"За то, що вси жиды кучеряви"

Фото: Дмитрий Хоткевич

Главы из будущей книги о детстве, изувеченном войной

Полина КУБАРЕВА

ОТ РЕДАКЦИИ

В детстве автор этих воспоминаний носила имя Песя. От родителей ей досталась фамилия Барт. На ее долю выпали страдания, испытанные тысячами еврейских детей, родившихся перед Второй мировой войны. В четыре года она попала в гетто Верховка (неподалеку от Винницы), а затем в рабочий лагерь в Балте.

Песе повезло — она выжила. И вышла замуж за друга детства, который в восемнадцать лет потерял обе ноги. Их дети, десять внуков и десять правнуков, живущих на родине предков, — лучший ответ на попытку нацистов уничтожить на корню еврейский народ.
Пожелаем Песе-Полине долголетия. И почитаем историю ее детства, изувеченного войной…

* * *

Немало рассказано о той войне, что справедливо зовется Катастрофой. Написано множество книг и снято бесконечное число кинофильмов. Но если то, что ты сам испытал в те годы, постоянно всплывает в памяти, преследует тебя и во сне, и наяву, к тебе приходит леденящий ужас пережитого кошмара, сковывает сердце и остается в нем жить. Мне так хочется все забыть, но я не представляю, как это сделать.
Ныне вновь направлены ракеты на крохотный клочок земли на огромном земном шаре, тот, где живём мы, евреи. И я вспоминаю обо всем, что происходило тогда…

Я родилась в небогатой семье, в маленьком городишке. Из самого раннего детства запомнились мне папины мозолистые руки. У него из-за несчастного случая на работе был рассечен палец на левой руке, да так и зарос ноготь – один край на другом. Сидя на папиных коленях, я всегда рассматривала его мозоли и этот палец с заросшим неправильно ногтем.

От сестры, единственной оставшейся в живых из всей семьи, я узнала, что папа был голубоглазым блондином. Приехал он в наш городок из Польши и женился на девушке из семьи бессарабских хасидов. Мама была стройной, черноокой, с длинными темными косами. От этого брака родились три девочки. Я появилась на свет весной, на Песах, и назвали меня Песей. Появилась на свет та, на чью долю был отмерен непосильный груз страданий лишь в силу принадлежности к еврейскому народу.

Сколько себя помню, папа всегда был занят работой. Мы его почти не видели: уходил, когда мы ещё спали, а возвращался, кода мы уже спали. Дома, в редкие промежутки между работой, что-то пилил, строгал в сарае до поздней ночи. Две старшие сестры учились. Самая старшая перед войной окончила румынскую гимназию. Наше местечко Садагура, что возле города Черновцы, до войны находилось на румынской территории. В тридцать девятом году в местечко пришли советские солдаты. Вот с этого, пожалуй, и началось. От новой власти поступило распоряжение отправить мужчин на работу в шахты, на Донбасс. И папу забрали. Я помню, как мы с мамой, две сестры и я, провожали отца. Мужчин загоняли в вагон (телятник). После отхода поезда мы ещё долго сидели тут же, на траве около железнодорожных путей. Очевидно, маме не хотелось возвращаться домой, где нет папы. Ей было страшно, как мы сможем выжить одни. Маме было уже сорок девять лет (меня она родила в сорок шесть), и у неё было больное сердце. Она была растеряна.

Через некоторое время у нас дома стало совсем нечего есть. Мы уехали к маминому брату в Черновцы. В Черновцах мама вставала рано утром и уходила в очередь, в хлебный магазин.

Там она покупала свежую выпечку и разносила на продажу в богатые дома. На заработанные деньги она нам покупала булку хлеба. Но вскоре магазины начали закрываться, а продукты исчезать. Не стало хлеба, растительного масла, мыла, пропала соль. Хозяева позакрывали свои лавочки. Мы снова уехали из города Черновцов домой, в свое местечко.

А в доме не было ни чем печь топить, ни что поесть. На следующий день мама собрала нас и повела, как она нам сказала, «к большому начальнику», спросить, как ей выжить без отца. После этого посещения сестру устроили работать воспитателем в детский садик, а меня, малышку, определили в этот же садик.

Через некоторое время вернулся папа. Ему сделали операцию, удалили какой-то нарост на спине и отпустили домой. Я помню, что сквозь сон почувствовала, как меня гладят папины мозолистые руки. Эти мозоли я тогда узнала сразу.

На другой день в поисках заработка папа отправился к богатому человеку, на которого прежде много лет работал. Но вернулся ни с чем. Ему сказали, его бывший работодатель наскоро собрался и уехал в неизвестном направлении. Зажиточных людей советская власть высылала в Сибирь, поэтому тот человек и поторопился уехать. Тем не менее, в последующие месяцы мы смогли продержаться за счет того, что папу хорошо знали в близлежащих селениях как плотника и стекольщика. На самое  необходимое нам хватало. Казалось, всё стало налаживаться.

Но началась та страшная Война, разразилась та страшная Катастрофа, о которой мне трудно рассказывать. Потому что мне, четырехлетней девочке, выпало столько страданий, что и по сей день, вспоминая о них, я задыхаюсь. Мне показалось, что, может, рассказав о том страшном времени, поделившись пережитым, я сумею сделать эту боль меньше.

Мой рассказ – о сиротской жизни в гетто, о страхе, голоде, болезнях, расставании с близкими, погибшими на моих глазах. Я и сейчас слышу отголосок маминой молитвы, просящей Бога пощадить её детей. Мою старшую сестру, восемнадцатилетнюю девушку, ещё по дороге в гетто убили антисемиты. Напали на нашу колонну, сорвали с плеч сестры рюкзак с тёплыми вещами, а ее саму избили до полусмерти. Сестра не смогла оправиться от побоев и умерла по дороге к бараку, в котором затем от голода погибла мама.

Папу за три дня до освобождения нашего гетто расстрелял из автомата нацист.

За два дня до этого папа сумел убежать из рабочего лагеря, куда его забрали сразу, как только нас пригнали в гетто. Долгое время мы ничего не знали друг о друге. Папа сбежал и отправился к нам. Он лежал на мосту, недалеко от нашего детского гетто, весь заросший, в бороде копошились вши. А я всё разглядывала папин изуродованный ноготь, наверно, чтобы убедиться, что это именно он – настолько он изменился.

Где ты был, господи?! Не мог в эту последнюю минуту сохранить хотя бы отца? Долгие годы я не могла принять то, что папы нет в живых. Я часто вглядывалась в лица мужчин, чем-то напоминавших мне отца.

Что же ты делаешь с нами, господи?! Я спрашиваю тебя, самого главного. Мой папа, сколько я помню, надевал талес и молился тебе. Моя мама, зажигая субботние свечи, молилась тебе. А когда нас выгоняли из родного дома, мама подняла меня на руки и сказала, чтобы я поцеловала мезузу в родном доме. А потом этот дом нацисты разрушили. Почему? Зачем, господи, ты сирот позволил без крова оставить?

Я у тебя спрашиваю, за что весь народ мой страдает? Почему в окружении нашего клочка земли, который ты нам дал, одни враги? Где ты был, господи, когда наша кровь лилась рекой, а колодцы были наполнены трупами. Я это видела своими детскими глазами, когда меня мучила жажда, и негде было взять воды. Когда вешали наших сыновей, закапывали живыми стариков, сжигали младенцев в печах. Укладывали километровые штабеля из замороженных трупов, а затем сжигали, не утруждаясь закапывать, предавать земле.

Где могилы моих родителей праведных и сестры? Почему ты, Господи, оставил их неоплаканными, почему они ушли без напутственной молитвы? Почему ты посчитал, что над шестью миллионами еврейского народа не нужно было помолиться тем, которые остались живы? Разве может быть такое наказание для всего народа? Ну, раз уж мы такое наказание вынесли, то почему на моих правнуков сейчас летят арабские ракеты? Враги крадут наших детей, режут их ножами, подрывают автобусы с невинными мирными людьми. Я хочу прикрыть своих детей и внуков от вражеских ракет, как птица крыльями.

Я дам с себя кожу содрать, чтоб ею закрыть детей и внуков от этих ракет. Разве я за них не выстрадала, Господи?

После той страшной войны, люди были страшно напуганы, не могли прийти в себя. Не верилось, что всё закончилось. Люди прятались сами от себя, они боялись и стыдились своего существования, настолько были унижены своим горем, задавлены.

После войны начались притеснения Советской власти. «Пятая графа», семитская внешность, да и зачастую просто еврейская фамилия, стали для многих непреодолимым препятствием к получению высшего образования. У нас в Западной Украине доводилось нередко слышать восклицания, дескать, жаль, что нас Гитлер не добил. И многие люди, перенесшие неимоверный страх и унижения, так и не смогли поверить, что всё кончилось. Они начали отрекаться от себя и тебя, Господи, от принадлежности к своему народу, к своей вере.

Ты, Господи, стал терять своих детей, даже тех, которых сберёг после Катастрофы.
Во мне после всего пройденного и пережитого сохранилось еврейство. Я помнила молитвы родителей, я помнила, к своему удивлению, мамины песни на идише. Не всё ещё было вытравлено из меня.

Моё еврейство сидело во мне глубоко. И мне, ещё не окрепшей умом девочке, жившей в детдоме, пока слишком сложно было постичь все то, что происходило сейчас, после войны. Да, страх во мне жил,  он был эхом пережитого в Катастрофе.

Но однажды мне, семилетней, пришлось узнать, что я отношусь к народу, и после окончания войны терпящему унижение.

Летом нас, самых слабых и больных детей, бывших узников гетто, повезли в детдом, находившийся в сельской местности. И дети из того самого сельского детдома не дали нам даже приблизиться. Они закидывали нас камнями и кричали: «Геть звидсыля, жиды!» Наша подвода быстро развернулась, и мы уехали восвояси. Вот тогда я осознала, что такие же сироты, как и мы, просто другой национальности, ненавидят нас только за то, что мы евреи. Однажды меня побила в детдоме девочка за мои волнистые волосы. Когда воспитательница спросила у нее, за что она меня побила, та ответила:  «За то, що вси жиды кучеряви».

Я с детства хорошо заучила, что бьют не по паспорту, а по морде. И все же… В шестидесятом году умерла моя подруга, украинка, а в доме моей сестры по случайности остался её паспорт. Сестра, которая, как и многие тогда, всего боялась, посоветовала мне жить по паспорту подруги. «Ты же сейчас живёшь в Сибири, — сказала она мне. – С этим паспортом ты можешь раз и навсегда покончить с трудностями, выпавшими на долю нашего народа. Кто знает, что ещё в жизни может произойти?» Сложно представить, как глубоко укоренился страх в душах этих людей. Сестра была старше меня на восемь лет, и лучше меня понимала то, что происходило с нами.

Я отказалась от жизни по чужому паспорту. Но свою жизнь прожила под чужим именем и с русской фамилией. Что выпало на мою долю, бывшей узницы гетто, дочери еврейского народа, вы узнаете из моих рассказов. В моей душе нет ненависти к другим народам. Наоборот, собственный пример научил выбирать друзей по совершенно иным критериям. Обо мне, сироте, заботились люди разных национальностей. Мои родные внуки – русские и украинцы. Но я не смирюсь никогда с нацизмом, расизмом и антисемитами. Я всегда будут против тех, кто ненавидит людей не своей расы или национальности. Я верю, что все люди – дети Нашего Создателя.
Я знаю, что испытания свои я должна вынести до конца. Только порой думаю, что слишком рано и слишком сурово были они мне посланы.

Продолжение следует…