Дети Александра Грина Иван Елагин и Новелла Матвеева

https://youtu.be/diNVqr8d6kk

«Бывают странные сближенья», а бывают сближенья, на первый взгляд, вполне объяснимые, но если присмотреться – очень таинственные. Казалось бы, нет ничего удивительного в том, что в творчестве двух замечательных русских поэтов, Ивана Елагина и Новеллы Матвеевой, есть очевидные переклички: поэты, в сущности, принадлежали к одному поколению, к тому же еще и родственники. Но узнали они друг о друге, когда оба уже состоялись как поэты. Они жили на разных континентах, их судьбы были совершенно несхожими, и они могли бы никогда и не встретиться, и не познакомиться с творчеством друг друга, если бы не дожили оба до предперестроечных времен. А поэтические созвучия происходили не из осознанного поэтического диалога, а из того, что оба поэта, независимо друг от друга, «выросли из одной и той же шинели» – завораживающей ткани русского писателя-романтика Александра Грина. Правда, юношеское увлечение Грином развивалось у Елагина и Матвеевой совершенно в разных направлениях и в результате расставило разные акценты в их творчестве.

Ивана Елагина справедливо считают одним из наиболее значительных и известных поэтов второй волны русской эмиграции. Сам он, тем не менее, «эмигрантским» поэтом себя не считал и высказался о «географическом» и политическом разделении русской поэзии вполне определенно:Привыкли мы всякую ересь Читать на страницах газет.Твердят, с географией сверясь,Что я эмигрантский поэт.Художника судят по краскам,Поэта – по блеску пера.Меня называть эмигрантским Поэтом? Какая мура!

Споры о том, считать ли эмигрантскую и советскую литературы одной русской литературой, велись на протяжении почти столетия. Сегодня, в ХХI веке, когда русскоязычные авторы живут по всему миру, иногда одновременно в двух или более странах, постоянно меняя место жительства, а также используя возможности интернета, больше не существует опасности маргинализации, невозможности достичь своего читателя, получить признание. В результате, как верно пишет Катрин Хенри, место проживания автора «не должно иметь какого-либо значения и влиять на оценку литературного продукта», и давние споры об эмигрантской литературе постепенно теряют актуальность[1]. Но при жизни Елагина это был важный и болезненный вопрос, и поэт настойчиво продолжал утверждать свое право на место в единой русской литературе.Прописан я в русском пейзаже,Прописан я в русской душе...С милицией, с прокуратурой,С правительством – я не в ладу,Я в русскую литературу Без их разрешенья войду...Я в русском живу языке.

Эмиграция Елагина не была результатом свободного выбора, а единственным шансом уцелеть и выжить.Что за чудная сила Подняла, понесла, Будто в спину забила Два проклятых крыла?

Эту «чудную силу» можно назвать беспощадными обстоятельствами или жестокой судьбой, «греческий рок стал русскою судьбой», и унес поэта, как и многих, на чужбину.

Иван Елагин учился на медицинском факультете в Киеве, когда началась война. Тот, кто не просто оказался, но и выжил на оккупированной территории, после войны рисковал быть объявленным предателем и коллаборационистом и отправиться в ГУЛаг. Елагин покинул Киев до прихода Красной армии, прошел лагеря для перемещенных лиц в западной Германии, где ему удалось приобрести фальшивые документы о том, что до 1939 года он проживал в Сербии. Таким образом, он избежал трагической судьбы многих своих соотечественников и не был выдан советским властям. Позже он переедет в Нью-Йорк и начнет жизнь с чистого листа – будет работать в газете «Новое русское слово», получит докторскую степень в Нью-Йоркском университете – NYU, и продолжит преподавательскую деятельность в Питтсбургском университете. Поистине счастливая судьба для поэта, который ко всем своим «грехам» был еще и сыном поэта-футуриста Венедикта Марта, репрессированного в 1937 году.

Многие писатели второй волны работали под псевдонимами, часто из опасения за жизнь и возможные негативные последствия для родственников, оставшихся в Советском Союзе. Настоящее имя Ивана Елагина – Зангвиль Матвеев. По семейному преданию, его еврейка-мать назвала так сына в честь англо-еврейского писателя Исраэль Зангвиль (I. Zangville, 1864–1926)[2]. Он был крещен как Иван, что спасло ему жизнь во время фашистской оккупации (он, по свидетельству Татьяны Фесенко, добавил «д» к своему имени, чтобы придать ему германское звучание Zangvild). Начиная с самой первой публикации в дипийских лагерях (первый сборник – в 1947 году), он использовал псевдоним Иван Елагин (по одной из версий – из стихотворения Блока «Елагин мост и два огня»).

Многие представители этого рода были заметными литературными фигурами в русской культуре. Дед Елагина, Матвеев Николай Петрович, либеральный журналист и член государственной Думы Владивостока, известный под псевдонимом Амурский, имел 15 детей и эмигрировал в 1919 году после Гражданской войны с младшими детьми в Японию. Он был куратором русской коллекции в библиотеке в Кобе и до своей смерти в 1941 году продолжал писать для детей под псевдонимом Дед Ник (по свидетельству Бориса Дьяченко). Один из его сыновей, Венедикт Март, стал поэтом-футуристом и отцом Ивана. Другой, Николай, писал прозу под псевдонимом Бодрый. В 1934 году у него родилась вне брака дочь, которой он дал необычное имя Новелла, но не принимал участия в ее воспитании. Они встретились, только когда Новелле исполнилось 20 лет, она уже была состоявшимся поэтом и одним из первых советских бардов. Из всех Матвеевых Новелла единственная не использовала псевдоним. Ее поэзия была необыкновенно популярна в 1960-е. Свободолюбивые герои ее стихов-песен: бродяги, моряки, цыгане – находили горячий отклик в душах молодого поколения периода «оттепели».

Два поэта, двоюродные брат и сестра, Иван и Новелла, были разделены границами, холодной войной, Атлантическим океаном и не знали о существовании друг друга несколько десятилетий. У обоих не было шансов встретиться друг с другом.

«Муза дальних странствий»[3] в советской литературе вдохновила многих поэтов, писателей, кинематографистов, музыкантов и художников. Ее самым верным и последовательным поклонником был, несомненно, Александр Грин, произведения которого в 60–70 годы стали знаменем эскапизма советской творческой интеллигенции и, прежде всего, поэта-барда Новеллы Матвеевой. Она, как и Грин, создавала свои параллельные поэтические миры Пингвианы и Дельфинии. Известны ее стихи-песни «Корабли. Памяти Ал. Грина» (1973), «Старинный бродяга» (1976), «Песенка Дези» (К предполагаемой пьесе по «Бегущей по волнам» А. Грина, 1982) и т. д.

Заключенные за железным занавесом, целые поколения советских поэтов и бардов мечтали об экзотических странах, путешествиях и приключениях. Поэзия и песни Новеллы Матвеевой были своеобразной сублимацией для молодых советских людей в их подавленном желании свободы. Музыкальность, насыщенность яркими цветами и при этом простота и безыскусность ее песен в сочетании с философской глубиной и универсальностью не могли никого оставить равнодушным. Как и ее предшественник Александр Грин, который в своей жизни лишь однажды путешествовал до Батуми, она пела о дальних странах, свободных людях, пиратах, матросах, бродягах, рыбаках, цыганах, оставаясь взаперти советского пространства. Возможно, не только проза Грина, но и его стихи, вкрапленные в прозу, были источником ее вдохновения: Туда, где знойная страна Красотками цветёт.Не спи, матрос! Стакан вина,И в руки – мокрый шкот! из рассказа «Остров Рено» 

Матвеева оставалась верна гриновской романтике и придуманному им миру, который среди его поклонников получил название «Гринландией», на протяжении всего своего творчества. Например, в 1984 году в Центральном детском театре в Москве была поставлена ее пьеса «Предсказание Эгля» – свободная фантазия по мотивам А. Грина, содержащая 33 ее авторские песни. Она писала о местах, в которых не бывала никогда, за что ее упрекали и над ней подшучивали:– Как ты можешь воспевать эвкалипты, Никогда не повидав их глазами?– Это клязьминских берез манускриптыКак сумели мне о них рассказали.– Как ты смеешь, не бывав за пределом,О Манилах толковать, о Гаване?!– Я на лужицы гляжу между делом:Рябь на лужах устремляется (в целом)В ту же сторону, что зыбь в океане.

«В океане», 1959

Она всю жизнь упрямо мечтает о «несбывшемся», которое привлекает и манит читателей в романах Грина:Что же так тянет меня туда?Что же так манит на дальний свет? «За цыганами», 1968

Ее фантазии уносили читателей и слушателей далеко от угрюмой ограниченной советской действительности и требовали, как один из ее персонажей – «Одержимый Джим», идти все дальше и дальше («Одержимый Джим», 1966).

Юный Иван Елагин в предвоенные годы тоже принадлежал к фанатам клуба Александра Грина. Вот что он писал в автобиографическом стихотворении «Память» (сборник «В зале Вселенной», 1982):...Так лилисьПесни, что казалось – это Лисс  Или Зурбаган! Казалось мне,Что мы где-то в гриновской стране,И – казалось – уплывать и нам Следом за Бегущей по волнам!Поскорей причаливай, наш бот,Там, где нас Несбывшееся ждёт!Его ранняя поэзия очевидно отмечена «зовом юношеских алых парусов», о чем свидетельствуют его «Терцины – Акростих» (в котором читается имя писателя). Аборигены моря и таверны!Ликующие гавани, огни!Еще буссоли и квадранты верны.Крепчай, зюйд-вест, и Южный Крест нагни С расшатанных небес к согбенным реям! Акулам лишь и демонам сродни На одичалом корабле мы реем.До парусов швыряет пену шквал,Растёт волна зеленокрылым змеем!Гарпуном в грудь иль ромом наповалРазит судьба, но несравнима доля –Изведав бури обрести привал    На развеселых доках Сан-Риоля!

 Терцины – Акростих, сб. «По дороге оттуда», 1953

Но ужасы войны и оккупации нанесли серьезный удар по романтическому мировосприятию молодого Елагина. По свидетельству его друзей, однажды зимним вечером в оккупированном Киеве он зашёл и прочитал свое новое стихотворение. Все ожидали чего-то гриновско-романтического, а Иван прочитал свою кошмарную «Камаринскую», макаберный танец в традициях Случевского или Сологуба.В небо крыши упираются торчком!В небе месяц пробирается бочком!На столбе не зажигают огонька.Три повешенных скучают паренька.

Тем не менее «Гринландия» продолжала жить в его воображении, особенно в лагере для перемещенных лиц в Германии, где он ожидал возможной отправки в США. Редели стены, ширился провал,И море выросло посередине.И голос женщины повествовалО нелюдимом Александре Грине.О гаванях, где каждый парус пьян,Где родина несбывшаяся наша,Где в бурной тьме безумствовал Аян И Гнор ступил на побережье Аша. Туда, к архипелагу непосед! В страну задумчивых и окрылённых!Привет переплывающим КассетНа кораблях, по горло нагружённых.

Стихи того периода населяют чайки и дельфины, в них не раз встречаются корабли и просоленные паруса, поэт готовится и с надеждой предвкушает свои новые странствия. Шумно празелень раздвинув,Кузов пеною оброс.В стаю черную дельфиновОстрогу метнул матрос.* * *Там стояло пробитое судно,Озадаченно парус повис. 

Несколько позже в России Новелла Матвеева начинает свою поэтическую Одиссею.В закатных тучах красные прорывы.Большая чайка, плаваний сестра,Из красных волн выхватывает рыбу,Как головню из красного костра. «Братья-капитаны», 1953 

Двоюродные брат и сестра явно перекликаются в своих стихах в этот период: МАТВЕЕВА: Юбочки-клеш надевают медузы и световые рейтузы и уплывают на праздник свеченье, перед собою держа зеркала. «Рыжая девочка», 1962  

ЕЛАГИН: Где у моря грузили арбузыИ таилась в камнях камбала,Там мне музами были медузы,А подругой татарка была!

Ни скалы, ни кустарника – скудно!И тропа уводила на мыс:Там стояло пробитое судно,Озадаченно парус повис...

сб. «По дороге оттуда», 1953 

МАТВЕЕВА:Мы обнаружили погребок В трюме погибшего корабля:Враз между скалГрузно застрялТот изможденный разбитый корабль...Бурями съеденные паруса,Сжеванные зубами невзгод... «Погребок», 1953

Эти переклички настолько удивительны, что подчас трудно сказать, кто из них написал, например, это стихотворение:Алебастром сверкает гостиница,А вокруг ее пальмы павлинятсяИ, качаясь по ветру размашисто,Синевою небесною мажутся,И дрожит над своими пожитками Море, шитое белыми нитками.А над морем, над пляжем, над пальмами Ходит солнце – охотник за скальпами... 

Иван Елагин, сб. «Косой полет», 1967

Но если Матвеева – неизменный романтик на протяжении всего творчества, то в поэзии Елагина происходит постепенное разрушение традиционной романтической образности:А в августе звезды летели за мост.Успей! Пожелай!.. Загадай! Но о чем бы?Проторенной легкой параболой звёздЛетели на город голодные бомбы. Яркие звезды из манящих и загадочных скоро превратятся в тревожные символы страданий: «звездная разлука», «скитание бессонное», «кромешная маета».Мой бедный сын, идущий по дорогам,Оставленный на произвол звезды!

Поэтический мир Новеллы Матвеевой, напротив, останется теплым и безопасным убежищем от жестокости, несправедливости и пошлости.

В творчестве обоих поэтов возникают схожие темы, например, Америка. Но Америка Матвеевой – это экзотическое место, которое ее воображение создало в соответствии с прочитанными Марком Твеном, О’Генри, Майн Ридом и другими популярными в России американскими писателями, переведенными на русский язык: Дикий Запад с пьяными индейцами, отчаянной Мэри, процветающим штатом Миссури, одержимым Джимом, безграничными прериями и буйволами с кровавыми глазами. Елагин же нашел в Америке мир, успокоение, красоту и счастье. Он нашел тайгу в Колорадо и осенние березки в Пенсильвании, которые «звенят русской тоской».Я эмигрировал на озеро,В столпотворение берёз.На край земли меня забросило,А на какой – не разберёшь.

Поэтический мир и Елагина, и Матвеевой часто населен одинаковыми персонажами: шарманщиками, смотрителями маяков, моряками, бродягами, цыганами и цирковыми акробатами. Но если для Матвеевой – это жители созданного ею фантастического мира, то для Елагина – это его поэтические «alter-ego». Шарманщик Матвеевой – это ностальгический образ, манящий вернуться в мир детства, на улицы старого города: «Нельзя ли как-нибудь / Шарманку обновить, / Шарманщика вернуть?». Елагин же называет шарманщиком самого себя: «...шагал, как шарманщик бродячий / по чужим, незнакомым дворам...». В стихотворении «Песнь о далекой дали» (1963) Матвеева восторгается стариком-смотрителем одинокого маяка, который посмел поспорить с пучиной. Елагин же сравнивает с маяком себя: «...Всю эту тьму освещаю я разом... / Может быть, сам я – высокий маяк.» («В зале Вселенной»). Бродяги и цыгане в мире Матвеевой вызывают зависть – они свободны, для них не существует границ. Для Елагина постоянные перемещения по миру – его проклятие и «кочевнический крест».Другим пусть кажется завидным Спешить всю жизнь из края в край,А мне сидеть бы дома сиднем –Где вырос, там и помирай. «Отсветы ночные», 1963* * *Переезд! Переезд!Наш кочевнический крест!Сколько мыкано-перемыкано,В карты всякие пальцем тыкано,Сколько охано-переохано,По чужим шоссе верст отгрохано! «Дракон на крыше», 1973

«Музу дальних странствий», которая продолжает и сейчас манить поклонников Новеллы Матвеевой, и ее саму, Иван Елагин проклинает:С перевала вновь на перевал Без конца тащусь в каком-то трансе.Я бы ноги ей переломал, Этой самой Музе Дальних Странствий! «В зале вселенной», 1982 Счастливая театральность фантастического мира Новеллы Матвеевой и Александра Грина в поэзии Елагина превратилась в трагическую пьесу отчаяния. Мой театр ослепительно умер От разрыва суфлерской будки,И в театре темно, как в трюме,Только скрип раздается жуткий...Итак, представим мизансцену:Мое окно выходит в стену.Стена. Веревка для белья.Окно. Стена. Веревка. Я.Так. Маскарад вечерний начат.Расторгнут занавес зари.Как виселицы, замаячатНа перекрестках фонари! «Отсветы ночные», 1963

В поэтическом мире Елагина пространство и расстояния постепенно исчезают, остается время и история, которые безжалостно влияют на жизнь человека: «Мое время меня разорвало на части». Его душа становится театром, где разыгрывается вселенская драма:Не хочешь ли билет в театр души,Который я зову театром пыток?«В зале вселенной», 1982

Поэзия Елагина в конце жизни эволюционирует, выражая тревогу человека глобального мира, опасения за современную цивилизацию. Он понимал, что мир уже не может делиться на «здесь» и «там», на «родину» и «чужбину» – это единое, взаимозависимое, очень хрупкое пространство. Вместо юношеской жажды странствий и приключений, романтических ожиданий от бегства в иные края и страны, происходит осознание всеобщей незащищенности и беспокойства за все человечество: «Все города похожи на Толедо...»Не существует ни Чикаго, Ни Киева, ни Магадана,Ни Конотопа, ни вселенной,А только есть одна дорога,А на дороге катастрофы...

Обычно литературное наследие Александра Грина сводится к его романтическим романам «Алые паруса», «Бегущая по волнам», «Блистающий мир», но Грин был также автором готических рассказов, фантастических текстов-предупреждений самоуверенному человечеству, в которых он выразил свое полное неприятие войны, жестокости, подавления личности современной цивилизацией, превращающей людей в бездушные машины. Елагин был внимательным читателем Грина. Тема разрушительной дегуманизации современного мира, насилия над личностью в творчестве Грина стала для Елагина не менее созвучной его позднему творчеству, чем в юности романтические приключения пиратов, моряков и странников. Строка Елагина из его стихотворения Н.Ж.: «Так тянутся к автомобильным фарам, несущим ослепительную смерть», или напоминание о черных воронках: «Как звонки полночные били, / Останавливались у ворот / Черные автомобили» (По дороге оттуда, 1953) могли быть фразами из гриновского рассказа «Серый автомобиль».

Очарование молодых поэтов Ивана Елагина и Новеллы Матвеевой Гринландией по разному трансформировалось в их творчестве. Елагин на себе испытал судьбы многих гриновских персонажей, которых воспевала Новелла Матвеева, но реалии ХХ века оказались намного страшнее вымышленных миров Гринландии, Дельфинии и Пингвианы. За радости кочевой жизни он заплатил дорогую цену:Я случайный бродяга,Человек без корней,И ни гимна, ни флагаНет у музы моей.

Удивительно схожие строки есть у Новеллы Матвеевой: «Беспамятный бродяга / Без паспорта и флага», пишет она о ветре в «Морской поэме» (1956–57). Конечно, муза Елагина не имеет гимна, флага и паспорта, но корни у поэта есть: русская поэтическая традиция, творчество Грина, Пастернака, Ходасевича, Маяковского, а также есть и родственники, в числе которых его «одержимая сестра» Новелла Матвеева. Миддлбери, Вермонт