До сих пор, мурашки по телу, когда это вспоминаю

Источник изображения: partygorsk.com

В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену, 

— Папа, они тебя все равно снимать не будут! 

Мычание прекращается. 

Я спрашиваю: 

— А зачем ему сниматься, вашему папе? 

— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? – Так, для блезиру, понимайте, чтобы у него давление не поднялось… 

— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.) 

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару, - Мне торопится некуда. Показывайте папу. 

Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит, 

— Папа, познакомься, это самый известный режиссер. 

— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? — подозрительно кивает на камеру. 

— Обязательно, — говорю, — Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите! 

— Так вот, - говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей – сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. 

Он мне говорит, — садитесь, попейте нашего чая травяного. 

Сижу, пью чай, а он рассказывает. 

— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру. 

— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!.. 

А он мне говорит, — и так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился. 

— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей. 

— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает 
— Повезу их на родину, — говорю. 

А он мне говорит, — а как вы их отличите, детей ваших? 
— Что значит, как отличу? – спрашиваю — У вас же списки остались?! 
— Нет, — говорит, — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?! 

— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все. 

— Вы что ж, насильно их заберете? 
— Почему насильно, я им все объясню… 
— Они ничего не помнят, что вы им объясните? 
— Что у них были другие родители, - говорю, - что они наши дети… 
— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, - говорит. 
— Но они наши дети! 
— Докажите! — говорит. 
— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие… 
— Это наши дети! — говорит он жестко. — Никакой проверки я делать не позволю.

И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско, - а ну - ка, ведите меня к детям. 

— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. — Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз. 

И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню. 

И вижу я там много – много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся. 

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне, - Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?.. Молчу. Не знаю, что ему ответить. 

А он мне говорит, Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. - И продолжает… просит, - Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, - мы. Не мучайте их. Оставьте здесь. 

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, - как поживаешь, малыш? А он мне по - польски отвечает, - здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю. 

— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. — Все говорят только по-польски. 
Их дом здесь. 

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..

Надо оставить все, как есть, - думаю. – И уходить. 

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли. Поворачиваюсь, чтобы идти… 

Смотрю на настоятеля. Он разводит руками. Думаю, — «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»… 

И тут… откуда только все берется?!.. впрочем, знаю, откуда!.. Из детства… Я вдруг спрашиваю настоятеля, - А можно, я им только один вопрос задам?.. 

— Можно, говорит, задавайте. 

И тогда я набираю воздуха в легкие. И громко, чтобы все слышали, говорю, — «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»… 

До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю. 

Вспоминаю, как все стихло… Такая тишины наступила!.. Гробовая тишина!.. 

И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна… 

Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят… И вижу я их глаза, - такие большущие, удивленные!... 

И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!.. 

Как по команде. Со всех сторон. 

Стучат голыми ножками по полу, и бегут. И так, слету, втыкаются в меня. 

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время, - Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!.. 

Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок. 

— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли, — «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого. 

Снова молчит. Я не прекращаю съемку. Вижу, это еще не конец. 

И действительно… он продолжает. 

– Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть. 

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… 

И вдруг начинают к нему пятиться… А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают. 

И тут вдруг настоятель говорит, - Дорогие мои дети… Как я счастлив… - говорит, - что вы возвращаетесь домой. 

Они останавливаются. Вижу, он еле выговаривает слова… 

- Все исчезнет, дети мои, - говорит, - вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего... Ничего не будет разъединять нас. - Любовь только останется, - говорит. 

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!.. 

– Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше - не больше, - возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои – … большая семья!.. 

И замолкает… Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим… 

— А я к вам обязательно приеду!?.. – говорит он. - Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома. 

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает… 

…Так я их и привез сюда, - говорит старик. Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился. 

…Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… 

Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая!... а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались. 

Настоятель приехать не успел… После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена. 

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером. Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел. 

Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им. Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении. Они выжимали из меня последние соки. 

Через неделю я решил просмотреть материал. Вытащил кассету… Пусто… 

Испугался. Стал вертеть туда - сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой. 

Одни мне сказали, что забыл включить на запись. Другие, что может быть кассету заклинило. Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть… 

Вообщем, не снялось ничего… 

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору… Он выслушал меня. Потом сказал, — Знаете, я вам очень благодарен. Вот тебе раз! – думаю. А он говорит, - за то, что остались, выслушали его… А потом вдруг говорит, — отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается… 

* * * 

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал… 

Но не давал мне покоя настоятель. 

— Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем, - Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи… 

Но не отпускали меня его слова. Пока я не нашел доказательства, что так все и будет. Пока не встретил Учителя.