ДВА ПОДХОДА К ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИИ: ПИСАТЕЛЯ И ПОПУЛЯРИЗАТОРА

Надысь вспомнил о существовании «Дискуссионного клуба» при сайте «Русский переплет», да и решил заглянуть в оный: авось кто-то что-то приятное сказал в мой адрес по поводу ряда публикаций там. Как всегда, господин Андреев ляпнул с умным видом глупость о том, что надо бы расстрелять всех чиновников России – и тогда будет всем хорошо, все заживут счастливо. Для доктора не то технических, не то физико-математических наук мысль несуразная. Да и вообще не оригинальная, изрядно поточенная молью и покрыта пылью тысячелетий, потому и комментировать оную – все равно, что по китайскому методу истреблять мух.

В противовес этой бредятине весьма здраво прокомментировал несколько глав моего десятитомного  романа-хроники  «Великая смута» некий юра (так и представился – с маленькой буквы, без отчества и без фамилии), который неастойчиво требовал от меня, чтобы я обратил более пристальное внимание на почему-то им особенно чтимого участника тех давних событий Юрия Беззубцева, которого он тоже пишет порой с маленькой буквы, а порой и с большой, да и вообще старается писать так, как писали в старину летописи, то есть с экономией места. Отвечать на это замечание следовало бы сразу, после появления комментария на чате, но я скоро год, как не выступаю на форуме «ДК» по просьбе своих знакомых и  друзей, потому о замечаниях Юры (позволю себе все-таки писать это имя на современный манер) не сразу узнал – и теперь вынужден отвечать ему и остальным комментаторам на все посты (или часть их) скопом. Это неучтиво, конечно, но так уж получилось...

Беззубцев – фигура в истории Великой смуты действительно примечательная, но не более, чем какой-нибудь князь Мещеряков или даже Истома Пашков. Подобных им сотни тысяч были активными участниками, но не движителями смуты. Беззубцев – фигура хотя во многом и одиозная, но все-таки  не тянущая на роль героя литературного произведения, тем более на положение героя столь продолжительного романа. Раскрытие его образа займет у литератора никак не меньше полутора десятков страниц, а далее произойдет то же самое, что происходит с героями нонешних многих телесериалов, в которых нет литературной плоти, а актерам нечего и некого играть. Писать подобную жвачку для глаз мне неинтересно – это раз. Во-вторых, не было Беззубцева в ключевые моменты Великой смуты в горниле событиий – поэтому я почти сразу отказался от этого персонажа в романе в качестве одного из основных действующих лиц. Типичный представитель мелкопоместного провинциального дворянства Беззубцев в помыслах своих и поступках своих видится мне крайне несамостоятельным, находящимся в арьегарде окружающего его общественного мнения, исполняющего волю неразумной все-таки толпы, которая только у А. Пушкина многозначительно и многогласо безмолвствует, а на самом деле находится в вечных сомнениях, в душевном броуновском движении, лишена руля и ветрил, готова продаться хоть кому и хоть за какие крохи.

Интеллигенция 19 века вслед за французскими революционерами 18 века ввела в моду в России  на болтовню о своем отдельно взятом якобы героическом и одновременно святом (понятия не совместимые, надо признатиь) народе, который якобы подобен некой пороховой мине, которая только тем и занята, чтобы дождаться на своем теле зажженного «умнейшими людьми своего времени» фитиля, дабы направить свой праведный гнев в указанную ему сторону. Если следовать этой логике, то Беззубцев не мог быть тем самым фитилем хотя бы потому, что лично он не стремился ни к каким переменам в русском обществе начала 17 века, а руководствовался, как  и все подряд лидеры перестройки в СССР, всего лишь стремлением к личному обогащению за счет насильного отъема основных средств у той самой безмолвной толпы, что поставляла в его далеко не самый большой на территории Московии пеше-конный и почти всегда пьяный отряд пушечное мясо. Писать много о Беззубцеве – это все равно, что писать о путях становления современнных рублевых миллионеров – модно, но неинтересно. Да и читать будет скучно.

Я же хотел создать интересный всем возрастам роман. Потому избрал в качестве сквозного персонажа, ставшего, по сути, главным, Ивана Мартыновича Заруцкого – фигуры настолько яркой и примечательной, что все сколь-нибудь известные историки России, заканчивают аназиз Великой Смуты именно казнью этого человека, а затем мимоходом говорят о казни пятилетнего царевича Ивана (представьте какое яркое событие, но, тем не менее, о нем всегда мимоходом) и всегда невнятно о смерти последней законной царицы Руси Марины Мнишек где-то и когда-то в  Коломне (разные источники пишут об этом по-разному). Заруцкий мелькает на протяжении всей Великой смуты во всех почти источниках то явно, то скрыто, всегда оказывается в гуще событий, его присутствие старательно стирается из дошедших до нас текстов усилиями профилатертовских переписчиков летописей, но Иван Мартынович все равно остается фигурой значительной и в русских, и в иностранных документах.  Этот  величайший в богатой авантюристами истории Великой смуты суперавантюрист едва не стал Государем Российским более законным, чем стал, в конце концов,  последыш зачинателя Великой смуты боярина Федора Никитича Юрьева-Захарьева незаметный Миша Романов. Личность Заруцкого лично меня привлекает в качестве главного персонажа более, чем личность Беззубцева. Привлекает своей нетипичностью, возможностью проследить за развитием его характера и за развитием событий на Руси на протяжении 13 лет с напряженным интересом и для себя, и для читателя.

Что касается мелких авантюристов вроде Рубца-Мосальского и прочих, упомянутых Юрой персонажей, то они в романе действуют именно в тех временных рамках, в которых они привлекли внимание своими действиями их современников – не далее того. Желание Юры (очень жаль, что не имею возможности назвать его по отчеству) продлить жизнь на полгода-год некоторым из них можно вполне спокойно опровергнуть сообщением, что на самом-то деле хронология жизней оных лиц колеблется именно в этих рамках по той причине, что Новый год в допетровской Руси отмечался 1 сентября, то есть  со сдвигом временным от нынешнего летоисчисления на четыре месяца, да и сведения о смертях этих персонажах мы имеем не из церковных документиов, а, как правило, из материалов, написанных много лет спустя хронистами и летописцами, которые восстанавливали события по памяти своей и чужой. Они-то даже в столь  важных датах, как начало и конец похода войска Минина и Пожарского от Нижнего Новгорода до Ярославля путаются, привязывают их к престольным праздникам, что уж тут говорить о датах смерти лиц, которые при  новой власти не стали даже кремлядью (в старое время, в отличие от нынешнего, оным словом называалась кремлевская челядь и близкие царю люди). Ведь даже точной даты смерти Козьмы Захаровича Минина-Сухорука до нас эти самые источники не донесли. Что уж говорить тогда о том, когда умер неслучившийся самозванцем Молчанов.  Умер он тогда, когда и как назначил ему автор романа-хроники, то есть лично я.  А также, когда в его услугах перестала нуждаться Великая смута.

Еще Юра упрекает меня в незнании современных публикаций на тему Великой смуты, а также утверждает, что в настоящее время тема эта изучается историками России основательно и найдены якобы новые документы, проливающие свет на некоторые события этого периода в России.

Возможно. Спорить не стану. Но хочу отметить, что мой роман писался в течение трети века вовсе не для того, чтобы бежать вслед за изменениями политической и исторической мысли в новой России, уклад кроторой мне стал не по душе и вынудил эмигрировать. Я – материалист, марксист по убеждениям, придерживаюсь  при написании своих произведений принципов исторического материализма и законов диалектики, а нынешняя официальная историческая наука, на мой взгляд, занята мистификацией населения, созданием новых мифов, направленных, с одной стороны, на дискредитацию истории моего народа, с другой - на пропаганду мракобесия и религиозных предрассудков. Именно поэтому я сознательно отсек себя и свой роман от всех тех сочинений по истории Великой смуты, которые предлагает мне Юра для ознакомления.  Я – писатель советский (то есть материалист и интернационалист) по сию пору, а потому роман мой написан строго по канонам критического (или, если хотите, социалистического) реализма, не имеет ничего общего с модным сейчас стилем фэнтэзи, в каком пишут псевдоисторические романы новые русские писатели. И я не нуждаюсь в новых трактовках и подсказках псевдоученых, как угодить новому Кремлю своими произведениями.

Что касается ссылок комментаторов на новые книги весьма уважаемого мною Р. Скрынникова, то  я смею уверить его, что названный профессор никогда не являлся специалистом в области изучения истории Великой смуты, но был и остается самым, пожалуй, солидным популяризатором исторической науки и конкретно названного периода в среде поверхностно мыслящей советской и постсоветской интеллигенции. Как всякий популяризатор, он всегда шел и продолжает идти строго в ногу со временем, меняя принципы свои и концепции, взгляд на события давней истории таким образом, чтобы получить гранды на написание и создание своих брошюр и книг, а то и премии. Меняется общественно-экономическая формация в стране, государственно-политический строй, меняется идеология – и вместе с ними меняются позиции  и аргументы в устах популяризаторов истории. На первый план в СМИ выходят выдающиеся мистификаторы и манипуляторы общественным сознанием Сванидзе и Млечин, в кильватере за ними следуют Скрынников и Цветков, а там и далее россыпью вьются всевозможные авторы досужих и крайне неприхотливых статей для интернет-порталов, отрывных календарей и газетных статей. Дошло до того, что ныне ставший опальным, а когда-то всесильный мэр Москвы Ю. Лужков – и тот высказал свое весьма дремучее и весьма спорное суждение о Великой смуте под гром оваций все более и более тупеющей при нынешней системе образования публики.

Авторы пропагандистских книг профессор Р.  Скрынников и доцент Цветков могут себе позволить менять строй своей мысли в угоду времени и продавать свои книги и себя за ту сумму, которую им назначает самый что ни на есть неразборчивый покупатель.  И это – нормально; при новых общественно-экономических отношениях и в новой научной да и литературной средах даже похвально, но... Не по мне. Я не могу вслед за Шахмагоновым - на основании всего лишь расстрела в 1993 году здания Верховного Совета РСФСР танками  - признать царя Дмитрия Ивановича (первого Лжедмитрия) истинным сыном Ивана Васильевича Грозного. Не имею права. Не могу меняться и вслед за Цветковым со Скрынниковым. Хотя бы потому, что порожденные моей фантазией и моим опытом персонажи уже живут своей жизнью как на порталах нескольких стран мира, так и в виде четырех томов существуют на бумаге и даже переведены на иностранные языки. Изменить их – значит, предать. Живые люди...

Подобная логика не может быть в основе произведний популяризаторов истории, она для них аллогична и лишена практического смысла. Но для романиста она – основная. Потому и отношение наше к историческим событиям 400-летней давности различно. Для меня и, допустим, для Льва Николаевича Толстого, Николая Васильевича Гоголя, история развития общества – это хаос, в котором можно проследить судьбы отдельных личностей и именно с помощью анализа этих самых личностей можно обнаружить наличие исторического процесса, понять, отчего случаются смуты в обществе и почему всегда в результате этих смут побеждает и приходит к власти наиничтожнейший и наиподлейший. Популяризатор исходит из совершенно противоположных принципов: в результате смут, считают они, к власти приходят лучшие люди страны, которые способствуют прогрессу вырезанного в смуту излишне многочисленного в ту пору народа, а потому нуждаются в оправдании совершенных ими злодеяний усилиями пропагандистов и мистификаторов. Пример нынешний – старательное восхваление покойных уж убийцы защитников здания Верховного Совета РСФСР Ельцина и гавного патрона «бандитского Санкт-Петенрбурга»  Собчака.

При этом, я отношусь к деятельности популяризаторов российской истории с большим уважением и даже почтением. Не их вина в том, что они вынуждены менять позиции и мнения в угоду власть держащим, а вина в том их заказчиков. В конце концов, кушать хочется, а про совесть в настоящее время многие и многие  бывшие мои сограждане уж забыли. Но вот литератор не имеет права поступать согласно логике популяризаторов. Потому что годы, отданные созданию литературных произведений, диктуют свои условия. И главное из них: детей своих в виде пресонажей произведений переделывать нельзя. Если книга уже вышла, если с вашим ребенком познакомился хотя бы один читатель, то оный ребенок должен продолжать свое существование в том виде, в каком вы его создали. Потому что порожденные вами люди живут уже без вас, сами по себе. Ваш герой – такой, каким вы дали путевку ему в жизнь. Представьте, что вдруг сменилась политическая линия России в 19 веке (разрешили разводы) – и придет приказ Синода графу Толстому изменить  образ Карениной – и что? Толстой стал бы делать ее верной и любящей мужа женой? И у нас было бы две Анны Каренины? Но еще комичней представить себе А. Пушкина, если бы гениальный его образ Бориса Годунова с «мальчиками кровавыми в глазах» вдруг вслед за Карамзиным изменился на лицо, не убивавшее малолетнго отпрыска Ивана Грозного со сладострастной улыбкой изверга на устах. Не так ли? А вот популяризатор истории такие метаморфозы своих персонажей, лишенных плоти и крови, может себе позволить. Просто так, по прихоти. Либо по требованию заказчика,. Либо по велению своей внутренней цензуры. А то и по требованию жены, любовницы... любовника. При нынешней моде на однополые сексуальные контакты в научной и околонаучной среде, может статься и так, что популяризатор объявит того же младшего Басманова гомосексуалистом – и ему это сойдет с рук, как сходит с рук Фоменко и Носовскому опаскудивание истории России. Потому что Академия Наук и всевозможные Учеые советы, о ложной деспотии которых так много говорили и говорят либеалы и демократы, перестали иметь силу и авторитет в издательском мире РФ, а местами уже все места а них стали заняты шарлатанами и педерестами, которые и диктуют свою волю народам России путем лобирования своих идей и принципов во всех структурах власти. То есть авторитет постсоветской исторической науки стал давно во всем мире равен нулю, а потому и мнения нынешних ученых популяризаторы не спрашивают. Пример в России  - книги Фоменко, Носовского и Резуна-Суворова, направленные против России, но финансируемые государством.

 Хочется остановиться еще на одном аспекте несостыковки между литературными произведениями о Великой смуте и популярными статьями о ней же. Для популяризатора не важны очень многие психологические и этнографические мелочи, ибо он мыслит и рассуждет понятиями масс и целых коллективов, из которых вычленяет наиболее типичных для его конфигурации сюжета событий. Для настоящего же писателя образ людей складывается как раз-таки и как правило из отринутых популяризатором деталей. Так, к примеру, популяризатору не важно, то, в каком настроении проснулся с бодуна все тот же князь Мстиславский накануне битвы с первым самозванцем, а также насколько престарелый князь устал за время быстрого перехода пятидесятитысячной армии от Москвы на Северщину, как ему спалось и мучала ли его изжога. Да и не случился ли с ним понос? Последняя деталь тем более важна, что она-то и могла объяснить некоторые «загадки истории». Потому что, да простит меня воспинанный на ханжестве мой читатель, нужники – слово конца 18 века, туалеты - конца 19-го, а в начале 17-ого оные заведения назывались по-русски просто и ясно – сральнями. И имелись оные далеко не при каждом доме, а порой и не было срален во всем селе на пару сотен домов. Люди ходили по нужде большой и малой в огороды, присаживались там, забрасывали подолы своих долгих шуб и платьев на головы – и таким образом  облегчались. С некоторыми шли порой и слуги, которые несли плетенные загородки. Их они выставляли вокруг хозяев, а то и просто закрывали собой от взоров с той стороны, где гораздых на шуточки зевак было больше. И вот представьте себе, что такого доверенного человека (сральника) при князе в долгом походе не нашлось... Предположение чисто гипотетическое, но для разрешения ряда проблем и причин поражения московского войска, обнаруживаемых в летописных текстах, очень даже пригодное. Оного события не может быть отражено в летописях и хрониках как 17-го, так и 18-19 веков, потому популяризаторами оно игнорируется. Но литератор волен эту версию выдвинуть, как основополагающую – и в результате образ князя Мстиславского приобретает те самые живые черты, которых у пропагандиста отечественной истории быть не может. (К сожалению, именно этот эпизод по требованию спокойно пропускающих в текстах новорусских литераторов похабщину и мат редакторов мне пришлось изъять из своей «Велиткой смуты»)

Таким образом, мы тут приходим к выводу, что писатель и популяризатор видят исторические события в совершенно различных плоскостях, мыслят о произошедшем совершенно различным образом, понимают своих героев по-разному, так, словно пишут совершенно о разном и совершенно о разных. Только имена персонажей у них одинаковы, да топонимические привязки. И это хорошо понимали такие безусловно большие мастера русской исторической прозы, как А. Пушкин, М. Шолохов, В. Шишков, А. Чапыгин, С. Злобин,  Ю. Герман и некоторые другие. Им приходилось отстаивать свои позиции в спорах с популяризаторами узаконенных политической властью текущего времени версий развития истории России только потому, что писатели за время работы над своими романами полюбили своих героев – и хороших, и плохих, - а их оппонентам казалось, что истлевшие кости любить ни к чему.

Но назвать популяризаторов жуликами и приспособленцами было бы неправильно, ложно. Потому что абсолютной истиной в оценке прошедших событий не имеет возможность владеть никто. (Хотя именно эту ответственность взваливают на себя главы государств и приближенные к ним лица. С их помощью идет оболвание целых наций и обман молодежи, которую, например, уверяют ныне в том, что бОльшая часть советских людей хотела распада СССР – и именно, идя навстречу пожеланиям трудящихся, бандитский мир пришел к власти в 15 новоявленных националистических по своему духу государственных образованиях, разбросанных по территории  Евразии). И популяризаторы, и писатели находятся в течение всей своей жизни в состоянии взаимных претензий и скрытой войны по поводу высказанных друг другом концепций и мнений, тратят огромное количество времени и сил на дискредитацию друг друга и на опошление образов друг друга. Всему виной – жадность человеческая и всегда кажущиеся малыми гонорары. Хотя именно эти причины скрываются популяризаторами от окруждающих под завесой словесной шелухи и  лжи, фанаберии и фанфаронства, посыпанных сахзарной пудрой наукообразных терминов. Жадность людская безмерна, а потому и все виды войн (в том числе и внутрилитературных) беспощадны. А истина стоит в стороне и посмеивается. 

Интриги и  заввисть – вот причины, по которым мой десятитомный роман-хроника «Великая смута», явление уникальное по своим задачам в истории всей русской литературы, сравниваемое некоторыми критиками с подвигом Л. Толстого и награжденная премией его имени, до сих пор не увидела света в полном виде. Издательства «ТЕРРА-Книжный клуб» и «Центрополиграф» подписывают договоры – и в решающий момент отказываются от своих обязательств под давлением извне. И гнилая, до сих пор не сформулированная  новорусская идеология – помеха роману-хронике. Едва только появились в качестве персонажей евреи на страницах пятого тома, как журнал «Сибирские огни» (главный редактор В. Берязев), тут же прекратил публикацию хроники без всяких объяснений редакции с автором. Хотя, на самом-то деле, евреи не представлены в этом романе в отрицательном свете, а в седьмом томе даже играют весьма прогрессивную роль, помогая русскому нарооду избавиться от второго самозванца. Но, как известно, лучший способ убить европейскую книгу и дезавуировать автора – это объявить его антисемитом и натравить на него чиновников от синагоги. Тут ведь главное для популяризаторов  – пролаять – а там камень  лжи покатится с горы, превратив брошенное пакостное слово в лавину грязи.

Но роман существует, число читателей оного множатся, мое мнение о Великой смуте укрепляется. В том числе и с помощью книги историко-аналитических очерков «Великая смута – война Гражданская или Отечественная?», преданная анафеме рядом католических священников и весьма тепло встреченная иереями православной церкви, даже благословенная ими. И сами эти факты идут вразрез с госполитикой РФ, где президент пытается соединить несоединимое, примирить меж собой представителей всех конфессий и одновременно подготавливают народ к празднованию 400-летия выбора предками нашими православия в качестве государственнообразующей религии, как следует признать отказ московитов в 1613 году признать над собой поставленного изменниками-боярами королевича Владислава. Бедняги популяризаторы нынче вертятся, как угри на сковородке, стараясь идти в ногу со временем и убедить нынешнее малограмотное население России в том, что сутью Великой смуты был всего лишь  поиск истинного Государя всея Руси, а потому был выбран шестнадцатилетний неграмотный недоросль Миша Романов, выросший фактически в женских монастырях да в голодной, занятой поляками Москве, безвольный и оказавшийся даже неспособным самостоятельно жениться, состояния здоровья до того чахлого, что, живя в неге и холе, не протянул еще и тридцати лет. Писателю же извиваться здесь не надо – его образ сына Филарета сидит на стене московского Кремля между Спасской и Никитской башнями, взирает на мучительную казнь спасителя Земли русской Ивана Мартыновича Заруцкого, зная при этом, что в этот самый момент холуи его вешают на Серпуховских воротах Земляного города пятилетнего ребенка, с чувством...

Вот тут-то и начинается настоящая литература и откровенно пасуют историческая публицистика и популяризация русской истории. Радостью было обуяно сердце первого Романова или ужасом от содеяного? Для общества, зараженного мистицизмом только что закончившегося Средневековья и едва начавшегося Нового времени, наличие знаков и вера в знамения, в проклятия и в прочую чертовщину, отринутую лишь в конце 18 века в Европе и так и не изжитую в новой России по сей день, не могли не повлиять на мировоззрение выросшего в женских кельях недалекого умом отрока. Спустя 300 лет последнего прямого отпрыска его, пусть даже на одну 512-ю часть крови русского, настигнет кара за совершенный Мишей Романовым грех. И тема эта старательно обходится профессиональными историками РФ стороной, а популяризаторами рассматривается, то как мистическая, то как стечение обстоятельств. Псевдоисторическая же литература смакует эти два факта в стиле фэнтэзи, не признавая за своими персонажами права на жизнь, а потому представляя их своим читателям в качестве не образов и характеров, а в качестве мертвых масок.

Мне в моем романе удалось, думается самому и восьми моим научным консультантам и литературным критикамм, перешагнуть и через этот рубеж. Потому что за тридцать три года работы над романом я изучил достаточное количество источников, чтобы знать, что настоящего царевича действительно убили во дворе царского терема в Угличе. Я знаю даже, кто убил звероватого, страдающего эпилепсией  мальчика, знаю тайну обоих известных историкам Иванов Заруцких, знаю за что именно убили именно основного Заруцкого столь мучительным способом, как насаживание на кол, знаю отчего умер Борис Годунов в самом начале смуты, знаю и еще добрых три десятка так называемых неразрешимых историками тайн, о которых пишут популяризаторы традиционных и новомодных версий истории Великой смуты.  И, зная это, легко предсказываю грядущие изменения в жизни современной, все еще находящейся в состояни нынешней Великой смуты России. И ни разу не ошибся, начиная с 1985 года. Вот так-то.