Россия для узких

Если бы «те» вели себя уважительно, то «эти» тоже вели бы себя иначе. А если «те» ведут себя вызывающе, то чего удивляться, что «эти» озверели. Следуя этой логике, на бескультурье представителей Кавказа следует ответить одичанием москвичей.

 

Два или три дня нас убеждают, что поведение прибывающих в столицу из республик Кавказа настолько умопомрачительно вызывающе (баранов жарят, танцуют у Кремля лезгинку, громко разговаривают, пристают к девушкам), что «простые люди» вынуждены прибегать к ответным мерам. На самом деле любое Иное существование всегда вызывающе, с точки зрения наблюдающего, но при этом люди как-то живут вместе веками, вынуждены просто.

Мне дела нет до футбольных фанатов, равно как и до приезжих выходцев с Кавказа. У меня нет с ними ни единой точки пересечения – разве что случайно. Но если я вечером иду с работы и вижу толпу одних или других, мне не приходит в голову спрашивать себя – «свои» это или «чужие»? Любая агрессивная толпа для меня давно уже одинаково и неразличимо чужая.

И когда нас пугают рассказами: «Вы вот на Кавказе не жили, а вы спросите, по каким  законам там живут!» – это очень дешевый аргумент, это попытка оправдать собственный беспредел тем, что где-то еще хуже.

В прошлую субботу были перечеркнуты последние надежды на то, что мы живем в цивилизованном государстве. Не цивилизованное и не государство: потому что с государством в лице его стражей обычно все-таки считаются, а в субботу мы наблюдали на площади и в метро уже нечто напоминающее Мюнхен 1930-х. При этом по инерции нам  продолжают доказывать, что «одни» народы принципиально культурнее и цивилизованнее «других». После того что случилось в выходные, можно констатировать, что у «нас» тут, пусть и с некоторыми поправками на природный темперамент, почти то же самое.

В столице дикость условных джигитов и дикость местных давно уже переплелись, слились в одну улично-бытовую повседневность, части которой между собой враждуют, но которые, по сути, изоморфны, то есть «одинаково устроены». Будучи злейшими врагами, они на самом деле перенимают друг у друга все худшее, становясь все более похожими. Они говорят на одном языке и именно поэтому – враждуют. Когда уровень культуры одинаково узок, повод для конфликта всегда найдется: посмотрел не так, не то сказал, все эти средневековые представления о чести и о мести – весь этот набор образует сегодняшнюю городскую эрзац-культуру, эталон и кодекс поведения.

Когда я вижу, как те и другие выясняют отношения в пробках, или когда я слышу хохот тех или других на улице, когда наблюдаю украдкой эти лица – я вижу, в первую очередь, бессилие природы: она сделала все, что могла, и опустила руки. Дальнейшим должна была бы заниматься культура, а в ее отсутствие – совершенно лобовая пропаганда интернационализма.

Культура ничего не может с дикостью поделать, а вот дело пропаганды – внушать с детства, что все люди равны, водить хороводы – по аналогии с советскими «15 республик, 15 сестер», развешивать плакаты, что все тут – братья. Задача пропаганды, в отличие от культуры, вовсе не сделать людей лучше или толерантнее. Ее задача – напоминать постоянно, что есть норма, за которой стоит государство.

В моем детстве, в 1980-е, тоже хватало и футбольных фанатов, и подросткового бандитизма, и день рождения Гитлера отмечали, и свастики на партах рисовали, и плафоны в метро били. То есть все было примерно так же – за одним исключением: громящие твердо знали, что официальная идеология – другая, противоположная (несмотря на то что с гегемоном тоже, бывало, заигрывали). Сегодня пещера свято уверена, что ее поведение эталонное, что так поступил бы каждый. «Черные» – так выражается среднестатистический, вполне себе интеллигентный москвич.

Те, кто громили в метро и на площади, – это цивилизованные дикари: те, которые условно научились пользоваться Интернетом и вилкой, но которые не знают, что за этим стоит. А нынешнее государство за прошедшие годы сделало все, чтобы с этой толпой сравняться: оно старательно подделывалось под народ, демонстрировало свою незатейливость, боялось показаться умнее или цивилизованнее и не предлагало никаких трудных заданий. А предлагало лишь животное, овощное существование – для упоения и восхищения  собой. Государство все эти годы боялось произнести вслух слово «интернационализм» – как когда-то боялось произносить слово «русский». В последние годы власть лишь тревожно повторяла: «Мы живем в многонациональном государстве», – но как-то очень  неуверенно.

...На площадь вышли результаты этой неуверенности, этого неучастия, этой неработы и этих недоговорок. Результаты незнания нормы – самой примитивной, в отсутствие которой начинается обоюдная дикость.