ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО

В конце пятидесятых годов, во времена хрущевско-аджубеевской “оттепели”, когда были открыты идеологические шлюзы, грязный поток американской псевдокультуры, затопив Западную Европу, хлынул в нашу страну. Это была тщательно запрограммированная, с дальним прицелом духовная интервенция в русле известной программы Даллеса, рассчитанная на развал СССР, ликвидацию Советской власти и реставрацию капитализма. Активизировали подрывную деятельность “агенты влияния”, масоно-сионистские элементы, свившие свои гнезда во всех структурах власти, начиная с Политбюро и кончая “Литгазетой” и журналом “Юность”. В авангарде шли творческие союзы писателей, художников, композиторов, плодя диссидентов, которые пользовались особым покровительством западных спецслужб.
_____Власти, партийная верхушка, придерживались политики “кнута и пряника”, отдавая предпочтение последнему. Под давлением “агентов влияния” и зарубежной “прогрессивной” интеллигенции, а также лидеров западных коммунистических и социалистических партий, состоящих главным образом из сионистов, Политбюро провозгласило лозунг консолидации. А это означало: никакой критики идеологических диверсантов — ребята, живите дружно. И в то же время давала зеленый свет “агентам влияния”, часть из которых, наиболее шустрых, вроде Евтушенки, одновременно сотрудничала с КГБ, ЦРУ и израильским “Нативом”. Они разъезжали по заграницам, издавались там, выступали в аудиториях, за что получали немалое вознаграждение и признание в “мировом масштабе”. Словом, их лелеяли по обе стороны “железного занавеса”.
_____В те годы я работал заместителем главного редактора журнала “Москва”, был в дружбе с известными художниками (А. М. Герасимовым, Е. В. Вучетичем), писателями, артистами, отвергавшими соглашательский лозунг ЦК о консолидации. Часто встречаясь то у Вучетича, то в мастерской художника Павла Судакова, мы с тревогой говорили о том, что в стране идет борьба за души людей, особенно молодежи, злонамеренное оплевывание национальных святынь, нравственное растление.
_____— Мы, патриоты, не должны молча наблюдать за “ползучей контрреволюцией”, надо что-то делать, — говорил мне Евгений Вучетич.
_____— Что ты конкретно предлагаешь? — спросил я.
_____— Надо бить в набат. Написать коллективное откровенное письмо в Политбюро, открыть им глаза на то, что творится. Эту мысль высказывал мне и Михаил Иванович Царев, и Федор Васильевич Гладков, и другие товарищи. Все они обеспокоены беспечностью властей и готовы подписать такое письмо. Давай заготовим текст.
_____Черновой вариант такого письма был “сочинен” в тот же день. Оставив его на письменном столе в кабинете Вучетича, я уехал домой. На другой или на третий день позвонил помощник члена Политбюро (тогда Президиума) Е. А. Фурцевой Н. С. Калинин и сказал, что Екатерина Алексеевна приглашает меня завтра к десяти часам быть у нее. В приемной Фурцевой Калинин с дружеской улыбкой сказал мне вполголоса: “Не волнуйтесь, все нормально, вы правы”. Я не успел сообразить, в чем моя правота, как открылась дверь кабинета Фурцевой и оттуда вышел бледный Всеволод Кочетов. Он крепко пожал руку и, шепнув “держись”, быстро ушел из приемной. В это время через приемную стремительно промчался в кабинет Фурцевой розовощекий секретарь ЦК по идеологии Поспелов (Фогельсон). И через минуту пригласили меня. Сразу скажу: Фурцева была настроена доброжелательно, Поспелов же, напротив, разъярен, как бык на родео. Оказывается, поводом для вызова в ЦК послужило письмо, которое мы с Вучетичем собирались послать в Политбюро. Я недоумевал: почему такой бешеный гнев Поспелова вызвало еще незаконченное, никем не подписанное письмо? И каким образом этот черновик, оставленный на столе у Вучетича, попал в ЦК? Поспелов (кандидат в члены Политбюро) был рангом ниже члена Политбюро — Фурцевой. Он обвинял меня и Вучетича в попытке создать, ни много ни мало, оппозицию ЦК, расколоть интеллигенцию.
_____— Это оппортунизм! — кричал он, багровея от гнева.
_____— Мне непонятно, — говорил я, — почему столько шума из ничего? Письмо не написано, никем не подписано, и ни я, ни Вучетич его вам не передавали.
_____— Вы давите на ЦК! — не унимался Поспелов. — Хотите поссорить нас с прогрессивной интеллигенцией Запада!
_____— Спокойно, Петр Николаевич, — корректно осадила его Фурцева. — Произошло недоразумение, и только. Не надо было коллективного письма. Вы могли подписать вдвоем с Вучетичем или просто зайти в ЦК, поговорить.
_____Но Поспелов не мог остановиться, он кипел, как самовар:
_____— Мы знаем, что вы делаете в журнале “Москва” с кадрами. Вы увольняете сотрудников еврейской национальности!
_____Вот, оказывается, что взбесило Поспелова (Фогельсона), подумал я и сказал:
_____— Да, увольняли, но совсем не потому, что они евреи, а из-за профессиональной непригодности.
_____На этом разговор был окончен. Но, кроме меня и Кочетова, в тот же день по поводу письма на “ковер” вызывались Е. Вучетич, А. Софронов и Н. Грибачев. Последние, как и Кочетов, не имели никакого отношения к злополучному письму, которое, как потом сказал мне Вучетич, его помощник Шейман передал журналисту из “Известий” Гольцеву, а тот своему шефу Аджубею. Так оно попало в ЦК. Но возникал вопрос: почему такой переполох? Ответ напрашивался сам собой: на самом верху власти, в Политбюро, есть силы, способствующие идеологической и духовной интервенции, растлению советского общества. И по тому, как был взбешен Поспелов (Фогельсон) и лояльно вела себя Фурцева, можно было понять, что там нет единомыслия.
_____В 1960 г. у меня вышло сразу три книги: “На краю света” (первая часть романа “Любовь и ненависть”), “Подвиг богатыря” (о Сергееве-Ценском) и “Евгений Вучетич”. Я решил попытаться войти в Союз писателей. Я знал, что многие члены Союза не имеют в своем творческом багаже ни одной книги и были приняты за несколько журнальных или даже газетных статей. В основном это были лица еврейской национальности. По подсчету Вл. Солоухина, Московская писательская организация на 80 процентов состоит из евреев, так что шансы мои войти в Союз были невелики. Так оно и случилось: уже на первой стадии — в приемной комиссии — я получил отказ. Через два года я издал большой роман “Свет не без добрых людей”. Сделал вторую попытку, и опять “от ворот поворот”. Друзья шутили: поменяй фамилию. Вспомни, как генерал Ермолов просил царя произвести его в немцы.
_____
_____Прошло еще два года, и у меня сразу вышло два новых романа: “Семя грядущего” и “Тля”. Если “Семя грядущего”, посвященный первым дням войны на границе, прошел незамеченным критикой, то “Тля” вызвал на себя шквал критического огня. Казалось, не было печатного органа, который бы не откликнулся ядовитой статьей или фельетоном. Сигнал подала радиостанция “Голос Израиля”: мол, впервые за годы советской власти в СССР издан антисемитский роман. А, между тем, в книге даже нет слова “евреи”, а один из положительных персонажей носит имя и фамилию Яков Канцель. Серьезных статей о “Тле”, в сущности, и не было. Вместо этого — оскорбление автора, зубоскальство и ненависть. Особой ядовитостью отличались статьи Михаила Ханановича Синельникова и Зиновия Паперного. Одновременно в адрес издательства и лично мне пошел поток читательских писем. Вот некоторые: “Спасибо автору за этот замечательный роман “Тля”. Спасибо издательству “Советская Россия” за издание этого романа. В. А. Шекуров, г. Ульяновск”. “Познакомившись с романом И. Шевцова “Тля”, считаем необходимым переиздание этого романа, поскольку первое издание полностью раскуплено, а в библиотеках очередь. Кандидаты наук А. И. Ильина, А. Ю. Борковский. Ленинград”. “Только что прочитал роман “Тля” И. Шевцова. Роман — сильнейший удар по юродствующим в искусстве проходимцам, дельцам, для которых нет ничего святого: Родины, народа. Для них деньги, прислужничество перед Западом дороже чести и совести. Полковник Б.Морозов, Москва”. “Когда я читал “Тлю”, то не раз ловил себя на мысли, до чего же верно И. Шевцов пишет, он высказывает то, о чем я не раз задумывался и продолжаю думать. Значит, есть еще на Руси здравомыслящие люди. А. Соловьев. Курганская область”. И подобных писем —сотни со всех уголков великой страны.
_____Активная поддержка читателей помогла мне не терять самообладания. Я помнил слова Гоголя: “У писателя только и есть один учитель — сами читатели”. Знал я, как травила критика даже таких гигантов русской литературы, как Л.Толстой, Ф. Достоевский, А. Чехов. О “Братьях Карамазовых” А. Григорьев писал: “Достоевский дописался до чертиков. Просто нервическая чепуха”. Это легкомысленная реплика эстета. Но и Добролюбов позволил себе нечто подобное об “Униженных и оскорбленных”, выговаривая: “Надо быть слишком наивным и несведущим, чтобы серьезно разбирать эстетическое значение романа, который обнаруживает отсутствие претензий на художественное значение”.
_____Было ясно, насколько наша печать сионизирована. Поднятый ею шум был услышан как в Кремле, так и на Старой площади. Но и там мнения были неоднозначные. Член Политбюро П.С. Полянский горячо поддержал роман. Суслов — напротив. А ведь он был главным вершителем судеб творческой интеллигенции. Сейчас уже не помню, по чьей инициативе я оказался в кабинете заведующего отделом культуры ЦК Д. Поликарпова. Я спросил его, чем вызвана такая организованная травля? И он ответил: “Вы бросили раскаленный булыжник в гадюшник и хотите, чтоб гады смолчали?” Ответ был лаконичным и убедительным.
_____В Воениздате были подготовлены к изданию еще два романа в одной книге: “Семя грядущего” и “Среди долины ровныя”... Как вдруг исполняющий обязанности начальника издательства генерал Маринов срочно созывает совещание сотрудников и в накаленном тоне ведет речь о потере бдительности в редакции художественной литературы. “Вчера у меня был писатель Лев Никулин, — вещал генерал-сионист. — Он только что вернулся из Парижа и рассказывал, как возмущены французские коммунисты изданием в СССР антисемитского романа “Тля”. Оказывается, в нашем издательстве подготовлено издание новой книги этого автора. Я дал команду рассыпать набор”.
_____Но рассыпать набор не успели: проинформированный моим редактором С. Борзуновым о совещании у Маринова, я обратился к члену Политбюро А. Н. Шелепину. Тот вмешался, и книга вскоре увидела свет. Тем не менее, вокруг меня была создана плотная блокада: в течение шести лет путь в печатные органы мне был закрыт, я был помечен сионистским тавром “Черносотенец, антисемит”.
_____Уединившись на даче, я продолжал работать, и в 1970 году одновременно вышли в свет мои новые романы “Любовь и ненависть” и “Во имя отца и сына”. Это было неожиданно для моих оппонентов, решивших, что после их кавалерийских атак со мной как писателем покончено. Издание сразу двух новых романов для них прозвучало как гром среди ясного неба. И вновь со страниц просионистской печати обрушивается на меня критический, доведенный до истерики вал. На этот раз к нему присоединила свой голос и западная сионистская пресса: в “Нью-Йорк таймсе” — Б. Гверцман, в “Интернэшнл геральд трибюн” — Г. Шапиро, в “Унита” — А.

Гуэро. И как ответная реакция — поток читательских писем.
_____Последние два романа и поднятая вокруг них свистопляска не были проигнорированы “верхами”. Детонатором послужили опубликованная в газете “Советская Россия” статья поэта Игоря Кобзева и подборка читательских писем, положительно оценивших романы “Любовь и ненависть”’ и “Во имя отца и сына”. Тогдашний руководитель агитпропа ЦК, один из главных “агентов влияния” А.Н. Яковлев пытался не допустить публикации статьи Кобзева, а когда она все же была опубликована, натравил на меня и руководство “Советской России” главного идеолога партии, “серого кардинала” и масона М.Суслова. По этому поводу был созван секретариат ЦК, в результате — главный редактор “Советской России” В. Московский и его заместители К.Морозов и С. Бардин лишились своих постов. А спустя какое-то время из Политбюро были выведены те, кто разделял мои позиции, выраженные в романах: Д. Полянский, А. Шелепин, К. Мазуров.
_____По рассказам ныне здравствующего Д. С. Полянского, А. Н. Косыгин так же положительно отозвался о романе “Любовь и ненависть” и возмущался, что я до сих пор не член Союза писателей.
_____Однажды при мне Всеволод Кочетов сказал Леониду Соболеву, тогдашнему руководителю Союза писателей России: “Леонид Сергеевич, ты считаешь нормальным, что Шевцова не принимают в Союз?” И Соболев ответил: “А что я могу сделать? Московская банда ненавидит Ивана так же, как меня и тебя. Я советовал Ивану поехать в Смоленск или в Рязань, вступить там в Союз, а мы на своем секретариате утвердим”. Обойти таким образом “московскую банду” я считал для себя неприемлемым, оскорбительным, и вновь спустя пять лет подал заявление в приемную комиссию. К тому времени у меня были изданы еще три новых романа: “Набат”, “Бородинское поле” и “Лесные дали”. Случай беспрецедентный: автора семи романов, тираж которых превысил миллион экземпляров, сионистская мафия не допускает в Союз писателей. Наконец-то члены приемной комиссии поняли всю нелепость положения и проголосовали “за”. Но это была лишь первая инстанция. Окончательное слово оставалось за секретариатом Московской писательской организации. Основными докладчиками о моем творчестве на секретариате были назначены известные русские писатели Иван Акулов и Петр Проскурин, придерживающиеся патриотических позиций. Это вызвало тревогу в сионистских кругах, которые намеревались во что бы то ни стало не допустить положительного решения о принятии меня в Союз писателей. Для этой цели они решили бросить в “бой” свою гвардию: поблескивающих Золотыми Звездами Героев Соцтруда Валентина Катаева и Юрия Жукова, журналиста из “Правды”, не имеющего отношения к художественной литературе. На подхвате был отличающийся агрессивным экстремизмом Александр Борщаговский. Атмосфера на секретариате, как рассказывали мне товарищи, была напряженной. Чувствовался водораздел между русскими и русскоязычными писателями, т.е. евреями. Петр Проскурин, сделав объективный анализ моего творчества, выразил удивление, что я до сих пор не член Союза писателей. Он был “за”. Признанный мастер художественного слова фронтовик Иван Акулов, автор великолепного романа о войне “Крещение” и других книг, в своем выступлении сказал: “Значимость каждого писателя измеряется прежде всего широтой общественного звучания его произведений. И справедливо говорят, что писатель — это голос своего времени, это совесть и память народа... Именно таким писателем своего времени я считаю И.М. Шевцова. У его книг завидная судьба: они никогда не лежат на прилавках магазинов или библиотечных полках, потому что читатели самых отдаленных уголков нашей Родины знают Шевцова и охотно, с увлечением читают его...
_____Ему хорошо удается проникнуть в психологию своих героев, так как он не выдумывает их, а берет из жизни. Человек большой, глубокой эрудиции, он прошел нелегкий и богатый событиями жизненный путь. И.М. Шевцов — зрелый, давно сложившийся художник”.
_____Примерно в том же духе выступил и третий официальный докладчик Виктор Стариков. И тогда в бой рванулась “оппозиция”. Запев дал А. Борщаговский. Он вещал: “Лесные дали” — роман неудавшийся, его достоинств литературных просто нет... “Набат”, в сущности вся вторая часть этого романа, сконцентрирована на попытке показать всю опасность мирового сионизма”. Последняя фраза открыла “секрет”, из-за которого был поднят такой шум. Выступление Ю. Жукова подтвердило этот “секрет”. Он начал с того, что хочет сделать политическое заявление. А прозвучало оно так (все выступления цитирую по стенограмме): “Мы хорошо и давно знаем Шевцова, знаем вред, который он принес своими книгами. Относительно “Набата”. На днях в “Монд” (французская газета —И. Ш.) была опубликована большая рецензия Плюща на этот роман, — не знаю, читали его в приемной комиссии. Я понимаю, что Плющ наш политический враг (диссидент в эмиграции — И. Ш.) и он, естественно, уцепился за этот роман для того, чтобы показать так называемое лицо официальной советской литературы... Шевцов, который и раньше известен своими произведениями, сейчас выступил с таким романом. Я бы не обратил внимания на эту статью (Плющ, естественно, подонок), но там имеется огромное количество цитат из романа, направленность которых совершенно ясна и свидетельствует о политических симпатиях самого Шевцова... Мне непонятна постановка вопроса о приеме этого человека в члены Союза писателей. Я буду голосовать против”.
_____Это “политическое заявление”, а точнее, донос, сделано не в 37-м году, а в самое что ни есть “застойное время”, когда судьбу Отечества решали “агенты влияния” типа журналиста Ю. Жукова. Нельзя без иронии смотреть на политические кульбиты Жукова. Роман “Набат” он сам не читал. Но он читал на него разгромную статью “нашего врага” и “подонка” Плюща, опубликованную в просионистской французской газете. И он солидарен с подонком и врагом, он идет с ним в одной упряжке и в то же время не решается сказать, в чем заключается “политические симпатии самого Шевцова”. Зато о них прямо объявил Борщаговский: “попытки показать всю опасность мирового сионизма”. А это — табу, строго запрещено.
_____Следующий за Жуковым “агент влияния”, Валентин Катаев, до того был разъярен, что не нашел хотя бы мало-мальски убедительной критики и просто выкрикнул в истерике: “Если мы примем Шевцова, мы себя дискредитируем. И нам стыдно будет смотреть людям в глаза”. Когда-то молодой писатель В. Катаев цинично сказал И. А. Бунину: “За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки”. И ему не стыдно было смотреть в глаза Нобелевскому лауреату, великому русскому художнику слова. Циником он был всю свою жизнь, цинизмом отмечены и его последние произведения, а также редактируемый им журнал “Юность”.
_____
_____Таковы были нравы в тогдашней Московской писательской организации. И все же, несмотря на истерику Катаева, политические кульбиты Жукова, секретариат на том заседании утвердил меня членом Союза писателей.
_____Сегодня нет того Союза писателей, где правила бы просионистская группировка. Он раскололся на две группы: русскую, патриотическую, и русскоязычную, космополитическую. И слава Богу, первая находится в оппозиции к оккупационному режиму и в труднейших материальных и моральных условиях создает талантливые, огненно-патриотические произведения.
_____Вторая, густо замешанная на русофобии, пользуется высоким покровительством Б. Н. Ельцина, аплодирует всем его антинародным деяниям, призывает к репрессиям над патриотами, награждается орденами и пожизненными стипендиями. Это группа творческих импотентов типа Нуйкина, Разгона, Черниченки и субъекта с двойным гражданством Е. Евтушенко. Часть из них добровольно покинула “эту страну”, свила свои гнезда в Израиле и на Западе и время от времени навещает Россию в качестве гостей-туристов, чтоб насладиться плодами своей разрушительной деятельности и покрасоваться в роли победителей перед телекамерами, и со злорадством напомнить телезрителям, что ныне хозяева России не русские, а русскоязычные пришельцы. Я смотрю на голубой экран, где постоянно по всем каналам демонстрируются жесткость, убийство, нравственный разврат. А в лучах прожекторов и высверках гирлянд бесятся вульгарные, неряшливые, безголосые “звезды”, выплевывая в публику бессмысленные, порочные слова, и стадо юных баранов в бурном экстазе отвечает им аплодисментами и визгливым восторгом. И тогда я вспоминаю читательские письма тридцатилетней давности — а их у меня больше тысячи — и особенно письма юных, вступающих в жизнь, будущее Отечества, тех, кто воспитывался духовно на разумном, добром и вечном русской литературы, на произведениях, которые глаголем жгли сердца людей.
_____В 1982 году, когда после смерти Суслова его пост главного идеолога занял Ю. В. Андропов, я написал ему письмо, в котором, ссылаясь на статью министра культуры Франции Жака Лонга, в котором тот предупреждал человечество об американской интервенции бездуховности, сеющей маразм и растление через маскультуру, говорил, что эта интервенция проникла уже и в нашу страну. Я писал о варварстве израильских извергов, издевающихся над народом Палестины, о бомбежках Ливана, о том, что мировая общественность на массовых митингах клеймит позором сионистских варваров. Только мы почему-то молчим. И вот звонит мне на дачу сотрудник отдела культуры ЦК С. В. Потемкин, с которым я был знаком в бытность его главным редактором издательства “Молодая гвардия”. Поинтересовавшись о самочувствии, он сразу приступил к делу: “Я по поручению товарища Андропова. Юрий Владимирович читал твое письмо. С письмом мы ознакомили тех, кого это касалось, в частности, телевидение. Митинги с протестом против сионистов, как видишь, идут и у нас, но они не стихийны, они под контролем партийных органов. А вообще злое письмо ты написал”. “Чем же оно злое?” — поинтересовался я. “Тель-Авидение. Зачем так?” “Так народ называет”, — ответил я. “Я не слышал”. “Ты не общаешься с народом. А потом — у нас с тобой разные уши”. “В нашей печати публикуются статьи против израильских агрессоров”. “Вялые, беззубые”. “Иначе нельзя. Обстановка сложная, приходится многое учитывать... Да, очень злое письмо”, — повторил Потемкин. “А разве у тебя не вызывает злость зверства иродов ХХ века?” “Конечно. Но не в этом дело. Мы действуем. Вот последнее послание Брежнева Рейгану. Как видишь, лед тронулся”. “Ну и хорошо, дай-то Бог”. “Ты не имеешь к нам претензий?” — воспользовавшись моей податливостью, быстро спросил он. “Нет”, — ответил я, желая избавить цековского функционера от неприятной для него миссии. Иного ответа я и не ожидал: потому что “обстановка сложная, приходится многое учитывать”. Учитывали мнение правящих кругов США с его сионистским лоби, учитывали мнения сионизированного руководства западных коммунистических и социалистических партий, еврейской отечественной и зарубежной общественности. Не учитывали только настроения своего народа и мнение патриотической интеллигенции. И “доучитывались” — до горбачевской “перестройки”, до гайдаровских реформ и до ельцинской диктатуры.