СУХОЙ ЗАКОН И ДРУЖБЕ КОНЕЦ

Вспомнилась история времён студенчества. Была у нас весёлая, дружная компания. Человек 12. Вваливались друг к другу в гости в любое время суток, ночи напролёт бродили по городу, завязывали и прекращали «отношения», с выдумкой поздравляли друг друга с днями рождения… Те из нас, кто жил в общежитии – вообще не знали одиночества, тусили непрерывно. Попойки, конечно, были, но не так уж часто и не они составляли главный кайф нашего общения. Мы могли сходить и в кабак и в библиотеку. Вот так вот просто приходили в Никитинку, брали в читальном зале по книге, а потом обсуждали до хрипоты.

Могли сорваться в Москву или в Питер, чтобы попасть в театр на громкий спектакль. Билеты брали с рук. И здесь просто потрясающим талантом обладала девушка Инна. Она за десятки метров угадывала человека, который не спекулянт, но у него есть «лишний».

Благодаря искусству Инны, мы посмотрели тогда множество театральных шедевров того времени. Например «Трёхгрошовую оперу» в театре Ленсовета. Вообще «нельзя было попасть». Ха-ха, три раза. Инна взяла четыре билета с одного захода. Только с «Юноной и Авось» не получилось, потому что лишние билетики начинали спрашивать уже в метро.

Инна обладала внешностью, многими хорошими качествами, талантами, но порою не могла совладать с эмоциями. Как у всякой женщины у неё должна была не очень сильно развита логика. Но Инна была здесь уникумом абсолютным. У неё логика была просто со знаком минус. Поэтому мы часто попадали под её пылкие, обвинительные речи, не чувствуя вины. Но относились с пониманием и быстро прощали. Но однажды отрицательная логика Инны заставила меня начать избегать её общества.

Было в стране переходное время и началось оно с решения начать в стране борьбу с пьянством. Перегибы, конечно, были страшные. Мой друг Леонид был сыном партийной шишки и вынужден был устроить безалкогольную свадьбу…

Инна отмечала в общаге в своей комнате какое-то событие. Четыре девчонки за столом, одна бутылка вина на всех, стандартная студенческая закуска – хлеб, намазанный кабачковой икрой… Нормальная, невиннейшая ситуация. И тут в комнату вдруг ввалился студенческий профком с целью выявить злостных нарушителей пьянства. Повязали бедную Инну с подружками и вызвали на заседание с последующим ходатайством к ректору об отчислении.

Мы всей толпой утешали нашу влипшую подругу, но не знали чем помочь. Плачущая Инна вдруг обратила свой взор на меня: «С меня требуют объяснительную. Поможешь написать?»

Да ептыть! Конечно. Всю ночь я корпел над текстом, оттачивая каждую фразу, подыскивая пробирающие слова и обороты. Черкал, правил, грыз ручку, переписывал снова… В эту ночь я понял, что во мне умирает великий адвокат.

Смысл Инниной объяснительной я свёл к презумпции невиновности и нарушению профкомом процессуальных норм. Версия выглядела так. К порядочнейшей студентке Инне заехала родственница и оставила ей бутылку домашнего вишнёвого сока.

Пластика тогда не было, жидкости разливали во что попало. Да это была бутылка из-под вина. Но в ней был сок. Сели девочки поужинать кабачковой икры и запить её соком. А тут – профком. Увидел бутылку и начал репрессии. Вёл себя профком бесцеремонно, хамски, изуверски и смертельно напугал хрупких девчушек. Обрадованный «добычей», не дал даже произнести слова «так там же сок», бутылку не понюхал. Голословные, несправедливые, грубые как наждак обвинения.

В конце записки я намекал на всем известный факт, что в общежитии каждый вечер проходят массовые пьянки, с драками и швырянием пустых бутылок из окна. Безобразия страшные, нормальные студенты уже давно обращались в профком с просьбой навести порядок. И что же? Профком, хорошо зная все буйные места в общежитии, накинулся на беззащитных девочек с соком. А туда, откуда слышались пьяные песни и пахло блевотиной не сунулся. Намёк был прозрачен. Профком засцал!

Всё это было облечено в эмоциональную, художественную форму. Инна, когда переписывала мой текст своей рукой, плакала от жалости к самой себе и абсолютно уверовала в бред про бутылку с соком. (На самом деле в момент облавы, под кроватью лежали ещё три бутылки «Кагора»).

Ни до, ни после мне не удавалось создавать большего литературного шедевра. Там каждое слово «пело и светилось». Потом мне рассказывали, что «объяснительную Инны» читали сначала всем профкомом, потом всем деканатом, а там и партком с ректоратом тоже ознакомились. Декан весь носовой платок вымочил. За день до заседания профкома я проинструктировал всех четверых участниц попойки – что говорить, как отвечать и чего не помнить (так напугали вторжением, что память отшибло), чтобы не поймали на противоречиях.

В день, когда должно было рассматриваться персональное дело, вся наша компания собралась в коридоре, переживать за Инну… А я не пришёл. Я был уверен в результате и с чистой душой поехал на репетицию «Весны» своего факультета. Это была очень важная репетиция.

Вечером приехал Санёк и рассказал, что заседание окончилось триумфальным оправданием всех четверых, а также резолюцией о том, что профкому нужно «более решительно и углублённо… с чуткостью и пониманием… действуя смело, решительно, но не огульно…».

А на следующий день я зашёл к Инне, расспросить о подробностях и выслушать благодарности. Но вместо этого я услышал большую обвинительную речь по поводу того, что я, эгоист несчастный, не пришёл вчера топтаться в коридоре и переживать за неё, невинную жертву профкомовского произвола... Речь заканчивалась словами: «Я теперь поняла, что настоящих друзей у меня нет».

Всемилостивейший Создатель, конечно, простил Инне эти слова. Но я, поняв, что дальше так будет и впредь, резко сократил общение с ней, сведя почти на нет.

Не твори добра, человек!