Наше недавнее будущее

В год столетия февральской революции и октябрьского переворота 1917 г. Россия вступает в юбилейном состоянии.

• Фрол Владимиров

724 435Оценить статью: 2 3

Все указывает на то, что столетний юбилей событий 1917 года запомнится не только памятными мероприятиями [1]. Тем интересней понять природу бывшего и назревающего конфликтов, в которых сталкиваются — таково мое предположение — не просто различные политические силы, но два типа русского общества.

Советское царство

Первый тип социума, вышедший на историческую сцену в 1917 году и вполне проявившийся к 1937 году, обнаруживает три характерные черты.

Прежде всего, советское общество было служилым. Крестьянство, прикрепленное к земле коллективизацией и получившее свободу — по традиции, без земли — в хрущевские времена, кормило горожан, работавших на индустриализацию. Руководила процессом номенклатура, которая служила государству не только ради материальных благ, коих было мало, но из страха, по убеждению или ради престижа. Престиж этот зачастую обставлялся довольно примитивными статусными символами: стаканом чая в полдник для инструктора, стаканом чая и салфеточкой для чиновника рангом повыше и стаканом чая с сушкой для еще более высокопоставленного номенклатурного работника. [2]

Также Советская Россия была обществом эсхатологическим. Даже при использовании террористического потенциала НКВД, без веры в «светлое будущее» промышленного рывка бы не получилось. Как только вера в коммунизм иссякла, в лагерях начались восстания, массовый террор сменился аппаратными склоками наверху и точеными репрессиями внизу. Конечно, коммунизм в трактовке Маркса тоже не лишен иррациональных черт, но в западном марксизме это все же небольшая идеологическая натяжка, тогда как русский коммунизм — настоящая хилиастическая религия, воинствующий карго-культ.

Наконец, советский социум, несмотря на всю остроту проблемы «пятой графы», был интернациональным. Русский народ служил фундаментом и цементом этого общежития, которое, в отличие от западных колониальных империй, в значительной степени существовало за счет «оккупантов».

Тягловое общество

При внимательном сопоставлении различных периодов русской истории можно обнаружить, что служилое, эсхатологическое и интернационалистическое общество, вышедшее из смуты XX века, воспроизводит, пусть и в искаженном до неузнаваемости обличье, уклад XVI – XVII веков.

Опорой Московского государства было тягловое самосознание его населения: все сословия, от крестьян и посадских людей до дворян и бояр, служили государю, воспринимавшему себя как тяглеца Божьего. Царь «был ограничен старыми обычаями и традициями, в особенности церковными. Московский государь не мог и не хотел делать того, что «не повелось» [3].  В небогатом русском обществе сословные различия и внутрисословные статусы зачастую определялись не столько материальным положением, сколько почетом, соответствовавшим месту, занимаемому в служилой иерархии.

Тягловое самосознание подкреплялось эсхатологической религиозностью. Мессианское умонастроение распространилось в Московском государстве со времени падения Византии и обрело чеканную формулировку в письме старца Елеазарова монастыря Филофея Василию III: «Первый Рим, пал от нечестия, второй — от засилия агарянского, Третий Рим — Москва, а четвертому — не бывать». Это означало, что призвание стать последней преградой на пути антихриста ко всемирному торжеству перешло от Византии к единственному оставшемуся в мире православному государству — Москве. С той поры ощущение трагической исключительности никогда не покидало русский народ. Даже после того, как формула «Москва — Третий Рим» была отброшена официальной властью, из недр русского коллективного бессознательного, пронизанного ощущением страдальческой избранности, рождались самые различные, зачастую противоположные по смыслу, мессианские идеи, будь то «Священный Союз» или «мировая социалистическая система».

Последний элемент русской социальной триады, возникший, самое позднее, в ордынский период — это особый интернациональный этос. Русские долгое время считали хана Золотой Орды — инородца и иноверца — своим законным царем, а когда бывшие ордынские земли были покорены Московским государством, оно, после безуспешной попытки обратить татар в православие, перешло к политике религиозно-этнической терпимости в ордынском духе: плати дань, чти царя и живи как знаешь.

Эта специфическая имперская эластичность русского характера замечательно описана в рассказе Н. С. Лескова «Очарованный странник». Главный герой, Иван Северьяныч, угнанный татарами, обращается к православным миссионерам с мольбой вызволить его:

  «Я их как увидал, взрадовался, что русских вижу, и сердце во мне затрепетало, и упал я им в ноги и зарыдал. Они тоже этому моему поклону обрадовались и оба воскликнули:

   "А что? а что! видите! видите? как действует благодать, вот она уже одного вашего коснулась, и он обращается от Магомета".

   А татары отвечают, что это, мол, ничего не действует: это ваш Иван, он из ваших, из русских, только в плену у нас здесь проживает.

   Миссионеры очень этим недовольны сделались. Не верят, что я русский, а я и встрял сам:

   "Нет, — я говорю, — я, точно, русский! Отцы, — говорю, — духовные! смилуйтесь, выручите меня отсюда! я здесь уже одиннадцатый год в плену томлюсь, и видите, как изувечен: ходить не могу".

   Они, однако, нимало на эти мои слова не уважили и отвернулись и давай опять свое дело продолжать: все проповедуют.

   Я думаю: "Ну, что же на это роптать: они люди должностные, и, может быть, им со мною неловко иначе при татарах обойтися", — и оставил, а выбрал такой час, что они были одни в особливой ставке, и кинулся к ним и уже со всею откровенностью им все рассказал, что самую жестокую участь претерпеваю, и прошу их:

   "Попугайте, — говорю, — их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым царем: скажите им, что он не велит азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично научился и могу вам полезным человеком быть".

   А они отвечают:

   "Что, — говорят, — сыне: выкупу у нас нет, а пугать, — говорят, — нам неверных не позволено, потому что и без того люди лукавые и непреданные, и с ними из политики мы вежливость соблюдаем"».

Не трудно себе вообразить, как разворачивался бы сюжет, окажись пленный и миссионеры не русскими, а англичанами, и находись они не на территории Российской, а на территории Британской империи.

Вольное общество

Противоположность служилому русскому обществу — русское вольное общество. Стремление части элиты освободиться от «тягла» проявляется практически одновременно с переходом царской власти из Орды в Москву. Социальная база вольного общества меняется от эпохи к эпохе: в XVI – XVII веках — это боярство, в XVIII и первой половине XIX века — высшая аристократия, на рубеже XIX – XX веков — буржуазия и либеральная интеллигенция, в позднем СССР — либеральная часть номенклатуры, в РФ — системные либералы во власти и несистемные в оппозиции.

Неизменным остается стремление вольного общества подчинить себе государство. Боярская дума при избрании Романовых в 1613 году выразила чаяние вольного общества довольно ясно: «Миша молод, разумом еще не дошел и нам будет поваден». В том же духе немногим более века спустя, в 1730 году, высказался Дмитрий Голицин, главный участник «затейки верховников», перед призванием Анны Иоанновны на российский престол: «Надо бы нам себе полегчить, так полегчить, чтоб воли прибавить...». Эту волю должны были гарантировать «кондиции», которые «ее величество при всем народе изволила, приняв, разорвать».  

Итак, идеология русского вольного общества состоит преимущественно в том, чтобы полегчить себе, прибавить воли, избрать власть, не дошедшую разумом, повадную. В этих устремлениях либералы всегда ищут и находят опору на Западе: 400 лет тому назад — в Литве и Речи Посполитой, 200 лет назад — во Франции или Англии, сегодня — в Соединенных Штатах Америки.

Противостояние

От столетия к столетию организационно-техническое превосходство Запада над Россией увеличивается в угрожающих пропорциях. Чтобы отстоять свою независимость, российское государство вынуждено внедрять все больше западных заимствований. В XVIII веке дело ограничивалось модернизацией военной сферы и административного аппарата, в веке XIX реформы уже затрагивают экономику и политическое устройство, а в наши дни вестернизация охватила все социальные страты и группы, и в первую очередь молодежь. Соответственно возрастает роль либеральных сил. Гедонистические ценности подтачивают устои тяглового образа жизни, которому российское государство обязано своим возвышением.

«Россия никогда не славилась богатством, — писал Н.М. Карамзин, — у нас служили по должности, из чести, из куска хлеба, не более!…» [4] В этой небогатой стране с суровым климатом и опасным геополитическим расположением вольность одних всегда с торицей оплачивается угнетением других. Первым, 18 февраля 1762 г., вольность получило дворянство, и получило оно ее за счет крепостных. «Манифест 18 февраля, — отмечал В. Ключевский, — снимая с дворянства обязательную службу, ни слова не говорит о дворянском крепостном праве, вытекавшем из нее, как из своего источника. По требованию исторической логики или общественной справедливости на другой день, 19 февраля, должна была бы последовать отмена крепостного права; она и последовала на другой день, только спустя 99 лет».

[5] В действительности дело обстоит несколько иначе, и, вопреки мнению Ключевского, общественная справедливость то и дело вступает в противоречие с исторической логикой, которую в значительной степени определяет география и характер народонаселения России.

Либеральные реформы Александра II и Петра Столыпина, даровавшие вольность буржуазии, проводились за счет наиболее консервативных, а значит служилых, слоев общества, то есть, опять-таки, за счет крестьянства и, на сей раз, дворянства. А. Фурсов справедливо полагает, что основная цель реформ Столыпина «была не аграрно-хозяйственная, а социально-политическая, можно сказать, классовая. Революция 1905–1907 годов ясно показала, что крестьянская община — готовая структура сопротивления. Отсюда задача — общину развалить. Это — во-первых. Во-вторых, целью реформы было создание слоя-волнореза справных крестьян, которые в деревне должны были стать опорой власти и господствующих групп. Умный городской человек XIX века, Столыпин, однако, не понимал некоторых реалий русской деревенской жизни начала ХХ века. В 1916–1917 годах именно те, на кого рассчитывал Столыпин, и кто действительно кое-что выиграл от его реформы, повели деревенскую голытьбу грабить помещичьи усадьбы. И пока голытьба жгла библиотеки, гадила в гостиных, тащила рояль на улицу («Недаром чумазый сброд / Играл по дворам на роялях / Коровам тамбовским фокстрот." – писал очевидец тех событий Сергей Есенин), а потом топила в пруду, хозяйственные мужички — «надёжа» Петра Аркадьевича — грузили барское барахлишко на подводы и свозили к себе во двор. Это был русский крестьянский ответ Столыпину». [6]

С 1870-х годов до 1917 года, всего лишь за пол века своего существования, российский капитализм обеспечил невиданный дотоле экономический рост и одновременно разъел общество изнутри. Народническое движение и революционный террор не случайно совпадают по времени с эпохой «великих реформ». Честолюбивые разночинцы, вместо того чтобы последовать примеру амбициозных выскочек на Западе и делать карьеру, пошли в революцию, а новые суды, призванные охранять буржуазный порядок, нет-нет, да и оправдывали бунтовщиков. Это тоже был русский ответ — разночинный ответ Александру II, попытавшемуся заменить эсхатологическую мечту и тягловую солидарность русских людей частным интересом. Но частный интерес не мог пленить достаточное количество энергичных умников, необходимое для построения общества на либеральных началах. В России ведь так и не было написано своей «Саги о Форсайтах», увековечившей The Man of Property — Человека Собственности. Написаны «Вишневый сад», «Жизнь Клима Самгина», «Жизнь Арсеньева», «Тихий Дон», «Хождение по мукам»,«Белая гвардия», «Доктор Живаго», «В круге первом»… но герой русской саги о Человеке Собственности так и не появился на свет. В России никогда не было и никогда не будет такого человека. Как только у нас укрепляется собственник, как только к власти приходит делец, общество начинает разлагаться, а государство — загибаться.

Едва лишь в феврале 1917 года люди собственности и вольности протянули руки к власти, как уже в октябре они оказались на обочине истории в результате ситуативного союза  большевиков и высокопоставленных сотрудников русской военной разведки, почувствовавших близость распада страны. [7] Бунташная и опричная, тягловая и служилая Россия взяла реванш, прикрывшись западной идеологией марксизма.

Определенное родство между Московским царством и советским государством интуитивно ощущается художественно одаренными натурами. Фантазию будят даже внешние, почти случайные, мелочи: «буденовка» — головной убор, созданный В. Васнецовым по образцу богатырского шлема для парада победы русских войск в Берлине и Константинополе, и усвоенный большевиками [8]; или перенесение столицы из европейского Санкт-Петербурга в древнюю Москву. Вдохновленный ощущением этого сходства, и вызываемым им в западнической душе отвращением, Владимир Войнович написал сатирическую антиутопию «Москва 2042», за которой последовали схожие по замыслу произведения: «Кысь» Татьяны Толстой и «День опричника» Владимира Сорокина. 

Сбой суперсистемы

За последние триста лет кораблю российской государственности так и не удалось проплыть между Сциллой технической отсталости и Харибдой модернизации. Наша география, наш климат, наше население, наше извечное, вынужденное и неизбежное противостояние внешним врагам [9] создают тот фон, на котором совершается бег по кругу, метание из стороны в сторону. Именно фон и условие, но не причину.

Причина лежит за горизонтом материалистической и идеалистической видимости. Если оценить историю с ценностно-познавательной точки зрения, то она предстанет как постоянная смена идеалистических и материалистических горизонтов человеческого бытия. Маятник движется от идеалистического мироощущения к материалистическому и обратно.  Питирим Сорокин построил на этом принципе свою теорию социокультурной динамики, суть которой состоит в чередовании трех суперсистем: идеациональной, идеалистической и сенсуалистичекой. В основе идеациональной суперсистемы лежит аскетический или героический этос, презрение к временным благам, стремление к запредельному. Источником сенсуалистической суперсистемы является материалистическое и гедонистическое отношение действительности. Что же касается идеалистической, наиболее гармоничной, суперсистемы, то она представляет собой кратковременный переходный тип и совмещает идеациональное влечение к идеалу с материалистическим стремлением осуществить желаемое в здесь и сейчас. [10]

Российское общество по всем сущностным признакам ведет себя как идеациональная суперсистема. Однако, она пребывает в постоянном стрессе от неуклонно возрастающего давления внешней среды и конфликта с собственной подсистемой вольного общества, которые формирует сенсуалистическая суперсистема Запада. Запад превосходит нас в техническом, организационном, геостратегическом, информационном и во многих других отношениях.

Напряженность между идеациональной суперсистемой и набирающей мощь сенсуалистической подсистемой усиливается. Гражданская война 1918 – 1920 годов и сталинские репрессии на порядок радикальнее опричнины Ивана Грозного и кровопролития Смутного времени.

Соответственно, и нынешний компрадорский капитализм намного более разрушителен для общества, чем капитализм 1861 – 1917 годов. Капитализм столетней давности разложил Россию за полвека. Нынешний капитализм, вылупившийся из КПСС [11] и удивительно безобразным образом сочетающий в себе дворянские привилегии с готовностью пойти на любое преступление «ради 300 процентов прибыли» [12], капитализм, объединивший хамство пролетарских выродков с замашками буржуазных вырожденцев, умудрился проесть страну всего за четверть столетия.

Судя по всему, следующее столкновение идеациональной суперсистемы с сенсуалистической подсистемой русского общества станет последним. Совсем недавно расхожим было утверждение, что Россия не выдержит еще одной революции. Скорее всего, так оно и есть. Но следует добавить: Россия не выдержит и еще одного либерализма.

«Диктатура по Латыниной» или «Демократия от Бжезинского»

Сценария уничтожения России, в основном, два.

Первый я условно называю «диктатурой по Латыниной» — от фамилии либеральной журналистки, которая полагает, что рынок важнее демократии, а потому в нищих странах он должен быть защищен диктатурой. [13] На практике это означает превращение Российской Федерации в колонию, назначение которой — снабжать Запад ресурсами и быть расходным материалом США в их конфликте с Китаем [14]. Приход к власти Трампа несколько повышает вероятность такого развития событий.

Второй сценарий, назовем его условно «демократией от Бжезинского» [15], предполагает расчленение Российской Федерации. [16] Этому проекту, судя по всему, отдают предпочтение силы, выдвинувшие Х. Клинтон.

Национальная диктатура

Сложнее дело обстоит со сценариями реставрации России. Учитывая упомянутое обострение конфликта между суперсистемой российского общества и ее либеральной подсистемой, путь к еще возможному — разумеется, служилому, эсхатологическому и интернациональному — будущему лежит также через диктатуру, но не «латынинскую», а национальную, о которой шестьдесят лет назад писал И. Ильин [17] и о которой сегодня говорит И. Стрелков: «Сначала будет, конечно, диктатура, без нее никуда не денешься. На самом деле, я не вижу для России вообще другого пути (если она сохранится), кроме диктатуры. Только диктатура может быть компрадорская, и латиноамериканского типа, и мы к ней, кстати, ускоренными темпами идем… Не компрадорская — это национальная диктатура… Диктатура, как временное явление, которая должна отстроить новый государственный аппарат, новую систему общественных отношений в стране, и уйти… Сначала построить земство на нижнем уровне, потом более высоко, и потом передать власть сложившейся структуре. Потому что диктатура эффективна только в экстремальной ситуации. Как только экстремальная ситуация заканчивается, от диктатуры надо отказываться». [18]

Контроль над символами и информацией

Какой сценарий, или комбинация сценариев, будет взята за основу следующего фильма русской эпопеи, известно одному лишь Небесному Режиссеру. Единственное, что можно разглядеть на земле, так это постепенное отождествление борьбы за власть с борьбой за символы и информацию. В 1612 году ополчению Минина и Пожарского важно было овладеть символом власти — Московским кремлем. В 1917 году победа досталась тем, кто взял почту, телефон, телеграф, железнодорожные станции [19]. В 1991 и 1993 годах все решил телевизор. В предстоящем конфликте, по-видимому, победит тот, кто возьмет под контроль телевидение и Интернет.