Это -- сказка

   Моя рука замерла над страницей летописи. И подумалось: "Кому я лгу?

Тому, кто станет единственным соглядатаем муки моей рукописной, -- тому, в ком Ланг воплотится после моей смерти?

Вряд ли... Зачем ему, всевидящему, ложь слепца?

Ведь новый Бог в день своего тринадцатилетия, как и я в самом начале служения, запрокинет голову и увидит над собой птицу белую, и крикнет ему птица, что прилетит хоронить его в сугробах полнолуния десять лет спустя... Как и мне крикнула." Нет, не жалел я о жизни короткой, отпущенной мне! Ибо мне птица отпустила Божье.

Жизнь же человечья несуразно длинна.

И подумалось: "Но молодой Бог не поверит ни твари крылатой, ни мне -- полой скорлупе Ланга, ибо не может Бог объять нечто, неподвластное ему. И он не поверит мне, пока не проснется в ночь на излете лета, проснется, разбуженный гортанным хохотом ночи, и увидит, что мир пялится на него бельмами снега.

И снег сей ночной -- единственный гонец, перед которым он велит поднять мост и запереть ворота неба. Но сила Ланга изойдет из него, и восплачет он, смертный..."

Так восплачьте же надо мной, жалостливые!

Ибо мне, безымянному, не суждено увидеть рассвета. Да будет на то воля Его.

Дописав, я отодвинул от себя раму с пергаментом. Усеянной неровными завитушками странице предстояло лечь последней в книгу летописи наших дней. Прежде я ни разу не делал в ней записей. (Все писцы, служки -- они заглядывают тебе в рот, где колышатся звезды, хватают слова на лету, и растягивают их на остриях перьев гусиных. В поучение и наставление молодому Богу.)

Но эту -- последнюю запись эпохи -- никто другой не посмел бы сделать.

(Возгордился напоследок, безымянный?)