден меченосцев. Массы – обязаны следовать.

Тургенев дал наиболее яркое, законченное выражение интерпретации Дона Кихота как великого энтузиаста, как символа вечного стремления человека к идеалу, к истине и справедливости, его безграничной веры и столь же безграничной жертвенности, констатирует Нусинов. «Этот взгляд развивали до и после Тургенева многочисленные авторы. Этот взгляд продолжал быть в домарксистском литературоведении господствующим, несмотря на то, что ряд исследователей - Галлам, Тикнор, Сент-Бёв, Г. Львов, Н. Стороженко и другие - противопоставляли так называемому философскому истолкованию историческое истолкование. Дон Кихот и Санчо-Пансо повторяются. Гейне, как и Тургенев, утверждает, что личность, стремящаяся преодолеть ограниченное настоящее — это всегда Дон Кихот, тогда как массы, следующие за ней, суть Санчо-Пансо».

Итак, по мнению Байрона, Тургенева, Гейне, Дон Кихот является главным двигателем прогресса, донкихотизм - выражение величественного и героического в человеке, Санчо-Пансо - способность масс верить и надеяться на Дона Кихота, способность следовать за ним.

«Байрон - писатель разложившейся, обедневшей родовой аристократии, не сумевшей приспособиться к новым буржуазным условиям, - в своем творчестве до крайности созвучен рыцарю печального образа, -отмечает Нусинов. - Герои Байрона - «люди безумные, беспокойные и беспочвенные скитальцы, пережившие свой класс и не слившиеся с каким-нибудь другим. Чужие в современности, они любят уходить в созерцание обломков прошлого величия. Центральный герой Байрона, однако, не только скиталец и одиночка, но и бунтарь» (Фриче). Бунтарь, бессильный изменить мир и противопоставляющий его реальной силе свою романтическую веру, Байрон и создает культ «романтика веры» Дона Кихота. Социально одинокий в своей романтической вере - нет больше рыцарей, которые вместе с ним совершали бы «крестовые походы» за его романтическую правду, - он готов послать проклятие по адресу Сервантеса, сатира которого «дух рыцарства в Испании сгубила» и который своей «насмешкой жизнь ее расстроил». Романтик, надеющийся победить дело жизни словом рыцарской истины, он считает, что вместе со смертью Дона Кихота умерла доблесть, видит в Доне Кихоте воплощение доблести и мудрости и от неудачи Дона Кихота приходит к обобщающему пессимистическому вопросу: «Ужели доблесть только светлый сон, на деле же миф или светлое видение из царства грез? Ужель Сократ и тот лишь мудрости злосчастный Дон-Кихот?» Байроновский образ Дона Кихота - не результат исследования текста Сервантеса, а социального бытия самого Байрона. Точно так же лишь в живой социальной действительности Тургенева и Гейне коренится их истолкование «Дона Кихота».»

«Погибал русский феодализм, - продолжает Нусинов. - Крепостничество доживало последние дни. И социальная группа Тургенева, теряя свои права на мужика, готова была каяться в своих грехах против него. Но если она не могла ускорить или задержать освобождение, то она совсем бессильна была что-нибудь сделать против того, чтобы вышедший из огня крепостничества крестьянин не попал в полымя капитализма. Бессильный утвердить свою социальную волю и потому безвольный, как Гамлет, вошедший в литературу с клятвой освобождения народа на устах, Тургенев объявил Гамлета и Дона Кихота двумя осями человеческой истории. В своем бессилии творить новую, ему угодную, социальную жизнь он покорился Гамлету и востосковал по Дону Кихоту и его прославил.

Несколько иные были корни идеалистического толкования «Дона Кихота» Гейне. Байрон и Тургенев были писателями таких социальных групп, которые потому за социальную новь, что старый мир распался. Они были писателями дворянства, Гейне — поэтом радикальной мелкобуржуазной интеллигенции. Он - бессильный порыв к новой жизни, не потому что его породил старый класс, а потому что новый класс, немецкая буржуазия, пришел с большим историческим запозданием.

Ее жирондисты представлены лишь теми трусливыми и ограниченными профессорами, депутатами национального собрания, о которых в народной песенке поется: «Fünf und siebzig Professoren! Vaterland, du bist verloren», а класс самого Гейне, немецкая мелкая буржуазия, в наиболее героические дни 1848 представлял лишь до крайности жалкую пародию на якобинцев.

То, что Гейне был выразителем той социальной группы, которая получила слово на трибуне истории благодаря распаду феодального мира, помогло Гейне разглядеть исторические корни «Дона Кихота» Сервантеса. Он прекрасно учитывает, что первопричиной создания «Дона Кихота» была борьба с рыцарской идеологией, выраженной в рыцарских романах. Он сознает, что нет никаких оснований зачислять Дона Кихота, как бы он ни был за истину и справедливость, в борцы против монархии и церкви».

«Но немецкая мелкая буржуазия, - точно подмечает Нусинов, - могла продемонстрировать в 1848 «лишь очень тощую клячу, очень ветхие доспехи и такое же ветхое тело». Она так же мало смогла продвинуть Германию вперед, как Дон Кихот в состоянии был повернуть колесо истории назад. То, что немецкий мелкобуржуазный демократ 1848 так же мало походил на якобинца 1793, как и Дон Кихот на рыцаря эпохи расцвета феодализма, - вот это обстоятельство привело к тому, что Гейне заметил в Доне Кихота не только «смешную сторону Дона Кихота», которая «заключается в желании рыцаря воскресить давно отжившее прошлое». Он еще «узнал на опыте» хилой немецкой мелкой буржуазии, «что такое же неблагодарное безумие стараться слишком рано ввести будущее в настоящее», имея при этом «возможность выставить против тяжелых интересов дня лишь очень тощую клячу».

Гейне, как и Тургенев, был представителем таких социальных групп, которым не дано было осуществить свою волю; за Гейне, как и за Тургеневым, не было действенных, социально-активных масс. Они склонны были поэтому в жертвенной личности видеть двигателя прогресса, противопоставляя ей покорные безвольные массы, которые слепо и честно следуют за ней. Они это делали именно потому, что за ними не было масс.

Еще больше, чем Тургенев, Гейне знал горечь и обиду «пощечин фарисея» — буржуазии. Неудивительно, что ему так близок удел «рыцаря печального образа» и что он через его удел возводит в абсолют свой опыт реалистического романтика.

Дон Кихот не тот, кто терпел поражения в революционных боях, а тот, кто в дни революционных боев звал защищать ветошь истории. Дон Кихот не тот немецкий коммунист, который организовал гамбургское восстание, а тот, кто в дни гамбургского восстания верил, что спасение немецкого пролетариата в всеобщем избирательном праве, не замечая, что формальная демократия — это сейчас Дульцинея Тобосская, а главное, что как средство против социальных обид империалистического богача она еще менее действительна, чем речи Дона Кихота, адресованные Хуану Альдула, богачу из деревни Кинтанар, в защиту избиваемого им мальчика».

Дон Кихот - всегда порождение прошлого, никогда не путь к будущему, считает Нусинов. Всегда ли? Нет, он обозначает второй тип Донов Кихотов: «в том случае, когда Дон Кихот подходит к воротам будущего, он тоже тщетно стремится открыть эти ворота ключами, изготовленными в мастерских прошлого. Таким Доном Кихотом был Фурье, непреклонную веру которого прославляет Тургенев за то, что Фурье «ежедневно, в течение многих лет ходил на свидание с англичанином, которого он вызывал в газетах для снабжения ему миллиона франков на приведение в исполнение его планов и который, разумеется, никогда не явился».

Тургенев, однако, не сознает, что идеализированный Дон Кихот является для него, как и для всех идеализирующих Дона Кихота, тем англичанином, которого они тщетно ждут, ибо исторический процесс движется не Доном Кихотом, а теми, кто Дона Кихота преодолевает (выделено мной, Б. И.), своим смехом разрушает его».

Однако Тургенев не так прост, его Дон Кихот, бросающийся на мельницы отживающего мира в романе «Отцы и дети», вовсе не повод для печали автора об уходящей эпохе и не обладатель сногсшибательного благородства. Тургенев сам иронизирует над уходящей эпохой с нелепой традицией дуэли: «В нос метит…» Чтобы лучше понять роман, стоит прочесть Писарева «Реалисты», и тут же вслед за этим ответ Тургенева: романы «Дым» и «Новь» - где нелепая пародия на кружок Герцена совмещается с образом деятельного преобразователя архаичной России – капиталистического предпринимателя. Тургенев не просто склонен к социальной нови из-за распада старого мира, как пишет Нусинов, он чувствует здоровый энергетический импульс буржуазного предпринимательства.

Всё это о нас с вами. Мы храним светлую память о славном прошлом СССР, не желая признавать, что его похоронная команда, как финансовый капитал, так и его обслуживающий персонал млечиных и сванидзе – прямое и закономерное его порождение. Мы забыли, что вчерашние идеалы оказались фальшивыми, не основанными на характере низов, не вытекающие из человеческой материи. Они оказались лишь привносимыми «сверху», как церковные проповеди для темных, несведущих, заблудших молящихся. Не так ли рабочий класс СССР десятилетиями шел за отпечатанным в газете «Правда» обликом благородного идальго, а потом оказалось, что благородный идальго и казнит без вины, и генетику угнетает, и приворовывает, да и вообще к марксистско-ленинскому благородству и революционным идеалам не имеет ровным счетом никакого отношения.

А рыцарство – разве оно действительно было столь благородным, чтобы всё лучшее из рыцарства перенести по спирали развития в будущее? Разве при зарождении феодализма или в его расцвет не были униженными и оскорбленными многообразными благородными идальго? Рыцарь считает себя настолько выше простолюдина, что даже не желает пачкать о него свой меч. Генрих Манн описывает, как один из приближенных Генриха Наваррского совершил соитие с крестьянкой, а затем вспорол ей живот и согрел в нем ноги. Как это по-рыцарски! Всё равно, что рисовать в романтичных тонах циничных убийц и грабителей – пиратов прошлого: «Вьется по ветру «веселый Роджер», люди Флинта песенку поют…» Разве не явная фальшь – нелепое восхваление дамы своего сердца? Ведь оно не «имманентно» рыцарю, а привнесено извне, это лишь слепок с поклонения матери божьей. Такого рода «благородство» принимается за правду лишь монархистами и иными духовными плебеями.

Нужно быть стерильным в понимании благородства, чтобы в фильме «Три мушкетера» вставить песенку Арамиса о том, как он убивает по семь раз на неделе, при этом отнюдь не считает себя каким-то выдающимся убийцей, он элегически-изнеженно выпевает: «Но, право, я не дуэлянт…»

Вообразите масштаб непонимания истории поклонниками аристократических благородств: Людовик III воюет с собственной мамой, Бэкингем хочет договориться с Францией воевать против Испании, король воюет против гугенотов (этот момент блестяще отражен в советском фильме «Три мушкетера», где отважная четверка в перерыве между возлияниями бесстрашно убивает своих соотечественников). Наконец, власть обретет мрачный обскурант, консерватор Ришелье. А Дюма - описывает придворные интрижки. Хотя даже имена эпохи «благородного рыцарства» – это вам не Ричард Львиное Сердце, имена – как клички на зоне: Людовик Заика, Гуго Аббат, Карл Лысый, Конрад Черный, Людовик III Слепой…

Но вот что интересно. Сервантес смеется над рыцарством, но не забывает о реалиях наступающего грядущего. Правда, он этому «грядущему хаму» противопоставляет не реалии прошлого, а миф о прошлом. Зато лицо этого бездуховного, алчного и беспринципного хама рисует вполне определенно. Отметим, что именно так противопоставлял Дюма благородных мушкетеров, объединившихся с королем Англии против нарождающегося капитализма в лице Кромвеля. И в советском фильме Кромвель – какой-то случайный, мелкий, тщеславный и злобный негодяй, которого в истории не должно было существовать. Хуже – в фильме Кромвель из помещика превращается в мелкого буржуа, пивовара, а недалекий сумасброд Карл I – в громоотвод для небесного благородства, для казни которого просто не в состоянии найти такого низкого негодяя, который бы посмел отрубить ему голову (на деле шотландцы выдали Карла за 400 фунтов стерлингов, к тому же король оказался государственным изменником). Историческое неведение создателей фильма и бездарность постановки искупается лишь бездарностью актерской игры (которая, разумеется, выглядит божественно в сравнении с современным школьным драмкружком в театре и кино).

Но если утверждать, что смещение по времени, шаг из эпохи в эпоху сделали из Дона Кихота посмешище, это означает грубый объективизм, почти фатализм, во всяком случае, телеологию типа «Дарвин был нужен – Дарвин родился». Конечно, Нусинов прав – исторический процесс движут не Доны Кихоты. Но вовсе не те, кто их преодолевает – преодолеть их совсем нетрудно. Преодолевают силу, и великую. За свои права молодая буржуазия проливает кровь, и не она одна, а вместе с низшими сословиями. Это, скорее, они в тот момент являются носителями черт, которые приписывают Дону Кихоту.

Поэтому попробуем понять точку зрения Гейне, Байрона, Тургенева – ведь что-то они имели в виду «внеисторическое», константное в характере человека, которое проявляется во все эпохи. Получается, что речь идет о том, что вокруг – пустыня, обывательское болото, и это болото нужно растрясти, просветить неграмотных, увлечь за собой колеблющихся и т.п. – может быть, ценой своей жизни. Да вот не получается – потому что Дон Кихот не понимает, как устроено это болото, какими законами движется.

Данко не нужно было понимать, как устроено «болото», оно было вынуждено вследствие объективных условий за ним двигаться.

Что же происходит? Те силы, с которыми воюет Дон Кихот, видят его беспомощность. Они высмеивают его, изолируют, наглядно показывая населению, что бороться бесполезно. Дон Кихот обретает окончательные черты – разумеется, он благороден, отважен, настоящий герой. Мужество, самопожертвование всегда вызывает уважение.

В книге начальника Петербургской охранки подполковника А. В. Герасимова «На лезвии с террористами», которую он написал в эмиграции., можно прочесть запись после очередной казни террористов: «Потом мне говорил прокурор, официально по своей должности присутствовавший на казнях террористов: «как эти люди умирали… Ни вздоха, ни сожаления, никаких признаков слабости… С улыбкой на устах они шли на казнь. Это были настоящие герои.» Они в этом отношении не были исключением: все террористы умирали с большим мужеством и достоинством. Особенно женщины. В моей памяти до сих пор отчетливо сохранился рассказ о том, как умерла Зинаида Коноплянникова, повешенная за убийство командира Семеновского полка генерала Мина, который в декабре 1905 г. подавил восстание в Москве. Она взошла на эшафот, декламируя строки Пушкина: «Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья, / Россия вспрянет ото сна, /И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» Героизм этой молодежи, надо признать, привлекал к ней симпатии в обществе.»

Уважение - и только. Как известно, большевики негативно относились к террору. Террор, по их мнению, показывает, что массы пока еще находятся в состоянии равнодушного любопытства, что казни террористов производят устрашающий эффект не меньший, чем сами теракты. И главное: террористы болтают ногами в воздухе, за спиной у них нет поддержки, нет масс.

Но Дон Кихот не понимает ситуации, не понимает, что так действовать НЕЛЬЗЯ, это только ухудшит ситуацию, что его действия – признак того, что за ним никого нет, и потому реальной силы он не представляет, что нужно «идти другим путем».

Прогресс породил не одиночек, а целые армады Донов Кихотов, жаждущих вести за собой толпы угнетенных. Внутренне пусты, они приобретают человеческое звание, отличную от массы и возвышающую над массой черту путем присваивания себе таблички: Дан Кихот. Могут быть варианты: анархисты, монархисты, кадеты, троцкисты… Все вместе они генерируются властью, поддерживаются ей и служат в качестве буфера между ней самой и самостоятельными действиями масс, например, для «выпускания пара». Современный Дон Кихот способен, конечно, изредка лечь на трамвайные рельсы, перекрыть городское движение, чем привлекает к себе внимание журналистов. Но основная его деятельность – привнесение в косную материю рабочего класса благородства и своих замечательных идей, как завещал Иван Тургенев. На фоне моря политических мошенников, обогреваемых властью, при этом вполне сходных по действиям с Доном Кихотом, средний человек уже стыдится проявить гражданское мужество. «Все, кто клеймит власти и к чему-то призывает, попросту на кого-то работает», - говорит средний человек, познавший на своей шкуре, что значит поддержать команду Донов Кихотов на выборах.

Вглядитесь в образы псевдореволюционеров, которые рисует Герцен – как мало изменилось с тех пор. И Клим Самгин Горького видит туже самую сторону «общественных активистов» еще до Октября! Больше того, Горький клеймит темные стороны большевизма уже после прихода большевиков к власти – в «Несвоевременных записках», пишет письма Ленину. Ленин же ему – в духе Сервантеса - отвечает, что интеллигенция, с которой скверно обращаются большевики, вовсе «не цвет нации, это г… нации.»

Перевернем ситуацию. Всё ли верно насчет «ключей прошлого», которыми Доны Кихоты пытаются открыть двери будущего? Тот, кто убежден, что нужно двигаться вперед так, а не иначе, без безрассудного донкихотства, может ли быть уверен, что знает механику «болота» до конца? Ведь его «правильные действия» - могут быть обратной стороной телеологии, попросту оппортунизмом, если его грамотности чуть не достает до самого-то настоящего понимания ситуации. Может, порыв Дона Кихота-экспериментатора вскроет истинную механику, и быстрее завертится колесо истории?

Все мы знаем, что возможен экспорт контрреволюции, но не революции. Для революции необходимо, чтобы созрели материальные условия. Что же, великий революционер Че Гевара был неправ, отправляясь в сначала в Конго, а затем в Боливию? Но ведь основную роль в аресте Че играло ЦРУ, спецслужба могущественного государства. А если бы КГБ подсобил Че в Боливии, что тогда?

Лейтенант Шмидт своим выступлением, которое было обречено, сорвал общее, подготавливаемое большевиками, восстание. Но вот что он говорит на суде: «Пройдут годы, забудутся наши имена, но ту боевую силу, которая присоединилась к «Очакову» и тем осталась верной народу и присяге, имена этих десяти судов флота не забудут и они навсегда останутся в летописях народа. Не преступен я, раз мои стремления разделяются всем народом. Но меня судят и мне угрожает смертная казнь… Я не знаю, не хочу, не могу оценивать все происшедшее статьями закона. Я знаю один закон — закон долга перед Родиной. Да, я выполнил свой долг… Не горсть матросов, нарушивших дисциплину, и не гражданин Шмидт перед вами. Перед вами на скамье подсудимых вся стомиллионная Россия, ей вы несете свой приговор, она ждет вашего решения…». Теперь скажите: как должен был поступить Шмидт?

Однажды в полицейском участке Ленину сказали: «Что Вы делаете, неужели Вы не понимаете, что перед Вами – стена?» Действительно, зачем бросаться на ветряные мельницы? «Совершенно верно, - ответил Ленин, - стена – да гнилая, ткни – и развалится.»

Россия – отсталая страна, капитализм в ней только начал развиваться, еще вчера была аграрная революция, говорить о социалистической революции в ней – всё равно, что мечтать о капитализме в пещере. «Все мы знаем, - пишет Ленин в ответ на письмо Суханова, - что базис определяет надстройку. Но в каком учебнике написано, что нельзя сделать наоборот?» И повторяет фразу Наполеона: «Нужно сначала ввязаться в серьезную драку, а там посмотрим». То есть, для истинного понимания необходимо, как выразился Мамардашвили, «пройти».

И так ли в расчете дело? Горький в «Пенсе о Соколе», противопоставляя приземленного Ужа безрассудному Соколу, формулирует предельно: «Безумству храбрых поем мы славу, безумство храбрых – вот мудрость жизни! О, смелый Сокол, в бою с врагами истек ты кровью, но будет время, и капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни и сотни смелых сердец зажгут… Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым…»

Вы видите, насколько непрост, вариативен образ Дона Кихота: от мелкобуржуазного (бессознательного и потому смешного, неадекватного или сознательного) вредителя рабочему движению (как это и описывают Плеханов в «Социализм и политическая борьба», «Еще раз социализм и политическая борьба», Энгельс в «Коммунисты и Карл Гейнцен») до практика, который творит историю своими действиями. А практика, как говорил Ленин, исходя из работ Гегеля, – выше теории. Если же продолжить еще далее – от практика-экспериментатора до волюнтариста, насаждающего кукурузу в зоне рискованного земледелия или троцкиста с анархистом, призывающих к пролетарской революции и ликвидации государства в феодальной стране. Помните доперестроечный анекдот? Рабы вышли на демонстрацию с лозунгом: «Да здравствует феодализм!» («Да здравствует феодализм, светлое будущее всего человечества!» - заканчивается пьеса Дюрренматта «Ромул Великий».)

Разумеется, интуиция – хороший помощник, но только общественная практика позволяет отличать политическую проститутку от гениального революционера. Весь вопрос, основной вопрос для цивилизации состоит в том, что охватывает собой эта общественная практика.

Вопрос о понимании так называемого «болота» отнюдь не праздный. Когда «кавалерийская атака на капитал» не удалась, Дон Кихот, подсидев соратников по партии, отбросил ржавое копье в сторону и основал орден меченосцев. Большевики изначально назывались социал-демократами. Подразумевалось, что монархии нужно противопоставить демократию. Под демократией понималась именно власть демоса, а не избирательные кампании с «представителями» от народа, угнетающие народ от его имени. У Дона Кихота нового типа провозглашалась совершенно иная, казалось бы, отличная от анархизма, общественная механика. Та общая анархистам и сталинистам позиция, согласно которой к социализму можно перейти и в первобытно-общинном строе (были бы настоящие партийные идеологи), отходит на второй план. На первый – выступает управление «болотом» независимо от его состояния, желания и возможности. Которое, конечно, учитывается, но не особо. В этом суть сталинизма и, естественно, современного троцкизма, которые желают видеть правильное «правительство, идущее навстречу пролетариату».

Первоначально, на волне энтузиазма, на базе авторитета Ленина и большевиков, такая механика имела право на существование. Однако в течение десятилетий, когда, по выражению Бернарда Шоу, «и вот всю правду мы узнали про него», когда энтузиазм и доверие к тем, кто сменил большевиков, мало помалу улетучивались, тогда рухнула идеалистическая механика, основанная на «привнесении в сознание» партийным руководством.

Посмотрим, насколько актуально непонимание сталинистами и троцкистами ущербности идеалистического подхода к обществу на конкретном элементарном примере.

На одной из конференций пермской КПРФ я говорил: «Когда вы заняты исключительно тем, что противопоставляете социализм и капитализм, вы требуете от рабочих действий, к которым они не готовы, неспособны. Всё равно, что привязать к гире ниточку и резко рвануть, материя, общественная механика вам не позволит это сделать». На что услышал: «Надо не ниточку, а шомполами!»

По мнению сталинистов победы рабочих в борьбе за повышение зарплаты или в усилиях сместить с должности наиболее коррумпированных чиновников «лишь укрепляют систему». Между тем такой большевик, как Шляпников, чрезвычайно гордился тем. что ему удалось «выбить» из работодателя положенные ему деньги, а сам Ленин читал Лекции по трудовому заводскому праву и отстаивал интересы отдельных рабочих в суде.

Дело не только в том, что юные сталинисты настолько безграмотны, что не понимают значения экономической борьбы. Как известно, Маркс утверждал, что всякая экономическая борьба есть борьба политическая. Дело в том, что выступления Ленина против ограничения рабочего движения экономической борьбой и против террористов, после успехов которых место «негодных» чиновников занимали еще более негодные, вместо одного царя приходил другой, предпринимались в специфических условиях подвижности рабочего класса - революционный центр перемещался в Россию. С другой стороны – во главе движения ВПЕРВЫЕ стояли социал-демократы. То есть, Ленин говорил о необходимости сделать шаг от экономической борьбы к политической. Во-вторых, Ленин, критикуя терроризм, призывал к тому, чтобы борьба одиночек не подменяла борьбу масс.

Сегодня ситуация такова, что активность не только одиночек, но целых организаций, причем довольно крупных, «разбилась о стену равнодушия масс» (Ленин, «Памяти парижской коммуны»). Рабочего движения в России практически не существует. Тот рабочий класс, который сохранился после реформ, уже видел, что такое КПСС, уже умеет не доверять руководству. Ленин рисовал механику, обратную сталинистской: идти вместе с практикой рабочих, идти на шаг впереди от практики, достигнутой самими рабочими. На шаг, а не на десять, ибо к светлому будущему более успешно призывает церковь. Тем более на фоне отсутствия какой-либо практики рабочего движения крики о социализме есть очевидная демагогия. И рабочие это прекрасно понимают, не поддерживая так называемых коммунистов.

Действия сталинистов объективно направлены на укрепление существующей системы в России. Их бессилие еще больше утверждает в рабочих мысль о бесполезности протестов.