Князь Мышкин — это мы. ч.2

Часть вторая.

Пространство борьбы

Р.Б.: Мы же понимаем, что логика глобализации и её системное решение заключается в том, чтобы оставить обывателя и даже оставить элиту, а вот подпол вычистить. 

А.Д.: Правильно. Глобализация — это, во-первых, судьба, и основана она на решении «не быть». Тогда «Dasein», народ, который находится под «Alltäglichkeit», может выбрать «быть», а может выбрать «не быть». Если он выбирает «не быть», то ничего кроме обывателей не остаётся. Это и есть открытое общество Поппера. Это чистое «Alltäglichkeit». Либерализм, чистый либерализм — это сведение органического к механическому. И основана человеческая глобализация на принятом западным «Dasein» решении «не быть». Это некоторый нигилизм, который был принят и оформлен, в этом судьба европейского логоса, то есть Запад принял решение об уничтожении самого себя. Об этом «Закат Европы» Шпенглера, только Untergang —переводится не только как «закат», но и как «гибель», «Гибель Европы». По Хайдеггеру, эта гибель необходима, чтобы вернуться, чтобы достичь сердца ночи. Это очень важная идея. Мы пока этого не видим, но, может быть, это – мистерия. Может, Запад спускается вниз, чтобы изведать, что лежит ниже самого нижнего дна. Мы не можем полностью отрицать, что в глобализме есть чёрная тайна и в этом схождении в ад есть какой-то высший смысл — может быть, но мы не можем принять решение, которое принял Запад своим. Так решил Запад. Если они решили уничтожиться, перейти к механизму — это их решение. А наш вопрос сейчас — быть или не быть, принимать или не принимать глобализацию.

Р.Б.: Тогда важный вопрос: «быть русским» — это что сейчас? То, что происходит в Новороссии, заново поставило этот вопрос. Оказалось, что Моторола-то русский, чего ещё лет 10 назад невозможно было представить. Вот что такое «быть русским» сейчас, что нас определяет?

А.Д.: Нельзя «быть», не будучи русским, это вопрос онтологический. Чтобы «быть», нужно быть русским. Если мы не выбираем «быть русскими», то мы выбираем «не быть». Кем бы мы ни родились, как бы мы ни думали, как бы мы ни жили — это все «Alltäglichkeit», это своего рода антропологическое гетто — рады любому. Помните, у Бурдье есть деление общества на гетто и клуб? Чтобы попасть в клуб, нужно обладать огромным количеством качеств. Причём если ты не обладаешь одним из них, например, если ты не занимаешься теннисом в определённом месте Лондона, ты уже не в клубе. Притом что ты молод, богат, красив, образован, живёшь в центре. А гетто наоборот: стоит тебе снять квартиру в Бронксе, даже если ты богат, молод и у тебя хорошее образование, то всё – ты в гетто, ты отброс. Так вот, гетто радо любому, оно инклюзивно, как и «Alltäglichkeit». Человек любой живёт в своей структуре «Alltäglichkeit», оно не делает различий. Так вот в «Alltäglichkeit» – это «не быть», там нет русских. 

Если мы лишаем наш национальный выбор экзистенциального измерения, то он превращается в некую повседневную чепуху. Само понятие «националист» — показатель ненормальности, недостаточной погружённости в «Alltäglichkeit»: человек оказался на периферии и хочет усилить свои позиции. 

Все определения тому, что значит «быть русским», неверны, потому что это загадка, это таинство, это решение, это экзистенциальный выбор. И, поскольку «быть или не быть русским» — это первая ступенька к «быть или не быть», то есть не иметь своих собственных корней в культуре, в языке. Как вы минуете свой собственный язык, свою собственную культуру, свою философию, когда вы хотите «быть»? Если вы хотите быть, то единственная инстанция, которая стоит перед вами и «быть» — это русские. 

Вот когда вы станете русским, вы приблизитесь к тому, что такое «быть».

Можно так сказать: быть русским — это неопределимо, это глубинный выбор, это погружение к собственной сущности, а погружение к собственной сущности очень трудно. Потому что наш центр, наша сущность притягивает нас, но и отталкивает нас, здесь есть центробежная и центростремительная силы. Становление русским — это глубинное онтологическое искусство. В какой-то мере мы все русские, это очень легко, но с другой стороны, это и очень трудно, потому что это и отталкивает. К русскому надо пробиваться, это наше бытие, в глубине. То, что есть по-настоящему у нас — это русское, а движение к этому у одного может быть через эстетику, у другого – через язык, у третьего – по родовой инерции.

У современных горожан понимания корней, конечно, мало, тогда это может прийти через прикосновение к русской культуре, к языку. Когда мы вдруг начинаем понимать, что князь Мышкин — это мы. Что мы всегда, во всех отношениях будем вести себя как он. И это не только то, чем мы восхищаемся, но и то, чем мы хотим быть. Литература — это тоже вход в русское. Но, конечно, самый прямой вход — это через церковь. И здесь есть то, что привлекает и отталкивает. Но если мы пройдём к сути, то это самые магистральные ворота, к русскому со всей осмысленностью, тогда это превратится в зарево метафизического пожара, тогда мы превратимся в русских до неприличия в полном смысле. Потому что в церкви мы приближаемся ещё и к тому, что даже глубже, чем «русский» — к бытию, к Богу, и это правильный путь, но без русской православной церкви, а она имеет тут огромное, фундаментальное значение, я бы сказал такое же, как и «православная», и «церковь» — все три слова одинаково значимы. Мы не входим в эту реальность без всех трёх составляющих. А ещё я думаю, что это трудно и одновременно очень конкретно, этот путь каждый человек сам понимает, насколько он русский. Это не совместимо с обывательщиной, потому что это поиск в сторону русского. 

Как, например, Моторола говорит: «Русских убивают, я пойду их защищать». Физически это его не трогает, денег он от этого не получает. Что его влечёт? Вот это русское. Не принято говорить об Игоре Стрелкове, и его политическая история довольно сложная, но его жест, когда он пошёл в Славянск —им двигало чисто русское. В защите Новороссии русское обнаружило само себя.

При попытке найти в этом что-то политическое появляются манипуляции, но импульс! Один пошёл, а другой нет, один встал на защиту, другой стал сомневаться. То есть на таких событиях, как война, особенно Священная война, которая идёт в Новороссии, русское обнажает себя, свою сущность. 

После того, как Крым стал нашим, мы с Владимиром Ивановичем Добреньковым на заседании факультетского совета социологии в МГУ попросили: «Давайте сделаем круглый стол по Крыму. И о судьбе Украины». Ведь это естественно, все кричат «Крым наш», и мы в первых рядах, конечно. Мы звоним Садовничему, и он говорит: «Погодите, не надо, надо подождать, чем кончится». Так вот, было разделение: Садовничий вёл себя как обычный ректор, а мы вели себя как деканы и завкафедрой, но русские. Вот в чём отличие. Вот русский декан и русский завкафедрой принимают одно решение, которое в данном случае выносится за скобки. В реальности в Украине были филиалы МГУ, и тут трудно сказать, если бы в моём ведении находились эти филиалы, как поступил бы я. 

Моторолу никто не звал, Стрелкова никто не отправлял. Это стихия русского начала. Важно, что никто из них не является профессиональным националистом. Это просто русские. Они обнаруживаются не просто в подвиге, ведь подвиг человек может сделать по личным соображениям, по идеологическим соображениям. А есть подвиг, который человек делает только по русским соображениям, ничего для него не имеет значения, кроме русского. Пусть определение русского будет в этой невыразимой достоверности, которую каждый из нас понимает, но когда мы пытаемся придать этому форму, то всё кажется неполным, неточным и даже неправильным.