Поэт на договоре. Валерия Новодворская о Евгении Евтушенко

Мы переходим к ситцевому сезону русской поэзии. Сначала шел, конечно, богатый и аристократический бархатный сезон Серебряного века. Великие: Пушкин, Тютчев (если кто не в журнале, то это не значит, что его в Храме нет; иногда жизнь гения не укладывается в триллер или драму, необходимые для пущей художественности; но биографии забываются, а стихи остаются). «Большая шестерка»: Блок, Мандельштам, Пастернак, Гумилев, Ахматова, Цветаева. Волошин и последние обрезки бархата: Окуджава, Высоцкий, Галич. По словам нашего сегодняшнего героя Евгения Евтушенко, последний великий из бархата прошедших веков — это И. Бродский. Будет и шелковый сезон: Бальмонт, Багрицкий, Наталья Горбаневская и Ирина Ратушинская, Некрасов, Эренбург, Юрий Левитанский.

А потом наступил ситцевый сезон — для всех, для тех, кто попроще, и там по справедливости оказались и Сельвинский, и Светлов, и Межиров, и Ошанин. По два-три стихотворения с каждого, иногда — одно, как у Межирова и Ошанина. А другие выпали вообще. Антокольский вложился одним стихом, а от многих останется память такого рода: этот пожалел Цветаеву и Мура, тот (С. Щипачев) заступился за Евтушенко. Из всего ситцевого сезона, куда, конечно, мы отправим и Маяковского, в наш Храм войдут (и не украдкой, а с шумом, блеском и юношеской бравадой) Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Ну и что, что ситцевый сезон. Ситцевый сезон, Политехнический, Лужники, сарафанное радио… Мы тоже не бог весть какие аристократы, ни бархата, ни шелка мы не застали. В колясках не катывали, с кружевными зонтиками не ходили и даже персонажи «Дамы с собачкой» для нас — неслыханный шик и роскошь: и по средствам, и по костюмам, и по занятиям. А мы ездили в Коктебель в поездах и в задрипанных «москвичонках» («мерседетых шестисосах»), топали в Лягушачью бухту, валялись на диком пляже. И даже в Литфонд к Марье Волошиной нас не пускали, как пускали Женю и Андрюшу. Мы пели под гитару у мыса Хамелеон, клали камушки на могилу Макса Волошина и лакали дешевую продукцию винсовхоза «Коктебель». Так что мы не гордые.

Демон на договоре

Что делать Евгению Евтушенко в нашем Храме — не нам решать. Он его ярко раскрасит, распишет да еще и Пикассо с Шагалом пригласит. Они бесплатно нарисуют по картиночке. Он организует экскурсии, он пригласит «битлов», даже и покойных, и те споют на пороге; он поставит фильм о Храме и сам в нем сыграет, а потом начнет по России и по Европе с США лекции про наш Храм читать. Его только пусти под лавочку — а он сразу все лавочки займет. Но Евтушенко — честный человек, на место Блока или Бродского не сядет. Так что мне он по душе.

Евтушенко — классический шестидесятник. Уж он-то точно редкий, невиданный мичуринский вариант социалиста с человеческим лицом, хотя ничего толком ни про капитализм, ни про социализм Евгений Александрович не понял, даже проживая в США. Он искренне считает, что в Швеции и Норвегии — социализм. Но живет почему-то в Штатах, и это было бы ханжеством и чистой демагогией, не будь он поэтом. А поэтам знать про экономику необязательно, пусть себе считают, что булки растут на деревьях и творог добывают из вареников.

Евгений Евтушенко — хороший человек, хотя и очень суетный, он сделал стране много добра в самые страшные годы, а уехал от нас только в 1991-м, когда шестидесятники и социалисты с человеческим лицом уже утратили свое всемирно-историческое значение и вместо них в ряды встали западники и рыночники, антисоветчики и либералы.

Про Евтушенко говорили много плохого, вплоть до того, что он был агентом КГБ. Нет, не был, это клевета по неопытности. Он был смел до отчаянности, но ездил по белу свету, жил шумно и широко, получил (выбил блефом) шикарную квартиру в доме на набережной (не на той, так на другой), даже Никсона он там принимал. Но подлостей он не делал и ничем за эти блага не платил. Ничем, что было бы лицемерием, жестокостью, согласием на аресты собратьев по ремеслу. Даже диссидентам он жертвовал свои старые рубашки, а они были мало поношенные и нарядные. И если поэт Евтушенко попросит у культурного или богатого россиянина булку или вареник, то моя просьба: дать и даже помазать икрой. Заслужил. Он и сейчас то в нетопленном зале выступит, как в Туле, то выставку из своих личных картин в Переделкине откроет (все — дары великих мастеров). В этом году, в июле, ему стукнет 80 лет. Есть живой классик, «клаша» (по Войновичу), и давайте ему сделаем какое-нибудь добро в порядке алаверды.

А секрет его хорошей жизни при советской власти прост. Помните, был такой забытый доперестроечный роман «Альтист Данилов»? Давно воды времени смыли автора и шпильки, актуальные только в то время, осталась интрига. Данилов служил на Земле демоном на договоре и обязан был творить Зло. Но стал делать Добро. За что его поставили перед демоническим Политбюро и хотели лишить сущности, а память вытоптать, но за него заступился тамошний генсек Бык, то ли Голубой, то ли Белый, которому он невзначай почесал спинку, чего никто никогда не делал. И его наказали условно.

Евгений Евтушенко считался у Софьи Власьевны поэтом на договоре и вроде бы договор соблюдал: не был антисоветчиком, уважал Буденного, героев войны, Че Гевару и Фиделя, выступал против вьетнамской войны, мягко критиковал Америку, братаясь с ее студентами и поэтами. Он не выступал против Ленина (только против Сталина), не был штатным диссидентом, верил в социализм, не требовал ни роспуска СССР, ни пересмотра роли и значения (и даже сущности) Победы 1945 года, как Гроссман и Владимов. И все — искренне. Просто, видя несправедливость и жестокость, кидался в бой (Чехословакия,1968-й; процесс Даниэля и Синявского; расправа над Бродским; участь Солженицына). Но он не перешел роковой, пограничной черты, как Галич, Владимов, Бродский. В стихах переходил, но стихи не поняли. Не умели читать между строк. Или боялись прочесть? Когда нет политических заявлений, выхода из рядов СП (совписов), обращений к Конгрессу США — можно пропустить мимо ушей. Пожурить. Преследовать, делать окончательным врагом, выгонять, сажать столь известного поэта с такой коммуникабельностью — себе дороже. Это понял даже Андропов. Из-за Евтушенко Папа Римский + все литераторы и художники Запада организовали бы против СССР крестовый поход.

Это, конечно, компромат. Солженицын, Владимов, Аксенов, Войнович, Галич — чужие. Евтушенко с натяжкой сходил за «своего». Но ведь за «своих» сходили и Высоцкий, и Окуджава, и Левитанский, и Булгаков, и Пастернак до рокового голосования об исключении из СП. Так что не побрезгуем и Евтушенко. Все мы родом с советской помойки, кто опоздал родиться в Серебряном веке, и мало кому удалось отмыться добела.

Homo huligаnus

Родился Женя в 1932 году, то ли на станции Зима, то ли в Нижнеудинске. Родители были геологи, Александр Рудольфович Гангнус и Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Отец писал стихи, мать стала потом актрисой. С отцом Жени она развелась, но он всегда помогал сыну. Школу в Марьиной роще Женя не закончил. Его исключили за поджог, думая, что двоечник Евтушенко «имел основания». Но поджег другой ученик, а свалили все на Женю. Еще при Сталине он задал на уроке крамольный вопрос насчет песенки «С песнями, борясь и побеждая, наш отряд за Сталиным идет». Женя спросил: «А с песнями зачем бороться?» Он не понял, где запятая. Учительница побелела, сказала, что у него жар, что надо идти домой, и умоляла класс сохранить все в тайне. Такое было время. Потом пионер Женя на сборе, где все клялись, что вынесут пытки не хуже молодогвардейцев, честно сказал, что за себя не ручается. Скандал! Так что хорошо, что он вылетел из школы, слишком прямой был мальчик, до оттепели мог бы не дожить. Сталинские соколы договоров с поэтами не заключали и их не соблюдали.

Отец пристроил его на Алтай, в геологическую партию. Там он впервые познал любовь с пасечницей-вдовой. Об этом у него есть целомудренное стихотворение, тогда считавшееся «жестким порно». Романы Женя крутил и потом, но был на редкость чистым в любви. И здесь он был поэт и идеалист. Никакого цинизма.

В Литературный институт он был принят без аттестата зрелости, учился с 1952-го по 1957 год. Это восхитили мэтров первые слабые его стихи (в том числе и хвалебные в адрес Сталина) из сборника «Разведчики грядущего», которого стыдился сам автор. И тогда же его на ура (плохо дело было в те годы с поэтическими талантами) приняли в Союз совписов. Из Литинститута его выгнали без диплома (потом уже поднесли диплом, как подарок к пенсии, в новые времена). А за что выгнали? За поддержку романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Но вот грянула оттепель, и Евгений читает свои стихи в Политехническом вместе с Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским, первой своей женой, прекрасной Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, который еще и поет. Помните эпизод в «Заставе Ильича»? Там Евтушенко читает свои стихи в Политехе. Он бредит Маяковским и всячески «косит» под него, и, по-моему, зря. На совести у Евтушенко нет таких грехов, как у отчаянного большевика Маяковского; как человек он намного лучше и сделал много добра (в отличие от Маяковского, который не спасал жертв чекистов). Да и как поэт он явно сильнее.

Оттепель замерзла под ногами у поэта, но еще раньше он успел поспасать от Хрущева Эрнста Неизвестного, будущего творца черно-золотого памятника генсеку. Хрущев стучал по столу на скульптора, Евтушенко стучал на генсека и даже обозвал его канонические портреты «портретами идиота». Хрущев оставил в покое Неизвестного и защищал Евтушенко, пока его самого не убрали. А потом он бился за Бродского и простил ему неприязнь и даже то, что гений помешал «ситцевому поэту» выступить в американском университете и получить 100 баксов. Бродский не мог понять, почему поэт советует поэту уехать по рекомендации КГБ. Эта «смычка» с «органами» была частью договора, и замученный, больной, разлученный с родителями Бродский слишком уж отличался от веселого и благополучного эпикурейца Евтушенко.

Хитрил ли наш поэт, не переходя черту? Я думаю, что нет. Он не мог ее перейти, он был слишком левый и советский для этого, не было у него такого потенциала. И выпускали его, зная, что не попросит он политического убежища, вернется. И то, что Евтушенко обозвал оставшегося в Англии Анатолия Кузнецова Урией Гипом, причем не в кулуарах, а на каком-то писательском съезде, — может, это самый страшный его грех. Кузнецов написал в Англии и напечатал (и сейчас это пришло к нам) такую правду о Бабьем Яре и о войне (о том, в частности, как Киев взрывали чекисты, вплоть до Андреевской церкви, чтобы натравить немцев на местное население и создать условия для партизанской войны), что бедному Евтушенко она и не снилась. Ситец плох только одним: быстро линяет и легко рвется. Недолговечный материал.

Его баррикады

Лернейской гидре все равно, кто на нее бросается: свои или чужие. Сгоряча может и голову откусить. И когда в 1968 году после вторжения в Чехословакию Евтушенко кинулся посылать телеграммы протеста Брежневу прямо из Коктебеля — это был подвиг. Это первый. Тем паче, что героический Аксенов, которому предложили подписаться (больше Евгений Александрович подписи не собирал, все писал сам), испугался и пошел спать. Если бы телеграмма пошла на Запад, если бы была пресс-конференция, то и посадили бы. Но и так уволили девочку с телеграфа только за то, что приняла депешу, и Евтушенко ворвался в феодосийский КГБ, потребовал восстановить, угрожая пресс-конференцией и скандалом в Москве. И восстановили! Евтушенко ждал ареста, они с женой жгли в котельной самиздат. Второй подвиг случился, когда взяли Солженицына. Андропов был страшным человеком. Сначала Евтушенко ему позвонил (и его соединили!), оторвал от заседания Политбюро и обещал, если Солженицыну дадут срок, повеситься у дверей Лубянки. Андропов радушно пригласил это сделать, сославшись на крепость лубянских лип. Но задумался. Во второй раз поэт обещал защищать Солженицына на баррикадах. Андропов предложил проспаться, но он был умен и понимал, что посадить Солженицына — большая головная боль и конфронтация с Западом. И выходку Евтушенко он использовал, чтобы убедить Политбюро выслать, а не сажать.

У Евтушенко была непробиваемая защита и в СССР, и КГБ был в курсе. После Чехословакии по всем лестницам его шестиэтажного дома стояли люди, пришедшие его защищать, даже от провинции были гонцы.

Третий подвиг— «Бабий Яр» (1961). Это был прорыв плотины молчания. Четвертый — «Братская ГЭС». Уже идет 1965 год, десталинизация кончилась, а он опять про лагеря! И про гетто (глава про диспетчера света Изю Крамера). Это настоящие стихи, без скидок, о том, как замучили Риву, возлюбленную Изи.

Пятый подвиг — то самое стихотворение «Танки идут по Праге». Негодование и шок сторонника социализма были сильнее либеральных чувств тех, кто ничего другого и не ждал от власти. И жаль, что не знал он (да и в Москве его не было в тот день) про акцию «семерки» на Красной площади. Здесь он мог бы стать диссидентом и преодолеть двойственность своей натуры. Он говорит, что не мог быть с диссидентами из-за своих левых убеждений, но среди диссидентов тоже были социалисты (Яхимович, Владимир Борисов, Петр Абовин-Егидес, Юрий Гримм, Михаил Ривкин). И им скидки по срокам не давали. Шестой и седьмой подвиги — это поэма «Казанский университет» и стихотворение «Монолог голубого песца на аляскинской звероферме». «Университет» — это 1970-й. «Песец» — тоже начало 70-х. Восьмой — отказался брать в 1993 году орден «Дружбы народов» в знак протеста против войны в Чечне (а некоторые либералы и премиями не побрезговали). Девятый — его фильм по его же сценарию «Смерть Сталина» (1990). Ненавидеть он умеет, этот эпикуреец. И страдать — тоже. Ведь история песца — его история. «Я голубой на звероферме серой. Но, цветом обреченный на убой, за непрогрызной проволочной сеткой не утешаюсь тем, что голубой. И вою я, ознобно, тонко вою, трубой косматой Страшного Суда, прося у звезд или навеки — волю, или хотя бы линьки… навсегда. И падаю я на пол, подыхаю, и все никак подохнуть не могу. Гляжу с тоской на мой родной Дахау и знаю: никуда не убегу. Однажды, тухлой рыбой пообедав, увидел я, что дверь не на крючке, и прыгнул в бездну звездного побега с бездумностью, обычной в новичке». И вот разрядка, развязка — и для песца, и для поэта: «Но я устал. Меня сбивали вьюги. Я вытащить не мог завязших лап. И не было ни друга, ни подруги. Дитя неволи для свободы слаб. Кто в клетке зачат, тот по клетке плачет. И с ужасом я понял, что люблю ту клетку, где меня за сетку прячут, и звероферму — Родину мою».

Кого обманули Америка, Аляска, песцы? Только дураков и гэбистов. Хотя КГБ, наверное, понял. Но как такое запретишь? Как запретишь историческую поэму «Казанский университет», посвященную В. И. Ленину, с таким финалом, где поэт благодарит Отечество «за вечный пугачевский дух в народе, за доблестный гражданский русский стих, за твоего Ульянова Володю, за будущих Ульяновых твоих…»? Что будут делать в СССР будущие Ульяновы? Да свергать советскую власть, ведь Ульяновы только свергать и умеют. Поэма посвящена диссидентам. Но как докажешь? Отпустить из «Нового мира» в самиздат?

Эта поэма помогла мне выжить, я ее прочла в казанской спецтюрьме. Это об истории: «Как Катюшу Маслову, Россию, разведя красивое вранье, лживые историки растлили, господа Нехлюдовы ее. Но не отвернула лик Фортуна, мы под сенью Пушкина росли. Слава Богу, есть литература — лучшая история Руси». Вот о декабристах: «До сих пор над русскими полями в заржавелый колокол небес ветер бьет нетленными телами дерзостных повешенных повес». Вот об Александре Ульянове и не только: «Невинные жертвы, вы славы не стоите. В стране, где террор — государственный быт, невинно растоптанным быть — не достоинство, уж лучше — за дело растоптанным быть!»

Десятый подвиг — не признавал ГДР, считал, что Берлинская стена должна пасть, об этом говорил вслух, и в ГДР — тоже; Хонеккер жаловался Хрущеву, просил Евтушенко не выпускать. Его, кстати, вытаскивали из самолетов, высаживали из поездов. Пытались засадить в СССР, как в аквариум. Спас Степан Щипачев. Сказал, что бросит на стол партбилет, публично выйдет из партии, если поэт станет невыездным. Одиннадцатый подвиг — это то, что Евтушенко был в 1991 году у Белого дома. Хватит на искупление?

Его девочки из виноградников

Евгений Александрович влюблялся охотно и часто, но всегда оставался джентльменом. Как-то в США, совсем еще зеленым юнцом, удрал от экскурсионной группы из Нью-Йорка в Сан-Франциско вместе с девушкой, у которой тоже был значок с Фиделем. Но первой его женой стала Белла Ахмадулина. В нее тоже влюблялись, ей дарили букеты. Евтушенко скармливал их соседской козе. Брака хватило на три года, с 1957-го по 1960-й. И остались прекрасные стихи: «Не похожа давно на бельчонка, ты не верила в правду суда, но подписывала ручонка столько писем в пустое “туда”. Ты и в тайном посадочном списке, и мой тайный несчастный герой, Белла Первая музы российской, и не будет нам Беллы Второй». 

В 1961 году Евтушенко женился на Галине Сокол-Лукониной, которую увел от мужа. Галя была радикалкой из семьи «врага народа». Она в день похорон Сталина «цыганочку» хотела на улицах танцевать, едва остановили. Это с ней поэт жег самиздат, и она всегда просила его не идти на компромисс, обещая прокормить шитьем. У них родился сын Петр.

В 1978 году Евтушенко женился на своей поклоннице Джен Батлер, но они вскоре расстались. Еще два сына: Александр и Антон. И уже в 1986 году поэт встретил Машу Новикову, тогда студентку медучилища. Они вместе до сих пор, Маша преподает русский язык и литературу. У них двое сыновей, Евгений и Дмитрий.

Конец вечности

В 1981 году Евтушенко опубликовал в «Юности» неплохую повесть «Ардабиола». А потом лед треснул: вторично за его жизнь. И с упоением Евгений Александрович включился во все: «Мемориал», руководство новой писательской организацией «Апрель», триумфальные выборы в депутаты Съезда нардепов СССР от Харькова. Потом — отъезд. И глухо, глухо…

Сивку не укатали крутые горки, сивка просто не въезжает в нашу ситуацию добровольного возвращения в стойло. И наш новый строй, после «казарменного социализма», называет «казарменным капитализмом». Дай ему бог дожить до 120 лет (он еще недавно защищал Англию от совков, когда они решили, что теракты в метро — это то, что «им надо», в смысле, «так им и надо»). Но я хочу напомнить проект 1968 года насчет надписи на надгробной плите. Ведь завещание поэта составлено, и как бы новые комитетчики не забыли или не помешали. Я знаю, что поэт не обидится. Это мое время, и я напомню. «Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета… Что разбираться в мотивах моторизованной плетки? Чуешь, наивный Манилов, хватку Ноздрева на глотке? Чем же мне жить, как прежде, если, как будто рубанки, танки идут в надежде, что это — родные танки?»

 А вот и завещание. Я уверена, что веселый Женя Евтушенко меня переживет. Так что напомните потомкам:

 Прежде чем я подохну, как — мне не важно — прозван,

 Я обращаюсь к потомству только с единственной просьбой:

 Пусть надо мной — без рыданий

 Просто напишут — по правде:

 «Русский писатель. Раздавлен.

 Русскими танками в Праге».

25.04.2012

Валерия Новодворская