«И в страхе бродит племя Каина по русской авельской земле». Владимир Смоленский

Солдат ребенка хлещет по лицу,

А у ребенка щечка золотая.

Забудь, забудь... Но как забудешь ты

Увиденное этими глазами, —

Небесный луч, срываясь с высоты

Земными преломляется слезами.

Есть вещи, которые не дай Господь увидеть никому, которые не должно видеть человеческим глазам, а уж паче того – глазам ребёнка. К примеру, ужас братоубийственной войны, в которой убивают твоих родных, разрушают твой дом. Но именно это пришлось увидеть 16-летнему Володе Смоленскому, одному из русских мальчиков, чью едва начавшуюся жизнь искалечила гражданская война.

Ты отнял у меня мою страну,

Мою семью, мой дом, мой легкий жребий,

Ты опалил огнем мою весну –

Мой детский сон о правде и о небе.

Ты гнал меня сквозь стужу, жар и дым,

Грозил убить меня рукою брата,

Ты гнал меня по всем путям земным,

Без отдыха, надежды и возврата.

Он родился в имении, расположенном в 20 верстах от Луганска, где служил отец – полковник, начальник Луганского отделения Екатеринославского жандармского полицейского управления железных дорог. Потомственный донской казак, полковник Смоленский начинал службу в 4-м казачьем Донском полку, потом был адъютантом в жандармском полицейском управлении города Одессы. Жена его, итальянка по происхождению, привила сыну любовь к литературе и чуткое понимание её. Володя, тонкий, темноокий, черноволосый, был вообще очень похож на мать…

1917 год положил конец безмятежной юности с ее светлыми грезами и домашним уютом. Большевики разорили имение Смоленских, а жандармского полковника расстреляли тут же, во дворе, на глазах сына. Не пощадили бы и его самого, но мальчика укрыла горничная…

Закрой глаза, в виденье сонном

Восстанет твой погибший дом –

Четыре белые колонны

Над розами и над прудом.

И ласточек крыла косые

В небесный ударяют щит,

А за балконом вся Россия,

Как ямб торжественный звучит.

Давно был этот дом построен,

Давно уже разрушен он,

Но, как всегда, высок и строен,

Отец выходит на балкон.

И зоркие глаза прищуря,

Без страха смотрит с высоты,

Как проступают там, в лазури,

Судьбы ужасные черты.

И чтоб ему прибавить силы,

И чтоб его поцеловать,

Из залы, или из могилы

Выходит, улыбаясь, мать.

И вот, стоят навеки вместе

Они среди своих полей,

И, как жених своей невесте,

Отец целует руку ей.

А рядом мальчик черноглазый

Прислушивается, к чему –

Не знает сам, и роза в вазе

Бессмертной кажется ему.

Таким останется родной дом в памяти поэта. Эти стихи в русском рассеянии будут читать на многих сценах – в том числе великий Михаил Чехов.

После гибели отца разом повзрослевшему Владимиру путь был один – в Добровольческую армию, сражаться с полонившими Родину убийцами и насильниками. “Начиная с 18 лет воевал с большевиками в добровольческой армии, с которой и эвакуировался из Крыма в 21-м году, - кратко сообщал он Зинаиде Шаховской о своем жизненном пути впоследствии. - Два года жил в Африке, в Тунисе, где и начал впервые писать стихи, потом приехал во Францию, года два работал на металлургических и автомобильных заводах. Потом получил стипендию, кончил в Париже гимназию, учился в Сорбонне и коммерческой академии. Теперь служу бухгалтером в одном винном деле, или, как говорит Ходасевич, — «считаю чужие бутылки»… Женат. Имею красивого сына. Вот, кажется, и все”».

Над Чёрным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом.

Над голубыми полями клевера

Летели горе и гибель с севера.

Летели русские пули градом,

Убили друга со мною рядом,

И Ангел плакал над мёртвым ангелом…

Мы уходили за море с Врангелем.

В беженском лагере в Тунисе Смоленский впервые стал писать. Юношу переполняла боль, и она требовала выхода, и обильно изливалась – слезами-чернилами на бумагу. В стихах воскрешал Володя образ незабвенного отца.

Ты встаёшь из ледяной земли,

Ты почти не виден издали,

Ты ещё как сон — ни там, ни здесь,

Ты ещё не явь — не тот, не весь…

Стискиваю зубы. — Смерти нет.

Медленно сжимаю сердце. Свет

Каплями стекает с высоты.

Явственней видны твои черты,

Но слова твои едва слышны,

Но глаза твои ещё мутны,

Будто между нами пролегло

Дымом затемнённое стекло.

Смерти нет. Не может смерти быть.

Надо всё понять и всё забыть.

Страшное усилье. Страшный свет,

Слабый звон… — Ты видишь, смерти нет!

В честь него назвал и сына своего, Алексеем. Со своей первой женой, Магдалиной, он встретился в Париже. То была пора везения. После работы на металлургическом заводе, молодой человек, наконец смог завершить курс в русской гимназии и коммерческую школу – помог стипендией один из эмигрантских фондов. Затем почитатель его поэзии принял его на работу на винную фабрику – бухгалтером.

Поэта Смоленского знал в ту пору лишь очень узкий круг. Печататься он начал лишь в 1929 году, а первый сборник увидел свет в 1931-м. Эта книга заслужила высокую оценку маститых литераторов – Г. Иванова, Г. Адамовича и даже И. Бунина. «У Смоленского есть талант, у других его нет», - так ёмко отозвался о творчестве молодого поэта Адамович. Но более всех восхищался им В. Ходасевич: «В небольшой книжке Смоленский сосредоточил то, что разрозненно бродит по стихам весьма и весьма многих его современников, а в той или иной степени присутствует, может быть, у всех… Можно сказать, что Смоленскому посчастливилось написать книжку, чрезвычайно показательную для его поэтической эпохи… Тончайшие, исполненные подлинного чувства, умно –сдержанные стихи Смоленского… очень умны, изящны – по нынешним временам даже на редкость. Вкус никогда (или почти никогда) не изменяет ему». «Поэзия Смоленского глубоко современна, но вполне чужда поверхностного новаторства; непогрешимо изящная, проникнутая тонким, порой очень сложным и изысканным мастерством, она отличается той целомудренной сдержанностью, которая неразлучна с подлинностью чувства, с внутреннею правдивостью. В современной русской поэзии Смоленскому принадлежит одно из первых мест».

С той поры Владимир Алексеевич вошел в круг русско-парижской богемы, жизнь которой оказалась для лишенного молодости поэта весьма привлекательной. Зинаида Шаховская вспоминала о нём в ту пору: “На одном из балов я встретила молодого человека романтической внешности с черными глазами и тонкими чертами бледного лица. Один из нас, танцуя, начал читать на память стихотворение Александра Блока, а другой его закончил, и мы оба были восхищены тем, что среди обывателей встретились два поэта, взаимная симпатия перешла в дружескую влюбленность. Это был Владимир Смоленский, который позже стал самым любимым поэтом русской колонии в Париже. Я подарила Владимиру Смоленскому перстень, врученный мне, как талисман, другим поэтом с трагической судьбой, великой Мариной Цветаевой…”

А, вот, свидетельство Нины Берберовой: «В нём была какая-то прирожденная легкость, изящество, стройность. Худенький, с тонкими руками, высокий, длинноногий, со смуглым лицом, чудесными глазами, он выглядел всю жизнь лет на десять моложе, чем на самом деле был. Он не жалел себя: пил много, беспрестанно курил, не спал ночей, ломал собственную жизнь и жизнь других…Он влюблялся, страдал, ревновал, грозил самоубийством, делал драму из своей жизни…»

Смоленский был не только большим поэтом, но и весьма талантливым чтецом. Свои стихи он декламировал нараспев, артистично. Это чтение сочеталось с его романтической внешностью. Случалось, что дамы, присутствовавшие на его выступлениях, падали в обморок… Само собой, столь востребованного поэта-чтеца звали всюду. Он был завсегдатаем салона Зинаиды Гиппиус и различных литературных кафе. Послушать его собирался полный зал парижской консерватории. «Владимир Алексеевич Смоленский был, безусловно, самым популярным поэтом послевоенного времени в Париже. Когда он выступал в Русской консерватории, большой зал был всегда полон, иногда и переполнен. Очень красивый человек, он читал свои стихи со сдержанным пафосом, сопровождая чтение музыкальными жестами рук. Я сказал “музыкальными” потому, что жесты словно аккомпанировали музыке его поэзии», - свидетельствует К.

Померанцев.

Что же читал публике вчерашний герой-доброволец?

Я знаю, Россия погибла,

И я вместе с нею погиб –

Из мрака, из злобы, из гибла

В последнюю гибель загиб.

Но верю, Россия осталась

В страданье, в мечтах и в крови,

Душа, ты сто крат умирала

И вновь воскресала в любви!

Я вижу, крылами блистая,

В мансарде парижской моей,

Сияя, проносится стая

Российских моих лебедей.

И верю, предвечное Слово,

Страдающий, изгнанный Спас

Любовно глядит и сурово

На руку, что пишет сейчас.

Недаром сквозь страхи земные,

В уже безысходной тоске,

Я сильную руку России

Держу в моей слабой руке.

Сам Владимир Алексеевич вспоминал: «Помню Монпарнас, где мы, тогда изгнанные из России поэты, встречались, спасая себя от одиночества и пытаясь еще стихами что-то спасти… Но порою накатывало отчаяние. И тогда ветер последнего времени легким ознобом охватывал сердца и души эмигрантов».

Медные трубы повлияли на него не лучшим образом. Богемная жизнь, кутежи привели к разводу с женой. По свидетельству Берберовой, Смоленский «не жалел себя, пил много, беспрестанно курил, не спал ночей, ломал собственную жизнь и жизнь других...» Такой образ жизни подорвал здоровье поэта.

Тем временем Европу охватила очередная мировая война. «Париж был тёмен, сир, мутен, - вспоминал Владимир Алексеевич. - Начинался великий исход. Дикие толпы уходили неизвестно куда… Немецкие лётчики иногда били по этим бегущим толпам. Моя первая жена, Магдалина Смоленская, пешком, на высоких каблучках, ушла в безвыходный поход. Спасла её, конечно, только бесконечная милость Господня к своим безумным детям».

Сам Смоленский сперва уехал в Аррас, где работал на часовом заводе. Когда же предприятие закрылось, возвратился в Париж, едва не погибнув в толпе, штурмовавшей последний поезд. По возвращении он встретил отъезжающего Бунина: «В Бийянкуре горели склады бензина. С неба падали черные хлопья сажи. «Уезжаю на юг, - сказал он мне, - а что же Вы, поэт, будете делать? Куда уезжаете?» «Некуда мне уезжать, Иван Алексеевич. Нет денег, да и нет желания. От смерти все равно не убежишь. Да есть ли смерть?» «Ну, ну, - сказал он, слабо и ласково улыбаясь. – Смерть то, конечно, есть, но в чем-то, может быть, Вы и правы…»  Перекрестил меня большим крестом. Поцеловал. «Господь с Вами, Господь с Вами. Может быть, никогда не увидимся».

Великую Отечественную войну Смоленский считал искуплением за тягчайшие грехи, в которых погрязла наша страна и наш народ, соблазненный в 1917 году правом на бесчестье. Поэт жаждал, чтобы в этом пламени горячо любимая Родина очистилась и воскресла в своем природном естестве, в свете божественном, отринутом некогда.

Ты в крови — а мне тебя не жаль,

Ты в огне, а я дрожу в ознобе…

Ты жила во лжи, труде и злобе,

Закаляла и сердца, и сталь.

Ты людей учила не жалеть

И своих детей не пожалела,

Ты почти что разлучилась петь,

Помнишь ли, как раньше райски пела?

Как же мне теперь с тобою быть,

С горькою моей к тебе любовью?

Вновь земля твоя набухла кровью,

Ран не счесть и горя не избыть.

Защищаясь сталью и хулой,

Бьёшься ты, кольцом огня объята,

Страшное сияние расплаты

Полыхает над твоей землёй.

Страшная расплата за грехи,

За насилие над человеком,

За удары по сомкнутым векам,

Вот за эти слёзы и стихи.

Мне тебя не жаль — гори, гори,

Задыхайся в черных клубах дыма —

— Знаю я, что ты неопалима,

Мать моя, любовь моя — умри!

Нет пощады, падай до конца,

Чтобы встать уже весь мир жалея,

Чтобы в мире не было светлее

Твоего небесного лица! 

Несмотря на ненависть к большевизму, Владимир Алексеевич категорически отказывался сотрудничать с пронацистскими изданиями. Обвинения поэта в германофильстве категорически опровергает участница Сопротивления княгиня Шаховская: «Утверждаю, Смоленский был человек глубоко порядочный – ни в каких литературных склоках не замешанный – и благородный. Утверждаю я это потому, что во время Второй мировой войны Владимир Алексеевич, хоть и чувствовал большую ненависть к коммунизму, чем к тем, кто с ним боролся (за что и подвергся, когда война закончилась, остракизму непримиримых, обвинивших его в «германофильстве»), с немцами не сотрудничал. Никого не выдал, жил в бедности».

Публичная литературно-артистическая деятельность Смоленского продолжилась лишь по окончании войны. В советскую Россию в отличие от некоторых знакомых он не вернулся, не соблазнившись «православно-державной» вывеской послевоенного сталинизма. Его Россия не воскресла, и от тех, кому помстилось иное, кто выстроился в очередь в советское посольство получать паспорта с серпом и молотом, поэт отдалился, вычеркнул их из своей жизни.

В то время он женился вторично, на Таисии Ивановне Павловой, переводил «Тристана и Изольду» и снова выступал с чтецкими программами. Тамара Величковская вспоминала: «Владимир Смоленский читал свои стихи. Большой салон был полон до отказа. Опоздавшие устраивались в коридоре, где было хорошо слышно. Постепенно наполнился и коридор. У Смоленского был звучный, красивый голос. Он декламировал особой манерой – медленно, нараспев. Русский Париж очень любил Смоленского. И в тот вечер его не отпускали, просили еще стихов. Поэт много читал. Ему без конца аплодировали».

Нам снятся сны, но мы не верим им,

Не понимаем знаменье Господне,

Вчерашний сон развеется, как дым,

Его не в силах вспомнить мы сегодня.

Вот так и жизнь земную — в смертный час

Мы, коченея на холодном ложе,

Смежая веки изумленных глаз, —

Ни вспомнить, ни понять не сможем.

В последний год жизни рак горла лишил поэта голоса, и он мог общаться лишь письменно.  Умер Владимир Алексеевич в 60 лет, в ночь с 7 на 8 ноября, в роковую для России дату… Некогда он писал: «Было бы отвратительно, если бы большевизм «удался», и в результате русской трагедии, страшных русских страданий, гибели русского духа, гражданеподобные советские рабы, вполне удовлетворяясь мещанским своим благополучием, жрали бы каждый день по бифштексу — догнали бы Америку, — предел чаяний своих обезьяноподобных вождей». В изрядной степени большевизм «удался», и в 91-м гражданеподобные рабы променяли Родину на макдоналдс.

И не прощённо, не раскаянно,

В гордыне, ужасе и зле

И в страхе бродит племя Каина

По русской авельской земле.

И всё же «удался» большевизм не вполне, и племя Авеля ещё продолжает жить на нашей земле, противостоя каинитам. Об этом зримо свидетельствуют русские мальчики наших дней, отдающие свои жизни за Родину – в том числе на родной для Смоленского Луганщине. Жаль лишь, что имя этого замечательного поэта-воина в родных его пенатах остается в забвении…

Не надо о России говорить —

Не время, слишком поздно или рано…

У каждого из нас есть в сердце рана,

И кровь из раны не остановить.

Не жалуйся, не плачь, прижми к груди

Ладонь, чтоб рана медленней сочилась,

Любви не предавай, терпи и жди,

Покамест сердце не остановилось.

Мы можем только донести любовь…

И слаб герой, который в муке стонет.

И так чиста сочащаяся кровь

На медленно хладеющей ладони.

Не смотря на этот «завет», Владимир Алексеевич до последнего вздоха продолжал думать о России, болеть ею. И говорить-писать о ней. О ней были и последние строки поэта.

О гибели страны единственной,

О гибели её души,

О сверхлюбимой, сверхъединственной

В свой час предсмертный напиши.

Е. Фёдорова

Русская Стратегия

_____________________