СУДЬБЫ (Четыре коротких рассказа)

СУДЬБЫ

(Четыре коротких рассказа)

ДОЖДИК 

   Осень. Ветер, налетая на деревья, сбивает листву и закручивает в жёлтые кружева. Тусклые солнечные лучи, пробивая  серое небо, нагоняют лёгкий  туман. Третий день, не прекращаясь, сыплет и сыплет редкий мелкий дождик.

   Я слышу, как капли воды бьют по пожелтевшим листьям спиленной старой груши. Спилили грушу три дня назад и уже нарубили дров для бани.

   Дождик нагоняет на меня ни тоску, ни грусть, а спокойствие, большее похожее на безразличие.

   Я третий день лежу то на топчане в бане, то сижу. Сплю в ней и выхожу только на кухню, чтобы приготовить чай.

   Не говорю ни с кем, да и о чем разговаривать. Я знаю все, что они скажут. Они говорят об этом уже несколько лет.

   Проем в двери бани закрыт белой простыней. И когда налетает лёгкий ветер, он поднимает краешек простыни, и я вижу дорожку, проросшую мелкой травой, которая ведёт к дому тёти Кати.

   По левую сторону дорожки грядки с помидорами, между которыми видна большая плетёная корзинка, наполовину заполненная помидорами.

   По правую сторонку дорожки – грядки с огурцами. Среди них также большая плетёная корзинка, тоже наполненная наполовину огурцами, к которой, как и к корзинке с помидорами уже не притрагивались третий день.

   На дорожке брошенный скрученный шланг от колонки, из которого тётя Кати поливала огород.

   Возле колонки большой цинковый таз, доверху наполненный пустыми бутылками водки и вина.

   Дальше я не смотрю. Я знаю, что на крыльце под кухонным навесом, после того, как спилили грушу, сидят сыновья тёти Кати.

   Я не слышу из разговора, да и прислушиваться, никакой охоты нет. Они спорят, как делить дом.

   Я смотрю на старую грушу. Быстро спилили и скоро порубили на дровишки для бани.

   А дождик все сыплет и сыплет...

   Мне тепло. Я в бане. А дождик на улице.

ТАМ…

Первый раз я увидел деда Москву в бусугарне (пивная). Это был старик. Плотный, словно булыжник.

- За кусок хлеба, стакан водки, - орал он. - Прокалываю собственную щеку иголкой.

Старик вытащил из ворота рубахи швейную иголку, надул щеку, приставил иглу и... игла стала проходить через щеку в рот. Лицо старика покраснело. На глазах появились слезы. Иглу он вытащил двумя пальцами изо рта.

- Открой рот!

- Зачем? - спросил старик.

- Может, у тебя в роте ещё одна игла.

Старик открыл рот и зубами захватил пальцы. Руку попытались вытащить. Так пытаются вытащить тряпку из челюстей бульдога.

- У меня судорога челюсти сводит, когда я мясо чую, - объяснил старик.

Ему налили водки, поставили миску с огурцами и помидорами. Старик отодвинул.

- Перец, соль, горчица, табак! - заорал он.

В водку старик насыпал перец, соль. Раскрошил сигареты, высыпал табак, размешал и выпил.

- Где научился так пить?

Старик. вытащил из кармана гвоздь.

- За кусок хлеба, - снова заорал он, - запускаю сто миллиметровый гвоздь в ноздрю.

Старик выкатился со стула. Возле двери он остановился.

- Завтра костыли глотать буду, - заорал он.

В посёлке дед Москва прожил два года. Зимой он работал грузчиком в заготзерно, а этим летом впервые нанялся в пастухи.

Отец ушёл на каракубу (мастерская в депо). Мать - на базар в Петроградку, приказав мне выгнать корову Марту. Дeд Москва сидел возле маслины. Между ногами стояла поллитровка.

- Я помогу пасти тебе коров, дед, - сказал я. - Ты будешь водку пить и спать. Научи меня прокалывать иглой щеку и загонять гвоздь в ноздрю.

- Зачем?

- Деньги буду зарабатывать.

- Деньги надо не руками зарабатывать, а головой.

После уговоров он сдался. Мы направили коров к речке Вонючке. Возле речки нас остановил объездчик Зозуля.

- Где пасти будете?

- Там! - ответил старик.

- Возле блиндажа, - вмешался я.

Возле блиндажа колхозных полей не было.

- Гоните к буровой вышке, - приказал Зозуля.

- Возле вышки люцерна! - воскликнул я. - Коровы обдуются!

- А вы стерегите лучше. Что не отвечаешь, Москва?

Старик достал поллитровку и, поставив дыбом, начал пить.

- И откуда ты, - процедил Зозуля.

Мы отогнали коров. Пустили вдоль железнодорожной насыпи.

- Зозуля хитрый, - сказал я старику.

-Хитрые там, - как обычно ответил старик.

Я забрался на вышку, чтобы лучше было видно коров и Зозулю. Послышался гудок паровоза. Из-за поворота выскочил товарняк. Последний вагон скатился с насыпи. За ним посыпались остальные. Кусок рельсы шлёпнулся возле шиповника, под которым лежал старик.

- Дед, дед, - закричал я, - ты живой?

- Пока ещё не убили, - ответил он. - Там хотели.

Вскарабкавшись на насыпь, мы стали искать шахтёров, которые всегда возвращались в посёлок товарняком. В этот раз они опоздали.  Первым увидел беду дед Москва.

- Почему у коров такие бока? - спросил он.

Коровы были с сильно раздутыми боками. Тяжело дышали. Передвигались с трудом.

- Это от люцерны, дед, - закричал я. - Они обдулись. Теперь подохнут.

Весной позапрошлого года в пастухи нанялся инвалид-шахтёр. На Троицу он погнал коров к буровой вышке. Вечером мужчины порезали пастуха.

-Нас мужики поубивают! - голосил я.

Старик направился к полю. Верхушки люцерны были обгрызены. На краю поля старик нагнулся.

- Зозуля, - сказал он, показывая на вмятины на земле. - Его лошадь. Там я знал таких.

Старик допил поллитровку и пошёл к большой вербе. Достал шило, нож.  Сняв рубашку, разорвал. Обдувшейся корове он закладывал в рот толстую палку. К концам палки привязывал верёвку и туго затягивал на шее коровы. На рога набрасывал налыгач и кнутом гонял, пока из её рта не появлялась пена.

Остановив, прокалывал шилом бок. Старик оказался сильным. Из десяти коров деду Москве не удалось спасти только корову Ждана.

- Убегай, дед, - сказал я. - За меня батько заступится, а тебя убьют.

Старик зачерпнул воды, умыл лицо, напился. Сел на землю, откинулся на спину и посмотрел куда-то вдаль.

- Бежать мне больше некуда, пацан. Может, там лучше будет.

ВАСИЛЬЕВНА

            Летними вечерами, когда спадала жара, Васильевна выходила из дома и садилась на каменные полуразрушенные ступеньки (порожки) веранды.

- Васильевна! - зовут её соседи. - Иди к нам.

            Забор у Васильевны невысокий. И с улицы видно, как сидит она на порожках, склонив голову.

- Спасибо, - отвечает Васильевна. - Я тут посижу. Помечтаю, - тихо добавляет она.

            А мечтает Васильевна о том, как летом будет сыновей встречать, когда они приеду в гости.

- А что я им расскажу? 

            Она представляет, как сидит с сыновьями за столом. Слушают сыновья, опустив головы, и невестки слушают, подперев руками щеки, молчаливо покачивая головой и вытирая слёзы… Васильевна увлекается и вспоминает, как болела зимой, как холодно и тоскливо было в хате, и как хотела все продать и уехать.

- А зачем я им это рассказывать буду? - вздыхает Васильевна. - Они молодые.

            Она улыбается, как улыбалась на свадьбах сыновей. И плачет. Тихо чтобы не слышали соседи,  и, опираясь на две палочки, идёт к забору. 

            Летний вечер. Небо чистое. Со степи набегает лёгкая вечерняя прохлада. Шумят в посадках птицы. Догорает солнце за бугром. Засыпают балки. Лето. А поселковые новости грустные. Рассказывают их каждый вечер. И кажется, что никогда им не будет конца, как никогда не будет конца и самой жизни…

            Васильевна возвращается к порожкам, садится. И думает о муже, который умер от астмы. Лечили его и в поселковой больнице, и в городской. К бабке-знахарке возила Васильевна мужа. А когда у мужа отнялись руки и ноги, на себе носила. Вынесет во двор. Посадит на порожки. Подушки под спину подложит, чтобы не упал. И сама сядет. Молчит муж. Молчит и Васильевна.

Смотрят на сад.

- До войны сажали! - скажет муж.

- До войны! - эхом отзовётся Васильевна.

            Помолчит муж и заплачет. Васильевна тоже заплачет. Жалко мужа. Тяжёлый на руку был. А жалко. Не раз соседи Васильевну водой отливали. И сыновья не раз у соседей ночевали. Хотела Васильевна бросить мужа. Сколько раз думала, чтобы он навсегда в шахте остался. Она вспоминает, как хоронили мужа. Сыновья не приехали. Телеграмму прислали, которую Васильевна положила вместе с мужем. После похорон сыновья чаще писать стали. А звать к себе - не звали.

- Не приедут к ней сыновья, - говорят соседи. - С такими деньгами, да к матери ехать? Васильевна!

            Не откликается Васильевна. Смотри на притихший двор. А раньше шумный двор был. Брат с сестрой и племянниками приходили. Васильевна племянников в сад пустит. А сама с братом и сестрой разговаривает. Вечером с шахты муж приходит. Трезвым он Васильевну не обижал. Сядет за стол и тоже разговаривает. Разговоры хорошие, весёлые - о сыновьях. А сейчас не ходят брат и сестра.  Передают через соседей:

- Перепишет на нас дом, тогда и придём. И ухаживать будем.

- А сыновьям что оставлю? - спросит Васильевна.

- Зачем им? У них и так на заработках деньги большие.

            Васильевна встаёт и ходит по двору. Все чужое. И дом, и сад… И сама себе чужой стала. Мысли путаются. Ночами не спится.  Утром пройдёт Васильевна по дорожке в саду и остановится возле забора. Смотрит на степь, балки… Далеко тянется степь. А не выйти уже Васильевне в поле.

- Отходилась, - говорит Васильевна. - Сыновей бы только дождаться.

            Она садится на порожки, растирает рукой грудь и вспоминает, как  мечтала она, как окончат школу сыновья, поступят учиться, большими людьми станут, женятся и заберут Васильевну к себе - внуков смотреть.

* * *

            Уже и соседи разошлись по домам.   А Васильевна все сидит на порожках. Не хочет идти в дом. Смотрит на край посёлка, где кладбище. Ходила Васильевна к мужу, когда ноги ещё не так болели. Придёт. Сорную траву на могиле вырвет. Хлебных крошек на холм набросает, стаканчик поставит - может, помянет, кто мужа, расскажет, как живёт, загадает: придёт в следующий раз сама или принесут её. И сейчас пошла бы. Да не дойти ей.

            Васильевна встаёт и выходит на улицу. Пусто на улице. И на душе Васильевны пусто. Она садится на лавочку, плачет. Плачет она громко. Спит посёлок. Никто не услышит.

            Наплакавшись, возвращается Васильевна в дом. Дверь дома не закрывает. Соседка Захарова закрыла. А открыли только на третий день. В доме Васильевна долго ходит по комнатам, а потом садится у окошка. У окошка легче.  Все кажется, что не одна. Васильевна чувствует, как гулко стучит сердце и звенит тишина…

- Умру и сыновей не увижу, - говорит она.

    Васильевна ложится на кровать. У неё дрожат руки. Холодным становится лоб. Закрываются глаза. Закрывать глаза Васильевна боится. Она встаёт и ходит по комнате, пока не начинают дрожать ноги, и снова ложится на кровать.

- Васильевна! - слышит она голос.

            Она поднимает голову. В дверях стоит муж. Он в шахтёрках. За плечами тормозок.

- Устала я, - говорит Васильевна.

- А ты выйди во двор, - отвечает муж. - Пройдись. На улице хорошо. Там люди…

            Она выходит на улицу. И идёт. Уже и улица кончилась, и посёлок, и кладбище… Степь началась. Легко в степи Васильевне. Она слышит, как дышит степь.

- Дети! - шепчет Васильевна.

            Она не замечает, что лежит на кровати. Чувствует только тяжесть большого усталого тела и боль. Васильевна смотрит в открытую дверь и видит:  стол под дикой грушей. За столом сидят сыновья, внуки, муж, брат, сестра. Васильевна улыбается. Как долго они не собирались вместе…

            ПРЕСТУПЛЕНИЕ

   Длинный стол. За столом на стуле  участковый Быля. Напротив, на табуретке,  старик Кривуля. Он смотрит на Гремучие бугры, с которых, словно огромный стеклянный шар, скатывается позёмка и рассыпается у подножья бугров, где вчера похоронили жену Кривули.

- Лет пятнадцать впаяем тебе, а то может и… - Быля ставит карандаш на попа и как через мушку смотрит на Кривулю. - За преступление нужно отвечать. По закону.

            Кривуля молчит.

- Ты признавайся. За молчанку хуже будет. Эх, и хитрый ты. Думал, что не докопаемся. Какую хоть награду от своих друзей получил?

- Каких друзей? Нет у меня теперь никого.

-Так! - Быля достаёт лист бумаги. - Не хочешь признаваться. Ну, тогда я первый начну. У тебя гармошка есть?

- Была, - вздыхает Кривуля.

- Как так была? - настораживается Быля.

- Я её вчера с женой положил.

- Следы скрываешь. Но я гармошку даже из гроба вытащу. Это вещественное доказательство.

- Жена песни любила, - отвечает Кривуля. - Вот я и положил гармошку с ней. Может ей там кто-нибудь сыграет, пока я приду.

- На жену пытаешься свалить. . Мы и её спросим.

- Кого? - удивляется Кривуля.

- Твою жену. Преступницу.

- Так её вчера похоронили, - напоминает Кривуля. - Её теперь только один Бог может спросить, если он есть, - добавляет старик.

- Мы и Бога…

            Быля спохватывается.  Выручает его тяжёлый кашель Кривули. Он даже поднимает его с табуретки

- Стой! - кричит Быля. - Бежать хочешь.

- Куда мне бежать, - отвечает Кривуля. - Кашель с финской. Был такой случай.

- Ты меня с толка финской не собьёшь и не разжалобишь. Рассказывай, как ты играл немцам на гармошке.

- А, - Кривуля вспоминает. - Как всегда. Меха растягивал. Пальцами перебирал.

- Значит, признаешь, что играл немцам.

            Быля доволен.

- А чё не признавать. Кума Мария, кум Колесник видели.

- Так, так. А когда играл, ногой притопывал?

- Как же не притопывать? - удивляется Кривуля. - Любой гармонист, когда играет, притопывает.

- Какой ногой?

            Быля пишет.

- Левой. Правую покалечили, когда станцию бомбили.

- Немцы?

- Наши!

- Так, так.

            Быля стучит карандашом по столу. Кривуля снова выручает его.

- Страшно было. Всем страшно, когда смерть за тобой ходит.

- Ты это брось всем! - кричит Быля. - А что немцы делали, кода ты играл?

- То, что и наши делают. Пели, танцевали, пили…

- Что ж так пели и танцевали, как наши?

- Один немец даже вприсядку ходил.

- Ходил, - зло говорит Быля, - а потом не одного нашего уходил. Почему пошёл играть к немцам?

- Они сами ко мне пришли. Полбуханки дали. Голодно было. Жена болела, сын.

- Что ж, и автоматами не били?

- Не, - тянет Кривуля. - За что меня бить.

 - Гм. - Быля думает. - И ты пошёл играть?

- Люди звали, что ж не пойти.

- Люди? - срывается Быля. - Когда приглашали, что ты им ответил?

- За хлеб поблагодарил.

- А почему не сказал, что гармошка сломалась?

- Кременчугская сломалась? - удивляется Кривуля. - Кременчугские не ломаются.

- Сказал бы, что болен.

- А зачем неправду говорить. Я тогда не болел.

- Тогда взял бы гармошку, поставил на колени и толкнул бы. Она упала бы и разбилась бы.

- А зачем бросать. Мой батько коня продал, а гармошку мне купил.

- Так, - подводит Быля. - Завтра выкапываем гармошку. И тебя в район, подлеца.

            Кривуля поворачивается к окну и видит, как с Гремучих бугров вновь срывается позёмка.