Николай Лесков. Зверь

Кадр из фильма Елки

Николай Лесков
ЗВЕРЬ
(рассказ в сокращении)

      При том случае, о котором я хочу рассказать, мне было всего пять лет.
      Отец мой, следователь, находился об эту пору по служебным обязанностям в Ельце и не обещал приехать даже к Рождеству Христову, а потому матушка, чтобы не оставить его одиноким в этот светлый праздник, собралась сама к нему съездить. Меня, по случаю жестоких холодов, мать не взяла с собою в дальнюю дорогу, а оставила у своей сестры, а моей тётки, которая была замужем за одним орловским помещиком, про которого ходила невесёлая слава.
      Он был очень богат, стар и жесток. В характере у него преобладали злобность и неумолимость, и он об этом нимало не сожалел, а, напротив, даже щеголял этими качествами, которые, по его мнению, будто бы служили выражением мужественной силы и непреклонной твёрдости духа.
      Дядю боялись все, и понятно, что я в доме такого хозяина гостил неохотно и с немалым страхом.
В обычаях дома было, что там никогда и никому никакая вина не прощалась. Это было неизменное правило не только для человека, но и для зверя или какого-нибудь мелкого животного. Дядя не хотел знать милосердия, ибо почитал его за слабость.
      Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли «пьявками». Они впивались в зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь убивал её ударом своей ужасной лапы или разрывал её пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от зверя живая.
      Когда случалось овладевать целым медвежьим гнездом, то из берлоги брали и привозили маленьких медвежат. Их обыкновенно держали в большом каменном сарае с маленькими окнами под самой крышей. Окна эти были без стёкол, с одними толстыми железными решётками. Медвежата, бывало, до них вскарабкивались друг по дружке и висели, держась за железо своими цепкими когтистыми лапами. Только таким образом они и могли выглядывать из своего заключения на свет божий.
      За медведями смотрел и кормил их молодой доезжачий, по имени Ферапонт; но как это имя было трудно для простонародного выговора, то его произносили «Храпон», или ещё чаще «Храпошка». Храпон считался красавцем: он был бел, румян, с чёрными кудрями и чёрными же большими глазами навыкате. К тому же он был необычайно смел. Все знали про его необыкновенную дружбу с медведями, с которыми он зимой и летом спал вместе в их сарае, так что они окружали его со всех сторон и клали на него свои головы, как на подушку.
Из числа пленных медвежат всегда отбирали одного умного, наиболее смышлёного и благонадёжного по характеру. Такой жил на воле, ходил по двору и по парку, но главным образом должен был содержать караульный пост у столба перед воротами.
      Такою волей медведь наслаждался не всю жизнь, а пока не начинал обнаруживать своих зверских, неудобных в общежитии наклонностей, то есть вёл себя смирно и не трогал ни кур, ни гусей, ни телят, ни человека.
       Медведь, который нарушал спокойствие жителей, немедленно же был осуждаем на смерть, и от этого приговора его ничто не могло избавить.
      Отбирать смышлёного медведя должен был Храпон, именно он почитался большим знатоком их натуры. Он сразу же выбрал для этой роли удивительно способного и умного медведя, которому было дано необыкновенное имя: медведей в России вообще зовут мишками, а этот носил испанскую кличку «Сганарель». Он уже пять лет прожил на свободе и не сделал ни одной «шалости». Когда о медведе говорили, что «он шалит», это означало, что он уже обнаружил свою зверскую натуру каким-нибудь нападением.
      Тогда «шалуна» сажали на некоторое время в «яму», которая была устроена на широкой поляне между гумном и лесом, а через время его выпускали(он сам вылезал по бревну) на поляну, и тут его травили молодыми пьявками. Если же щенки не умели его взять и была опасность, что зверь уйдёт в лес, то тогда стоявшие в запасном «секрете» два лучших охотника бросались на него с отборными опытными сворами, и тут делу наставал конец.
      Если же эти собаки были так неловки, что медведь мог прорваться к лесу, то выдвигался особый стрелок и, прицелясь с «сошки», посылал медведю смертельную пулю.
      Чтобы медведь когда-либо ушёл от всех этих опасностей, такого случая ещё никогда не было, да страшно было и подумать, если бы это могло случиться: тогда всех в том виноватых ждали бы смертоносные наказания.
      За пять лет жизни без «баловства» Сганарель успел вырасти и сделался большим, матёрым медведем, необыкновенной силы, красоты и ловкости. Умён Сганарель был, как пудель, и знал замечательные для его породы приёмы: ходил на двух задних лапах, передом и задом, умел бить в барабан, маршировал с большою палкою, раскрашенной в виде ружья, а также с большим удовольствием таскал с мужиками кули на мельницу и со своеобразным шиком пресмешно надевал себе на голову высокую мужичью островерхую шляпу с павлиным пером или с соломенным пучком вроде султана.

      Но пришла роковая пора — звериная натура взяла своё и над Сганарелем. Незадолго до моего прибытия в дом дяди Сганарель вдруг провинился сразу несколькими винами: он взял и оторвал крыло гусю, потом положил лапу на спину бежавшему за маткою жеребёнку и переломил ему спину; а наконец, ему не понравились слепой старик и его поводырь, и Сганарель принялся катать их по снегу, причём пооттоптал им руки и ноги.
      Слепца с его поводырём взяли в больницу, а Сганареля велели Храпону отвести и посадить в яму, откуда был только один выход — на казнь.
      Храпон не продёргивал в губу Сганареля «больнички»,или кольца, и не употреблял против него ни малейшего насилия, а только сказал:
- Пойдём, зверь, со мною.
      Медведь встал и пошёл, да ещё что было смешно — взял свою шляпу с соломенным султаном и всю дорогу до ямы шёл с Храпоном обнявшись, точно два друга. Они-таки и были друзья...
      Покорного зверя подводили к ловушке и заставляли идти вперёд. Он делал шаг или два и неожиданно проваливался в глубокую яму, из которой не было никакой возможности выйти. Медведь сидел здесь до тех пор, пока наступало время его травить. Тогда в яму опускали в наклонном положении длинное бревно, и медведь вылезал по этому бревну наружу. Затем начиналась травля. Если же случалось, что сметливый зверь, предчувствуя беду, не хотел выходить, то его беспокоили длинными шестами, на конце которых были длинные железные наконечники, бросали зажжённую солому или стреляли в него холостыми зарядами из ружей и пистолетов.
      Храпон отвёл Сганареля и заключил под арест по этому же самому способу, но сам вернулся домой расстроенный и опечаленный. На своё несчастие, он рассказал своей сестре, как зверь шёл с ним «ласково» и как он, провалившись сквозь хворост в яму, сел там на днище и, сложив там передние лапы, как руки, застонал, точно заплакал.
      Храпон открыл Анне, что он бежал от этой ямы бегом, чтобы не слышать жалостных стонов Сганареля, потому что стоны эти были мучительны и невыносимы для его сердца.
- Слава богу, - добавил он,- что не мне, а другим людям велено в него стрелять, если он уходить станет. А если бы мне то было приказано, то я лучше бы сам всякие муки принял, но в него ни за что бы не выстрелил.
      И вот настало время вынуть Сганареля из ямы и пустить его на растерзание!
      Дядя махнул положенным на его вальтрап белым платком и сказал:«Делай!»
      Человек десять охотников, составляющих штаб дяди, начали поднимать из снега длинное, не очень толстое бревно, которое тут же спустили одним концом в яму под пологим уклоном.
       Началось гонянье зверя в яме снежными комьями и шестами с острыми наконечниками, послышался рёв, но медведь не шёл из ямы. Раздалось несколько холостых выстрелов, направленных прямо в яму, но Сганарель только сердито зарычал, но по-прежнему не показывался.
      На худой, высокой, старой лошади, которую безжалостно гнали вскачь с истерзанными верёвкой губами, привезли кучу сухой ржаной соломы. Солому разделили на три части и разом сбросили в яму. Раздался оглушительный , бешеный рёв, как бы смешанный вместе со стоном, но... медведь опять-таки не показывался. До нас долетел слух, что Сганарель весь «опалился» и что он закрыл глаза лапами и лёг вплотную в угол к земле, так что «его не стронуть».
      Лошадь с разрезанными в кровь губами понеслась опять вскачь назад, и все подумали, что это была посылка за новым привозом соломы. Но вскоре она уже неслась назад к яме, где залёг Сганарель, но не с соломою: на дровнях теперь сидел Ферапонт. Гневное распоряжение дяди заключалось в том, чтобы Храпошку спустили в яму и чтобы он сам вывел оттуда своего друга на травлю.
      Нимало не сопротивляясь барскому приказу, Ферапонт взял с дровней верёвку и привязал её одним концом около зарубки верхней части бревна. Остальную часть верёвки он взял в руки и, держась за неё, стал спускаться по бревну на ногах в яму...
      Страшный рёв Сганареля утих и заменился глухим ворчанием. Зверь как бы жаловался своему другу на жестокое обхождение с ним со стороны людей; но вот и это 

ворчание сменилось совершенной тишиной.
   - Обнимает и лижет Храпошку, - крикнул один из людей, стоявших над ямой. 
      Из публики несколько человек вздохнули, другие поморщились. Многим становилось жалко медведя, и травля его, очевидно, не обещала им большого удовольствия. Но мимолётные впечатления внезапно были прерваны новым событием, которое было ещё неожиданнее и заключало в себе новую трогательность

(Продолжение следует)