Николай Лесков. Зверь (продолжение)

Николай Лесков

ЗВЕРЬ
(продолжение)

      Из творила ямы, как бы из преисподней, показалась курчавая голова Храпошки. Он взбирался наверх опять тем же способом, как и спускался. Но Ферапонт выходил не один: рядом с ним, крепко с ним обнявшись и положив ему на плечо большую косматую лапу, выходил и Сганарель. Медведь был не в духе. Пострадавший и изнурённый, по-видимому не столько от телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно напоминал короля Лира. Он был взъерошен и местами опален, и местами к нему пристали будылья соломы. Вдобавок же, как тот несчастный венценосец, Сганарель, по удивительному случаю, сберёг себе и нечто вроде венца.

      Может быть, любя Ферапонта, а может, случайно, он зажал у себя под мышкой шляпу, которою Храпошка его снабдил и с которою он же поневоле столкнул Сганареля в яму. Медведь сберёг этот дружеский дар, и... теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятьях друга, он, как только стал на землю, сейчас же вынул из-под мышки жестоко измятую шляпу и положил её себе на макушку.

      Эта выходка многих насмешила, а другим зато мучительно было её видеть. Иные даже поспешили отвернуться от зверя, которому сейчас же должна была последовать злая кончина.
      Щенки и старые пьявки, увидя Сганареля, поднялись на задние лапы и, сипло воя и храпя, задыхались в своих ошейниках; а в это же самое время Храпошка уже мчался на ворковой лошади к своему «секрету» под лесом. Сганарель опять остался один и нетерпеливо дёргал лапу, за которую случайно захлестнулась брошенная Храпошкой верёвка, прикреплённая к бревну. Зверь, очевидно, хотел скорее её распутать или оборвать и догнать своего друга, но у медведя, хоть и очень смышлёного, ловкость всё-таки была медвежья, и Сганарель не распускал, а только сильнее затягивал петлю на лапе.
      Видя, что дело не идёт так, как ему хотелось, Сганарель так сильно дёрнул верёвку, что бревно вспрыгнуло и стало стоймя в яме. Он на это оглянулся: а в то самое мгновение две выпущенных из стаи пьявки достигли его, и одна из них впилась ему острыми зубами в загорбок.
      Сганарель был так занят верёвкой, что не ожидал этого и в первое мгновение как будто не столько рассердился, сколько удивился такой наглости; но потом, когда пьявка хотела перехватить зубами, чтобы впиться ещё глубже, он рванул её лапою и бросил от себя очень далеко и с разорванным брюхом. На окровавленный снег тут же выпали её внутренности, а другая собака в то же мгновение раздавлена его задней лапой...

      Но что было всего страшнее и неожиданнее, это то, что случилось с бревном. Когда Сганарель сделал усиленное движение лапою, чтобы отбросить от себя впившуюся пьявку, он тем самым движением вырвал из ямы крепко привязанное к верёвке бревно, и оно полетело пластом в воздухе. Натянув верёвку, оно закружило вокруг Сганареля, как около оси, и, чертя одним концом по снегу, на первом же обороте размозжило и положило на месте не двух и не трёх, а целую стаю поспевавших собак. Одни из них взвизгнули и копошились из снега лапками, а другие как кувыркнулись, так и вытянулись.
     Верёвка, охватившая лапу, больно её резала, и медведь, непроизвольно перехватив её в самую лапу, ещё так наподдал бревно, что оно поднялось и вытянулось в одну горизонтальную линию с направлением лапы и загудело, как мог гудеть сильно пущенный колоссальный волчок. Всё, что могло попасть под него, непременно должно было сокрушиться вдребезги. Если же верёвка в каком месте лопнула бы, то бревно, оторвавшись, полетело бы вдаль, бог весть до каких далёких пределов, и на этом полёте сокрушило бы всё живое.
      Все: люди, лошади и собаки — были в страшной опасности, и всякий, конечно, желал, чтобы для сохранения его жизни верёвка, на которой вертел свою колоссальную пращу Сганарель, была крепка. Гости и родня дяди, приехавшие на эту потеху в качестве зрителей, не находили в случившемся ни малейшей потехи.       Все в перепуге велели кучерам как можно скорее скакать далее от опасного места и в страшном беспорядке, тесня и перегоняя друг друга, помчались к дому. Выпавшим из саней казалось, что бревно оторвалось от верёвки и свистит, пролетая над их головами, а за ними гонится рассвирепевший зверь.
      Никаких собак нельзя было пускать на Сганареля. А медведь, вертя своё бревно и сам за ним поворачиваясь, прямо подавался к лесу, и смерть его ожидала только у секрета, в котором сидели Ферапонт и без промаха стрелявший Флегонт.

Меткая пуля всё могла кончить смело и верно.
      Но рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало.
      В ту самую минуту, когда Сганарель сравнялся с привалами, из-за которых торчали дула наведённых на него штуцеров Храпошки и Флегонта, верёвка неожиданно лопнула и бревно, как пущенная из лука стрела, стрекнуло в одну сторону, а медведь, потеряв равновесие, упал и покатился кубарем в другую.
      Бревно сшибло сошки (подставки для упора ствола) и весь замёт, за которым скрывался в секрете Флегонт. Перекувыркнувшись три или четыре раза, медведь попал прямо на снежный валик Храпошки. Сганарель его моментально узнал, дохнул на него своей горячей пастью, хотел лизнуть языком, но вдруг с другой стороны, от Флегонта, крякнул выстрел, и...медведь убежал в лес, а Храпошка... упал без чувств.
      Его подняли и осмотрели: он был ранен пулею в руку навылет, но в ране его было также несколько медвежьей шерсти.
      Флегонт не потерял звания лучшего стрелка, но он стрелял впопыхах из тяжёлого штуцера и без сошек, с которых мог бы прицелиться. Притом же на дворе уже было серо, и медведь с Храпошкою были слишком тесно скучены...
      Тем не менее — Сганарель ушёл. Погоня за ним по лесу в этот вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.
      Дядя вернулся после неудачной охоты более гневный и суровый, чем обыкновенно.
      Ждали распоряжения о раненом Храпошке; по мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Ибо он был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился с ним вместе и оставил его нимало не повреждённым в его объятиях. Но кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять руку на своего косматого друга и пустил его на волю. Всем известная взаимная дружба Храпошки со Сганарелем давала этому предположению много вероятности.
      От дяди, прошедшего на свою половину, всем на удивление не было никакого распоряжения.
      Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед ёлкою ( всё случившееся происходило в канун Рождества). Он сидел, склонясь набок, необычно притихший, и все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: он плакал!
      Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.
      Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал её перед всеми и тихо молвил: «Спасибо».
В ту же минуту он взглянул на своего камердинера и велел позвать сюда Ферапонта.
      Тот предстал бледный, с подвязанной рукой.
- Стань здесь! - велел ему дядя и показал рукою на ковёр.
      Храпошка подошёл и упал на колени.
- Встань... поднимись! - сказал дядя. - Я тебя прощаю.
      Храпошка опять бросился к нему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:
- Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошёл меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.
- Благодарю и никуда не пойду, - воскликнул Храпошка.
- Что?
- Никуда не пойду, - повторил Ферапонт.
- Чего же ты хочешь?
- За вашу милость я хочу вам вольной волею служить честней, чем за страх поневоле.
      Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр (платок из фуряра, ткани), а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта.
      Сганареля не отыскивали. Ферапонт, так ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде француза Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах его, лежит и Ферапонт.
      Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.
      Эти два добряка, о которых много бы можно было сказать, были - мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: «укротитель зверя».