Наш девяносто третий

Наш девяносто третий

Я люблю вспоминать тот Белый дом, обесточенный, с почти безлюдной территорией, редкими огнями; белый камушек вне времени и пространства. Он мог бы уйти на дно Москва-реки, как Китеж в озеро Светлояр, и прохожие прислушивались бы на берегу: что говорит подводный депутат, как пляшут водяные баррикадники. Правда, это был бы не худший вариант развития событий.

•  Максим Шмырёв

 

Зеленая дверь

«Было время, когда женщины носили в своих кошелках вино, чтобы поить раненных бойцов революции, и тогда оно искрилось почище любого рубина. Нынче же вино стало цвета кирпича».

Юкио Мисима «Мой друг Гитлер»

Помните рассказ Герберта Уэллса о волшебной двери, зеленой двери в белой стене?

За которой ждут аллеи, феи, дворцы и фонтаны, однажды увиденные, но оставленные, спрятанные — за множеством похожих дверей?

Возможно, Белый дом осенью 1993 года и был таким чудесным местом, но сейчас, открывая двери, чувствуешь только холодок и сквозняк от проехавших поездов метро, запах корок и табака на лестничной клетке. Вино стало цвета кирпича, - это да, - но порой подозреваешь, что оно всегда было такого цвета.

Тем не менее, вспоминая о революции 1993 года, хочется снова искать эту дверь в стене. Открыть ее, подняться на баррикаду, где Володя Шайба протянет стакан водки, Вика Ванюшкина вскинет руку в приветствии — как Дима Жуков перед её гробом, а где-то рядом будут стихи Широпаева и рассуждения Лазаренко, нож Моисеева и газеты Вадика.

Цветков вернет мне очки (шутка). И станет понятно, что мы никуда не уходили.

Босх, водка и национал-большевизм

«Началось это так...»

Луи Фердинанд Селин «Путешествие на край ночи»

Начало осады Белого дома напоминало представление в духе картин Босха: приходили и уходили причудливые люди, «персонажи сумерек», в бурные времена поднимающиеся со дна своего потаённого бытия.

Баррикады, собранные из детских грибков, помойных ящиков и разной мелкой ерунды, напоминали конструктивистские скульптуры, а множество флагов (каждая партия должна была сделать свой особенный флаг) расцвечивали небо.

Вечером зажглись костры, преобразовав территорию вокруг Белого дома в нечто составное из спектакля о гражданской войне, вечера КСП и германских пивных 20-х годов.

Пили, конечно, много и почти все: было холодно, и так уж принято - «винтовка (революция) — это праздник».

Особняком держались баркашовцы (сидевшие в спортзале) и коммунистические демонстранты, проповедовавшие сталинизм в трезвости.

Мы с друзьями из Фронта национал-революционного действия к вечеру 22 сентября образовали тактическо-алкогольный союз с анархистами («национал-большевизм» своего рода) у памятника героям 1905 года.

Кричали «Слава России!» и салютовали. Анархисты слушали. Коммунисты шушукались про «провокацию».

Вот что пишет Алексей Цветков (анархист, писатель, тогда студент Литературного института) в книге «Баррикады в моей жизни»: 

«Мой сокурсник Макс, плюс его старший товарищ, оба - в черном, пристроились к нам вместе со своим замысловато-руническим флагом. Вдвоем они представляли какой-то «фронт национал-радикалов» и никому тут не мешали, тем более, что в первую ночь вся анархистская баррикада пила баночное пиво на их деньги. Бегали до «Краснопресненской» в ларек». Ночью я подарил Цветкову солнечные очки, - «Всё равно ведь все погибнем», - сказал он. Как тут поспоришь?

Германское сверхоружие и деревянный пулемет

«Этот мир постарел, его переходы, щели и стыки проступают более отчетливо, и этого достаточно, чтобы заметить множество насекомых, стаи крыс и мышей, прячущихся в подполье и на чердаках. Некоторые его фрагменты сделаны как бы из стекла, такого тонкого, что боишься ступить на него. Наконец, все вещи стали выглядеть какими-то двусмысленными; видя их в первый раз, хочется спросить, можно ли им еще доверять».

Эрнст Юнгер «Эссе об Альфреде Кубине»

Общее настроение первых суток осады было удивленно-бесшабашное.

Цирк смешивался с мистерией — у каждого в своей пропорции.

Дырки в заборах и потаенные ходы мимо оцепления казались прорехами в реальности; ее деревянная конструкция трещала, крошилась и плыла — вслед за календарными числами и сухими листьями, в страну Оз, на остров Нетинебудет.

Возле дороги коммунисты собирали радиостанцию из деталей и коробки, похожей на сломанный телевизор - чтобы сообщать правду народу. (Чудовищное сооружение, напоминавшее макет германского сверхоружия, по-видимому, так и осталось незавершенным.)

Казаки, вооруженные саблями и нагайками, мастерили макет пулемета из палки.

Демонстранты расписывали заборы и стены Белого дома лозунгами, «подлинными» именами Ельцина и Ерина: «Беня Эльцин», «Еринг»...

Самоназначенные командиры формировали революционные полки.

Националисты и анархисты — стиляги протеста - щеголяли нарядами и флагами.

Поэт и философ Вадим Штепа рассказывал бразильскому телевидению о сути национал-социализма, в паузах выпивая водку из пластикового стаканчика.

Коммунистические старички пели и плясали, а одинокий боец Фронта национального спасения (аббревиатура ФНС была написана на его строительной каске) осматривал окрестности с гребня баррикады.

Продавалась и покупалась разнообразная литература, множество газет.

Все это здесь же обсуждалось, шумно оспаривалось, подвергалось критике и осмеивалось.

А над этим крошечным пятном в центре Москвы светлел закат, шуршали листья, зажигались фонари.

В первые дни «революция» была приятна как африканская посылка с доставкой на дом, душиста как прабабушкино варенье урожая 1917 года. Впрочем, вкус и цвет оказались обманчивыми.

Минусы проведения Революции в дождливую погоду

«Заплакали девочка и мальчик,

И закрылся веселый балаганчик».

Александр Блок «Балаганчик»

С 21 по 25 сентября стояла отличная погода.

Синее небо, хлеб с хрустящей корочкой в магазине рядом с баррикадой, сияющая огнями гостиница «Украина» (пророчество будущего Майдана, не иначе) — революция радовала глаз.

Милиционеры вяло прогуливались вокруг периметра, бабушки вели с ними разъяснительные беседы, весело чирикали воробьи.

Происходящее напоминало деревенскую свадьбу.

Люди приходили и уходили, отправлялись за деньгами, едой и выпивкой, возвращались с бутылками, бутербродами и ворохом новостей.

Закончилось это в один момент.

Проснувшись утром (я и несколько товарищей в ту ночь остались у Белого дома) мы обнаружили, что редкие кордоны милиции сменили сплошные цепи.

Мы оказались в полной осаде. И это стало началом второго и не такого веселого периода защиты Белого дома.

Потянулись скучные и холодные часы «осадного сидения».

Хорошая погода сменилась затяжным дождем.

Над нашим костром мы устроили жалкие навесы из целлофана.

В Белом доме уже отключили электричество и канализацию, поэтому на первом этаже, куда пускали «рядовых баррикадников», было холодно как на улице.

Спали мы там же, в гардеробе, на паласах, пытаясь согреться под мокрыми куртками.

К этому времени нас уже причислили к какому-то полку защиты Дворца Советов и поставили на довольствие.

Получали итальянскую «гуманитарную» тушенку, чай, дешевые сигареты.

Алкоголя не было, и баррикадники «чифирили» - пачка чая на банку из-под тушенки, кипятили на костре.

Затем гуляли вдоль периметра баррикад вокруг Белого дома.

Агитационный броневик желтого цвета сообщал нам в громкоговорители об убийстве демонстрантами какого-то милицейского полковника, а потом крутил — всегда одну и ту же — песню «Happy Nation» группы Ace of Base. Круглосуточно. Вроде как мы должны были сойти от этого с ума. Может и сошли, людям виднее.

А вот, что вспоминает Цветков: 

«Я чувствую, что защищаю брежневский режим, - брезгливо, сквозь зубы, говорил националист Макс, если у Дома Советов заводили песню «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!» В ответ из агитировавшей всех разойтись по домам желтой «ельцинской» машины громко включали: «Путана-путана-путана, ночная бабочка, ну кто же виноват...» Мы прослушали эту «путану» не одну сотню раз. Не лучший способ умиротворить восставших». (Не один Цветков пишет про «Путану». Хотя я не помню, чтобы ее там крутили.)

Со временем к желтому броневику привыкли.

Мы с партийным товарищем, мурманским следователем Герасимом Бабушкиным (его устойчивость к алкоголю во время общих пьянок породила поговорку: «кто с Герасимом, тот Муму») даже плясали ночью под «Happy Nation».

Ожидался штурм (отмененный).

Поэтому пляска имела двойное значение: вроде варварского танца перед сражением, а также гимнастики – от спанья в мокрой одежде в ледяном холле первого этажа зуб на зуб не попадал.

Мы прыгали на гребне баррикады, серьезный коммунист рассказывал – практически читал рэп – нечто про советскую власть.

А сквозь дождь мерцали костры Белого дома. Партизанские костры, ждущие самолетов с Большой земли.

Мы ждали подмоги.

Узнавали от прорвавшихся через оцепление о митингах в столице.

Ожидали реакции военных.

Любая информация сразу же обрастала слухами.

Кто только не шел нам на помощь!

Спустя какое-то время защитники стали реагировать на сообщения с юмором.

К примеру, «ожидали» прибытия боевых кораблей по Москва-реке, и говорили, что разглядели рубку всплывающей подводной лодки.

Периодически говорили об ОМОНовцах, перешедших на сторону народа.

Во всяком случае, так рекомендовался Руслан, по прозвищу Майонез – завсегдатай тусовки у музея Ленина.

Но самым «чудным» союзником – история не придуманная, а услышанная где-то в коридорах Белого дома – стал сибирский стройбат, якобы спешащий на выручку осажденным.

На помощь так никто и не пришел.

Зато правый фольклор обогатился пословицей, аналогичной выражению «когда рак на горе свистнет»: «когда сибирский стройбат дойдет до Москвы, начнется консервативная революция».

Ковчег Дома Советов

«Navigare necesse est...» (Плыть необходимо-лат.)

Помпей Секст

Качаясь в отражениях луж, упираясь флагами в дождливое небо, скользил по времени наш белодомовский ковчег.

И кто только на нем не плыл.

Больше всего было коммунистов (хотя КПРФ окруженцев прямо не поддержало).

За ними шли «вообще» патриоты и молодые радикалы: консервативные революционеры и анархисты.

Наш Фронт Национал-революционного действия был представлен тремя-четырьмя юношами, плюс периодически сквозь милицейский кордон пробирались «люди с воли» (например, Володя Сафронов).

Белый дом стал достопримечательностью – к оцеплению водили туристов, приезжали свадьбы, жених и невеста фотографировались на фоне баррикад.

Отдельно держались бойцы Русского Национального Единства.

Дистанцировавшиеся от других участников обороны, они позиционировали себя как «реальные защитники Дворца Советов».

Возможно, так и было: дисциплина поддерживалась только в РНЕ (я не беру в расчет «белодомовскую» милицию и кадровых военных).

Регулярный выход их «роты почетного караула» и вскидывание рук с криком «Слава России!» перед милицейским оцеплением несколько оживлял общую картину.

И, конечно, служил замечательной «натурой» для создания телевизионных роликов о «кровожадных фашистах». Возможно, это была провокация, но нам тогда нравилось.

Неподалеку от нашего костра в маленькой палатке обустроилась группа людей, называющая себя П.О.Р.Т.О.С. (Поэтизированное объединение разработки теории общенародного счастья).

Это сообщество русского «потустороннего космоса» с прикольными целями (одна из них формулируется так: «овладевать функциями командиров отделений и рабочими специальностями - водителя, автотехника, тракториста, животновода, пчеловода») замечательно вписывалась в сновидческую инореальность белодомовского сидения.

Как-то к нашему костру подсела девушка.

Круглолицая, с прической каре.

Все мы старались быть кавалерами, оказывали знаки внимания.

В результате что-то сложилось с самым старшим и серьезным среди нас.

Через пару дней они сидели у костра, взявшись за руки.

Паренек-анархист играл песни Летова, в банке закипал чифирь. Потом ходили слухи, что девушку убили при штурме – возможно, ложные, как про многих. Но больше я её не встречал.

Недалеко от нас, ближе к забору, была устроена небольшая часовня.

Иконы – большей частью бумажные – прикрыли целлофаном от дождя, среди капель дрожали огоньки свечей.

Иногда священник и его паства ходили вокруг Белого дома Крестным ходом: светлые иконы, огоньки, темные фигуры в дожде.

Я люблю вспоминать тот Белый дом, обесточенный, с почти безлюдной территорией, редкими огнями; белый камушек вне времени и пространства.

Он мог бы уйти на дно Москва-реки, как Китеж в озеро Светлояр, и прохожие прислушивались бы на берегу: что говорит подводный депутат, как пляшут водяные баррикадники.

Правда, это был бы не худший вариант развития событий.

Внутри стакана

«Жил на свете таракан, таракан от детства,

И потом попал в стакан полный мухоедства».

Федор Достоевский «Бесы»

Контакты с депутатами были сведены к минимуму: внутрь нас особо не пускали, а депутатские выступления на «козырьке» перед входом мы не слушали.

Но в самом Белом Доме нам побывать удалось.

Как-то к нашему костру подсел человек в вязаной кепке, представившийся депутатом «Смены - Новой Политики» Плотниковым.

Угостил минералкой и предложил посмотреть Дом Советов изнутри.

Мы с Герасимом пошли.

Света в здании не было, мы пробирались по лестницам, заваленным шкафами и столами - это были такие баррикады.

Их устройство описал Александр Невзоров:

 «Помню кабинет Ачалова. Местные стратеги в ожидании штурма со всего здания стащили старую мебель и при входе (изнутри) нагородили шкафно-диванный лабиринт. Спецназовцы, ворвавшиеся при штурме, должны были с размаха больно биться о хитро расставленные шкафы, а потом, введенные в заблуждение иезуитской конфигурацией этой баррикады-лабиринта, выбегать обратно из кабинета. Шкафы были расположены так коварно, что непременно обязаны были придать вбегающему «выбегающую» траекторию. Предполагалось, что спецназ должен был бегать так до полного изнеможения, а потом, поняв бесплодность борьбы с патриотизмом, перейти на нашу сторону. Вы зря смеетесь, я серьезно. Сотни свидетелей этого «ачаловского лабиринта» живы по сей день».

Не знаю, насколько преувеличивает Невзоров, но лабиринт я тоже видел и еще жив.

Путешествие происходило с остановками - периодически нас досматривали.

Усердствовали отставные военные, известные шпиономаны.

Было нам и «видение»: из глубокой темноты коридора, как из пространства Вселенной, со свечой в руке навстречу нам «выплыл» космонавт Севастьянов. Пожал руки и молча удалился в темноту…

Постепенно мы дошли до столовой, расположенной «в стакане» (так назывался верхний уровень Белого дома).

Там за деньги (по-моему, две с мелочью сотни или тысячи) мы купили пару бутербродов.

Даром не давали.

Рассчитались при свете свечи с буфетчицей и уселись у огромного окна.

Вид был потрясающий.

Вокруг, переливаясь и сияя огнями, раскинулась вечерняя Москва.

И только возле Белого дома, в радиусе нескольких сотен метров, было темно и горели редкие костры.

Я сидел у окна и вспоминал сказку: 

«Буратино, чтобы передохнуть, вылез на большой лист  водяной лилии. Сел на нем, плотно обхватил коленки и сказал, стуча зубами: «Все мальчики и девочки напились молока, спят в теплых кроватках, один я сижу на мокром листе... Дайте поесть чего-нибудь, лягушки».

…На еще один контакт с властями мы пошли от скуки – прошел слух, что в канцелярии Белого дома можно получить справки, удостоверяющие занятость защитой Советской власти – для предоставления на работу.

Из-за пропусков в институте я не беспокоился, но получить документ хотелось, на память.

28 сентября мы отправились в канцелярию за справками, нам их выдали сразу, без очереди.

Справки были напечатаны на бланках Верховного Совета Российской Федерации и содержали следующий текст:

«Настоящим удостоверяется, что гражданин такой-то являлся участником защиты конституционного строя и законности в Российской Федерации у здания Дома Советов в России 21-28 сентября 1993 года».

Ремонт

«…Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники.

И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли.

Некоторых покойников еще он помнил.

 «Человек умрет, так и дом бы сжечь, - тоскливо думал Передонов, - а то страшно очень».

Федор Сологуб «Мелкий бес»

Мы с Герасимом покинули Белый дом в самом конце сентября.

Штурм в ближайшее время казался малореальным, хотелось успокоить родных – никакой связи с Белым домом не существовало.

Мы вышли за периметр в 6 утра, пообщались со стоявшими там демонстрантами, спустились в метро «Баррикадная».

Дни между моим выходом из окруженного Белого дома и его штурмом запомнились какой-то суетой.

Мы распространяли газету «День» (взятую где-то и у кого-то) в переходах на «Пушкинской», участвовали в стихийных митингах, пытались вернуться в Белый дом обходными тропами – безуспешно, все было перекрыто.

Тогда я попутно делал ремонт в квартире нового русского.

Свою карьеру он начал обивщиком дверей, и к осени 1993 года достиг уровня дачи с баней, двух автомобилей, мини-трактора, кавказской овчарки и новой жилплощади в одном доме с актером Абдуловым.

Пока же он проживал по соседству, в квартире, снятой у родственников. На кухонных полках, между чашками в горошек, у него стояли две гранаты Ф-1 и курительная трубка со свастикой – дедовский трофей.

Сталинский дом на «Соколе», добротный снаружи, внутри не соответствовал престижным стандартам.

Поэтому была нанята недорогая рабочая сила – я и несколько товарищей – для производства «евроремонта».

Впрочем, мы были допущены только к подготовительной части работ – разрушали стены, перегородки, сбивали кафель – так, чтобы от квартиры остались только несущие стены. И рано утром 3 октября я отправился на работу.

В разрушении старого быта есть наслаждение, смешанное со стыдом, болезненным переживанием.

Смотришь по сторонам, отмечаешь детали.

Стена с облезшими обоями, выгоревшими по краям от солнца, где «читается» расположение стенки дивана, а посредине – вытертые следы от голов людей, многие годы смотревших здесь телевизор.

Отметки у входа, на дверном наличнике – надписи карандашом, чей-то рост, десять, двенадцать, пятнадцать лет.

Плита, посеревшая, скособоченная, затянутая каким-то коричневым налетом – «временная зарубка» последних лет жизни старых хозяев, к тому моменту пьющих, неряшливых.

Уже мертвых или переселенных куда-то, в разбредающуюся худыми частоколами деревню.

Тени лежат здесь – не «карьеристы» из сказки Шварца, а молчаливые, худые, едва заметные тени людей, чья жизнь истончилась косым лучом солнца.

И вот берешь молот и бьешь в желтые выцветшие обои, выбивая рваные куски бумаги, обломки шлака, из которых состоят стены, сбиваешь плитку – острую, режущую осколками.

Охватывает жажда разрушения, уничтожения – дома, воспоминаний. В воздухе оседает тяжелая пыль, чужая жизнь просачивается через марлевую маску и скрипит на зубах.

Я вернулся домой поздно вечером 3 октября, и узнал, что днем был прорыв оцепления у Белого дома, а у Останкинской телебашни – расстрел демонстрации.

По телевизору раздавались призывы «спасать демократию». А танковые «молоты» уже занимали позиции у стен Белого дома.

Расстрел

«Грозно всплывают трупы, жалко плывут обломки,

Яростные акулы плещутся между них».

Арсений Несмелов «Эпизод»

В 8 часов утра я вышел из станции «Парк Культуры» и пошел пешком к Белому дому.

На Садовом кольце было спокойно, работали магазины.

Вдалеке слышались короткие хлесткие звуки, непохожие на ту стрельбу, которая с детства была знакома по военным фильмам.

Там выстрелы были «сочные», практически музыкальные.

Здесь же сухой короткий треск – как будто ломаются кости.

У гостиницы «Белград» я свернул к набережной и вышел к Белому дому.

Прилегающие улицы заполняли демонстранты гайдаровского призыва, пришедшие с Тверской улицы, где у них был ночной сбор.

Было много просто любопытствующих.

Среди этой пестрой толпы попадались «наши». Их можно было узнать сразу – нервные лица, лихорадочные движения.

Нас — коллективных нас, революцию — расстреливали.

Люди забирались на крыши, подбирались ближе к стенам Белого дома, несмотря на канонаду.

Попадания снарядов выбивали из стен облака взрывов. Остановились поврежденные башенные часы, над ними развевались красный и чёрно-желтый-белый флаги.

Треск стрелкового оружия, отраженный стенами, слышался отовсюду – было непонятно, кто и куда стреляет.

Недалеко, от Белого дома, на асфальте, лежал труп в камуфляже. Головы не было.

Неподалеку два анархиста-панка помогали выбраться из под огня легко раненным зевакам.

Я перекинулся с ними парой слов, спросил о Цветкове – единственном моем знакомом анархисте. Они его не знали.

Мимо пронесли девушку – из любопытствующих. Её голубое платье было задрано выше пояса, на белых чулках расплывалось пятно крови. Пуля попала чуть ниже паха.

Было непонятно, что делать.

Хотелось найти своих, что-то предпринять.

В толпе я заметил парня в вытертом камуфляже, знакомого по периоду осады.

В руке у него была бутылка.

Я стал пробираться к нему через толпу.

В это время он подбежал к перилам, свесился вниз и швырнул бутылку (пустую) вниз на набережную, где в этот момент проезжала бронетехника.

Промазал и попал кому-то в голову. Парня пытались поймать, но он вывернулся и убежал.

Я сцепился с каким-то мужиком в спортивном костюме, он аплодировал танковым залпам.

Завязалась драка, но как-то быстро и закончилась – разняли, а скорее, сами разошлись в разные стороны – все были ошалелые.

Из толпы появился мой друг и однопартиец Леша Широпаев.

Мы обменялись парой фраз, и снова потеряли друг друга из виду.

Не помню от кого я услышал, что руководитель нашего Фронта национал-революционного действия, Илья Лазаренко, находится в Белом доме. И я решил туда пробраться.

Я подошел к Белому дому со стороны мэрии, вошел в раздевалку, где ночевал во время осады.

Кругом лежало битое стекло, вокруг не было никого – ни живых, ни мертвых.

В этот момент (были очередные переговоры) перестрелка прекратилась, и в здание потянулись любопытствующие.

Вместе с ними я поднялся на второй этаж.

Проход был загражден сейфом, у него стоял «белодомовец» в кожаной куртке, с автоматом.

Поговорили: он предлагал отсидеться здесь, потом говорил, что терять ему нечего, около этого сейфа он умрет.

О Лазаренко он ничего не знал.

Проплутав по коридорам Белого дома, я вышел во двор, где стояли автомобили с пулевыми пробоинами.

Какие-то военные в «спецназовских» шлемах (видимо, «Альфа») целились из снайперских винтовок в сторону мэрии.

Я обогнул их и снова оказался на улице.

Еще когда я был в здании, стрельба началась снова.

Танки били по этажам.

Белый дом горел, над ним кружили вертолеты.

От собственной бесполезности и длительности этого расстрела было тошно. На Садовом кольце БТР обстрелял высотку, там курился дым. В толпе говорили о каких-то снайперах.

Я не оставил свои попытки найти Лазаренко.

Наконец, додумался позвонить ему домой. К моему удивлению, он взял трубку и спокойно сказал, что ездил на дачу копать картошку. (Как потом выяснилось, вечером 3 октября он был у Останкино.) Илья приехал к Белому дому примерно через час, мы встретились, прошлись по набережной и расстались.

Обстрел закончился, выводили пленных защитников.

Перед тем, как выйти за оцепление, я пару раз ложился лицом в асфальт – милиция досматривала подозрительных.

Правда, продержали недолго и отпустили.

Мой партийный значок, приколотый к внутренней части воротника, не заметили.

Вечером я встретился со своим однокурсником Ильей Харламовым, пошел к нему домой – он жил на Плющихе, рядом с Белым домом.

Весь вечер пили вместе с его отцом – народным художником России Сергеем Михайловичем Харламовым. Ночью выходили курить во двор. Где-то слышались выстрелы.

Эпилог

Я много раз переписывал этот текст.

Возможно, перепишу еще.

Белый дом 1993 года — это не только воспоминание, это точка отсчета, ритм, стихотворение.

Мне всё меньше хочется связывать его с политикой и всё больше — расценивать как экзистенциальный опыт, событие, которому суждено перерождение и возвращение.

Поэтому мне не хочется менять последних строк, пусть остаются, как есть.

…Наш 93 год где-то в глубине, мерцает, светится, остается с нами, перемещаясь во времени и пространстве.

Он забрал с собой многое в нас, он готов поделиться многим – мы всегда можем присесть к его кострам и услышать, как над головой шумит и развевается знамя.

Теги события:

 октябрь 1993 политика девяностые