Исполнители Приказа.

(Вольная фантазия на историческую тему)

Историю эту я услышал во время одного из моих путешествий во времени, в таверне близ Фонтенбло. Сказать по правде, на сей раз я подготовился отвратительно и меня занесло на 400 километров южнее и на 200 лет глубже, чем мне хотелось. Это тем более непростительно, что я как раз собирался навестить в Лондоне 36 летнего Кромвеля и потолковать с ним о дисциплине. Но шел 1235, а не 1435, я был во Франции, а не в Англии и я в растрепанных чувствах решил хоть перекусит здесь. Когда я вошел, рассказчик уже говорил и я не знаю начала этой истории. Но то что он рассказывал, показалось мне настолько интересным, что я так и остался там до конца.

... От туда, господа мои, доносилось: „В своем послании Папа ставит задачу объединения всех земель в единое государство, основанное на гуманных христианских заповедях. В таком государстве Церковь будет играть руководящую роль, ненасильственно направляя сынов и дщерей своих на путь истинный. Руководствуясь учением Христовым, люди будут сообща строить царствие Божие на земле. И все, кто будут этому мешать...“

А я, господа мои, как Вы уже знаете, стоял в нерешительности во дворе монастирской школы и невольно прислушивался к доносившимся от туда голосам. Дело в том, что накануне меня навестил монастырский служка и вручил писмо, где мне предлагалось явится в канцелярию епископа для прохождения королевской службы. К тому времени, а было ето 15 лет назад, было мне 26, господа мои. Я уже год, как кончил университет, но обретался без дела, ведя жизнь городского повесы. Вы, господа мои, хорошо поймете мои колебания. Повестка, что ни говори, рассекает жизнь человека на две части. Вы же знаете, господа мои, что тогда уже как 10 лет шла война с Лангедоком. В университете нам говорили, что власть на благословенном юге захватили еретики и авантюристы, которие хотят отколоть Лангедок от Франции. Но знать причины войны это одно, а закинуть за спину мешок и отправиться на призывной пункт в неизвестность – нечто совсем другое. Я стоял, наслаждаясь солнцем, пока мне не пришло в голову, что выпускники этой школы тоже когда нибудь закинут за спины свои мешки. После этого я с легким сердцем переступил порог своей прежней жизни.

Нам повезло и в четырехместной палатке мы оказались втроем. Как всегда в таких случаях между нами установились доверительные отношения. Меня, Пьера Букре, Вы, господа мои, уже знаете. Старшим был Гийом Лешено, высокий, худощавый, резкий, сын богатых родителей из Бордо. Он не учился, офицерство ему купили, но он был смелый, выносливый, острый на язык и умел командовать. Младший, Анри Шуазель, был тихий кудрявый парнишка из Парижа. Сирота, самоучка, состоял при Сорбонне и как грамотный был направлен на войну вместо какого то профессорского сынка. Но он не распускал нюни по этому поводу, а нормально тянул общую лямку, иначе бы он и не был бы с нами.

Путь нашего полка, начавшись в Клермоне, где мы формировались, шел к Тулузе. Мы были уже на территории Лангедока. Здесь прошли бои, потом прошли полки, потом прошли фуражиры, но везде было видно, как богато жили здесь люди. На всех холмах стояли укрепленные замки, естественно, некоторие разрушенные. В деревнях по сторонам мощеных дорог стояли двухэтажные каменные дома с дубовыми перекрытиями. Боже мой, думал я, господа мои, чего этим людям не хватало? Я не понимал, почему они восстали против Короля и Церкви. Ведь у нас крестьяне бывали доволны, если жили в землянках.

Мы уже устраивались на ночь, когда нас подняли по тревоге. На полк, ночевавший в соседней деревне, напал один из тех отрядов, что в большом количестве бродили по всему Лангедоку. Мы сразу выступили, но когда мы пришли, все уже было кончено. Нападавшие не рассчитали своих сил, полагая, очевидно, встретить в селе более слабый гарнизон. Поэтому, пока их удерживала одна из рот полка, осталные окружили и уничтожили отряд. Мы думали уже ложиться спать, как нам приказали собраться на централной площади. Костри уже были готовы. Три штуки. Оказалось, что в плен попало трое раненых.. Тела осталных было приказано бросить без захоронения. Я, господа мои, никогда до того не видел костров. Не то, что бы не представлялось случая, просто я не проявлял любопытства. Ну, а в армии, хочешь не хочешь – смотри. Я, господа мои, не стану рассказивать, как это било. Вы и сами хорошо это знаете. И хотя утром нам предстояло вернуться на нашу дорогу и продолжить поход, ночью мы не спали. Разговор начал Анри.

- Скажите, ребята, для чего ми здесь? Еще в Париже я не понимал, почему эти люди не могут жить и молиться, как хотят? Почему их мертвых бросают на съедение собакам, а живых сжигают на кострах?

- Ты разве не знаеш, что они отказались присоединяться к создаваемому христианскому государству? Тем самым они отвергли священные для всех гуманные христианские заповеди и поставили себя вне закона. По сути они встали на пути ко всеобщему счастью. В конце концов, на земле не должно быть ни убийц, ни убитых, ни воров, ни ограбленных. А для этого нам нужно быть единими. А албигойцы, кроме всего прочего, отказались платить королю налоги и служить на королевскои службе. – Это я так тогда говорил, господа мои.

- Дети. – это подал свой голос Гийом. – дети. Ну причем тут вера и заповеди. Налоги еще туда сюда, но и это ерунда. Ведь совершенно ясно, что еще немного и здесь образовалось бы мощное государство. Опасные соседи на юге, когда с севера постоянно угрожают англичане, представляете? Нет, для Франции это – выход в Средиземное море, для короля – великолепные угодья, дающие все, что родит земля, для Церкви – уничтожение смертельного конкурента, угражающего ее власти и ее месту в нашем обществе. Вы же видели, как живут тут люди! Своим примером они ясно показывают, что можно неплохо жить и на земле, не дожидаясь царствия небесного. И это в то время, как Папа, пропагандируя добровольную умеренность, по существу осуждает богатство по идиеологическим мотивам.

- Ты не прав, идеологические мотивы тут ни причем. Люди живут плохо вовсе не потому, что их убедили, что это хорошо. Они просто не имеют возможности жить лучше. Или в крайнем случае они могут это сделать только за счет соседей. Тебе, Гийом, это должно быть хорошо известно. Церковь лишь подчеркивает это обстоятельство, утверждая, что честная бедность лучше бесчестного богатства. Что же касается остального, то нам ничего такое не может быть известно. В манифесте о войне ясно сказано о ереси и авантюризме, но ни слова о морях и угодьях. Причем подчеркивается, что виновными являютрся суверены Лангедока. Простой надод не может быть и не будет нашим врагом. – это я сказал.

- Господи, да посмотри вокруг! Мы что, графьев сжигали сегодня на площади? Хочешь, поспорим, что не успеет все это закончиьтся, как все они, может за малым исключением, рассядутся по своим прежним местам? И будут вместе с новыми, ничем их не лучшими, проводить новую политику, отрекаясь от себя? Посмотри, как ведут себя наши войска! Кто нибудь кого нибудь спрашивает, албигоец он или нет? Ведь совершенно ясно, что эта земля должна остаться Французской. Раздробленность нетерпима и каждый, кто воюет за единство, на деле помогает Истории, делает необходимое и неизбежное дело. Исполнение этого дела не всегда приятно. Ведь действительно, приходится убивать людей только на основе подозрения.

Некогда вести следствия. – ето опять Гийом.

- Нет, меня, ребята, вот что волнует. Что будет, если нас завтра пошлют в какую нибудь деревню карать за сегодняшнее нападение? Ты, Гийом, пойдешь, потому что, хотя ни в грош не веришь в официальную пропаганду, зато считаешь, что делается как раз то, что и должно делаться. Ты, Пьер, не считаеш ведь, что все происходящее парвильно и несомненно? Но ты убежден в справедливости провозглашенных целей и, в общем, согласен с принятыми способами их достижения. Тебе не доставит удовольствия, но ты пойдешь и сделаешь. Но я спрашиваю себя, почему пойду я, Анри Шуазель? Оказывается, я всего лишь боюсь наказания. Я боюсь, что люди, которым скажут что я преступник, ослушившийся приказа, не зная ни меня ни моих мотивов, сначала отведут меня в тюрьму, потом осудят и предадут позору. А потом и отрубят мне голову, не став при этом ни убийцами, ни преступниками. Как не стану и я, если все же пойду и сделаю свое дело. А ведь я знаю, что приди кто нибудь в Париж так же, ка мы пришли сюда, я бы делал тоже самое, что эти люди здесь, так же не щадя своей жизни.

Да, господа мои, наш Анри как в воду глядел. Утром нам сообщили, что вместо того, что бы возвращаться на старую дорогу, наш полк должен будет идти к Тулузе другим путем, а по дороге занять селение, отказавшееся принять присягу Королю и Папе, и повесить там старосту.

Через сутки мы были на месте и с определенным облегчением увидели, что все население укрилось в замке на соседнем с деревней холме. Хуже нет, господа мои, для солдата, чем воевать с безоружным противником. А так хоть не так противно будет. Мы знали, что такие замки крестьяне строили для себя сами и были знакомы с их устройством.

Мы окружили замок и стали обстреливать его камняни, стрелами и факелами. Рота Анри находилась на противоположном от нас участке осадного кольца. Поэтому я не видел, как у них там все произошло. Рассказывают, что на рассвете из ближнего леса вышло деревенское стадо. Очевидно, пастухи не знали, что замок в осаде. И рота Анри, бывшая в тот день дежурной, получила приказ захватить пастухов вместе со стадом и отправить в замок парламентера с ултиматумом. Там говорилось, что если деревня не сдастся Королю, не принесет присяги Папе и Королю и не уплатит контрибуции полку, Папе и Королю, то заложники и стадо будут уничтожены, а замок взят штурмом.

Виы знаете, господа мои, что для крестьянина потерять скотину означает в скором времени попасть в рабство. И наш Анри тоже хорошо знал это. А казнь заложников вообще была чем то таким, чего не принимала чистая душа его. Как я думаю, чаша страха и послушания его переполнилась и он отказался выполнять приказ. Дальнейшее должно быть вам понятно и без меня, господа мои. Никого и ничего это не спасло и когда мы уходили от туда, за нашими спинами черным дымом с запахом горелого мяса исходили развалины замка, а на площади рядом с пастухами висел и наш Анри. Мы остались в палатке вдвоем.

Плотными зарядами кидал нам мистраль в лицо холодный осенний дождь пополам со снегом. По всему горизонту вставали черные хвосты дыма, прибиваемые ветром к земле. Они, как траурные знамена, развевались над заносимыми пеплом и снегом, не могущими прийти друг другу на помощь, погибающими городами Лангедока. Мы шли по узкой дороге, превратившейся в болото, глядя себе под ноги, что бы не видеть этих знамен с запахом горелого мяса, когда со склона, мимо которого мы проходили, полетели стрелы. Одна из них поразила меня. Вот, господа мои, видете? Вот здесь, над ухом? Что было дальше, я не знаю. В монастырском госпитале, когда я очнулся, мне сказали, что меня вытащил Гийом. Я так и не отблагодарил его. Меня отправили в тыл, а они ушли дальше и я так до сих пор никого из них не встретил. Когда я поднялся на ноги, меня вызвали в штаб и сказали, что в связи с ранением я уволняюсь со службы. Мне назначили пенсию в 30 золотых в год и дали 50 золотих подъемных. А ведь еще и сейчас на один золотой можно великолепно прожить 2 недели. Кроме того, господа мои, мне вручили отличный нагрудний знак, дающий право без очереди подходить к лавкам торговцев. И еще дали рекомендательное письмо начальнику канцелярии его преосвященства архиепископа Парижского. Да, да, господа мои, передо мнои откривалась карьера. Для окончательного оформления бумаг мне следовало побивать в столице и я поехал туда, решив там и поселиться.

Воздух в городе был пропитан беспокойством и безнадежностью. Беспокойство и безнадежность были в глазах прохожих. Беспокойство и безнадежность были даже в очередях у лавок в центре. Беспокойство и безнадежность были даже в походке рабов, подносивших портшезы знатных господ к задним входам этих лавок. Открывалась дверца и приказчики на глазах у очереди быстро загружали внутрь какие то пакеты.

Я, господа мои, не пошел сразу оформлять документы, решив немного отдохнуть. Я все размишлял о наших спорах по ночам и постепенно стало меня задевать, что мои аргументы почему то выглядели самыми слабыми. Постепенно я пришел к выводу, что дело тут не в моей слабости, как спорщика, а в чем то более глубоком. Они как то плохо стыковались с реалной действительностью. Особенно ясно было мне это сейчас, на фоне этого наполненного беспокойством и безнадежностью города. В самом деле, что получается? Созывают людей в армию, отправляют бог знает куда и зачем, а потом на них приходят похоронки. Рынок беднеет, цены растут, и все чаще за самым необходимым людям приходится обращаться к спекулянтам. А страна во власти тайной службы Короля, где могут арестовать любого, на кого кто нибудь донесет.

И в это время всякие там хлыщи с нагрудными знаками вроде меня отбирают у людей вне очереди последние оставшиеся блага жизни за деньги, взятые из их же карманов. И так уже 15 лет. А ведь я считал себя плотью от плоти этих людеи, придавленных жизнью, загнанных своими проблемами до того, что они уже кроме них и не видят ничего больше и все таки не теряющих ни надежды, ни доброты, ни сил жить, как ни странно.

Во все века, думал я, именно из за них не прерывалась, хотя бывало, что и истончалась, нить добра на земле. Ведь если бы лучше было бы быть в этом мире злым, то за множество поколений, отделяющих нас от Адама и Евы, добрые люди просто вывелись бы. Ан нет же, думал я, господа мои, в конечном то итоге добрым быть выгоднее. Так что же, рассуждал я, если за них я сражался, имею ли я, ничем их не лучший, право выривать что либо у них, даже пользуясь их благодарностью? Ведь не одолжение я им делал, воюя, а долг свои перед ними выполнял. И не они мне, а я им всегда и всем обязан.

Если же нет, если я сражался не за них, то, очевидно, я принимал участие в преступлении. Ведь на юге мы сражались с такими же людьми, как и эти, столь близкие мне. Но тогда тем более невозможно ползоваться тем, что мне предлагают. Иначе получится, что я признаю себя членом шайки, получающей от главаря часть добычи.

В таких размышлениях, господа мои, дошел я до моста через Сену и оперся на перила. В руках у меня были мои бумаги. Я снял с груди и присовокупил к ним свои нагрудный знак. Я стоял и рассматривал все это, ни о чем, собственно, не думая. Потом смял все в комок и бросил в реку.

После этого, господа мои, я уехал ит Парижа и поселился здесь. Развожу огород. Слыву сумасшедшим. Это не удивително, ведь всем известно, куда меня ранило и сколько людей кормится с моего огорода. Будьте же здоровы, господа мои, не у всех хватает терпения вислушать человека до конца, ума, что бы его понять и доброты, что бы ему поверить. Спасибо же вам и будте здоровы.