Почему в России нет терактов

Михаил Берг: Теория либерализма предпочитает мирные протесты

update: 15-09-2016 (00:09)

! Орфография и стилистика автора сохранены

Теракты, конечно, есть, но такие, от которых власть выигрывает. После терактов с объявленным кавказским следом – или Путина избирают, и вокруг него гопота сплачивается, или выборы мэров отменяют, и щеки от гордости великороссов надуваются.

А ведь Россия – родина политического террора. Причем такого, от которого народ не вокруг власти сплачивался, а против нее. Более того, хотя вслед за Россией начальство стали взрывать по всему миру, в том числе из-за дешевизны терактов после изобретения динамита, именно Россия в конце XIX – начале XX века была чемпионом по терроризму.

Кроме того, причиной взлета террористической активности иногда называют комбинацию относительного экономического роста (развитие капитализма) и политической архаичности. То есть пример хорошей жизни появился, а возможность ее достижения доступна лишь немногим. Знакомая песня.

Однако для того, чтобы понять, почему в путинской России нет политического терроризма, нацеленного на ослабление авторитарного режима, вспомним, почему угасла волна терактов в России николаевской.

Основное: индивидуальный террор сначала народовольцев, потом эсеров и анархистов, добился своих целей. Николаевский режим пошел на существенные политические уступки, появилась избираемая Дума, манифест с рядом свобод, реальные политические партии, а главное – общество сплотилось в неприятии самодержавия. Именно из-за политической оттепели и возможности добиваться перемен другими и вполне легальными инструментами, интерес к политическому радикализму ослабел. С 1911 года террористическая активность резко идет на убыль.

Это при том, что именно рост числа терактов и способствовал консолидации общества в неприятии царизма. Если в "золотой век" индивидуального террора, осуществлявшегося народовольцами, когда счет терактов шел на десятки, общество относилось к бомбистам-террористам с сочувствием, но и с недоверием (мы все помним разговор Достоевского и Победоносцева о том, что сообщить полиции о готовящемся теракте для них невозможно).

Зато когда эстафета с началом николаевской эпохи перешла к эсерам, число терактов резко возросло, и деньги от интеллигенции и меценатов потекли рекой, а жертвенность революционеров вызывала почти всеобщее в этой среде восхищение. То есть рифма между числом терактов и поддержкой общества была точной.

Не менее характерно, что среди террористов было много недоучившихся студентов (хотя были и рабочие), выходцы из аристократических семей, то есть происходило рекрутирование интеллигенции не только в ряды пассивной, моральной поддержки радикальной борьбы, но и в ряды реальных участников терактов.

Однако именно успешность терактов имела и оборотную сторону. Чем более резонансным становился террор, тем больше людей в него приходило и тем менее пуристской становилась работа революционеров. И их отбор.

Если у народовольцев считалось хорошим тоном не убивать случайных прохожих, добиваясь чистоты теракта порой ценой собственной жизни. То с ростом популярности террора в него приходит все больше случайных людей, которые становятся уже не дилетантами-идеалистами, а жестокими профессионалами бомбы и кинжала. Для которых важна не чистота помыслов, а громогласность результата.

Расширяется арсенал терактов: радикалы начинают грабить банки и отдельных людей (далеко не всегда для увеличения средств, идущих на общее дело), убивают не только начальство, помещиков, но и кого придется. Вместо студентов и аристократов, как питательной среды народовольцев, после 1905 года среди боевиков все больше становится рабочих, чернорабочих, тех, кому трудно приспособиться в городе – недавно переселившихся крестьян, различных представителей национальных меньшинств.

Жертвовать собой остается модным только для идеалистов. И, по крайней мере, с расширившими индивидуальный террор до экспроприации экспроприаторов анархистами и эсдеками, разница между политическим террором и уголовщиной становится все тоньше.

А вместе с грязью терроризма падает и его популярность в обществе.

То есть причиной падения числа терактов становится сначала успех у общества, и как основное следствие: отступление перед обществом самодержавия. А затем и побочное воздействие популярности: вовлечение в террор случайных людей, далеких от идеализма и пуризма первых народовольцев и эсеров.

Свою долю в падении популярности политического террора внесло и разоблачение двойных агентов среди революционеров и полиции: дела Азефа, Зубатова и др. Русское предвоенное общество само было идеалистичным, и грязная двойная игра вызвала отвращение к террору как инструменту политической борьбы.

Теперь сравним эпоху николаевскую с путинской. Если говорить о главном отличии, то хваленного русского максимализма стало на несколько порядков меньше. Ни желающих жертвовать собой (а без жертвенности привлекательности террора не добиться), ни идеализма и пуризма общества нет и в помине. Радикалам помогала интеллигенция, тот же Горький и Андреев. Представляете, чтобы Маринина и Донцова (или Пелевин и Прилепин – кому что) организовывали бы фонды для борьбы с путинским самодержавием.

Тот самый уровень конформизма, который распространен не меньше, чем при совке, совсем далек от поддержки радикализма. Даже самые известные противники путинского режима не поддерживают идей люстрации и ответственности путинской элиты за путинские же преступления: и очень по простой причине. Они не хотят ссориться с путинскими сислибами, которые им ближе нищебродов: какой здесь радикализм, одна мимикрия.

То же самое про двойных агентов: режима и общества; посмотрите на некоторые биографии борцов с Путиным: они спокойно создавали дымовые завесы для ельцинской приватизации, и легко купались в путинской славе до эпохи Болотной. Я это не к тому, что раскаяние и перерождение имеет временные пределы, глаза и у взрослых людей могут открыться вместе с личной обидой на власть. Но пуризма при царизме было больше, чем при путинизме (пардон за аллитерацию).

Не менее важно, что последователями политического террора стали большевики, испортившие репутацию радикалов на долгое время, хотя память о народовольцах и эсерах дозировали, и предпочитали, чтобы пионеры и комсомольцы делали жизнь с товарища Дзержинского, а не с Желябова и Халтурина. Своя рубашка ближе к тельцу.

Потом сегодня у политического террора совсем не та международная репутация, что сто десять-сто двадцать лет назад. "Между 1894 и 1914 годами жертвами террористических актов стали президенты Франции и США, императрица и наследник престола Австро-Венгрии, король Италии, король Греции, король и наследник престола Португалии, два премьер-министра Испании, русский великий князь и премьер-министр". С тех пор из вполне действенного и вполне приемлемого приема политической борьбы, террор превратился в пропащее дело отъявленных маргиналов.

Теория либерализма предпочитает мирные протесты, а борьбу с оружием в руках почитает опасной для статус-кво цивилизованных стран. Понятно, что Путин, ИГИЛ и Ким Чен Ын задают цивилизованному миру не всегда разрешимые задачи сфинкса. Но отказ от поставок летального оружия Украине, попытка подружиться с Путиным в Сирии, готовность причислить к международным террористам всех, не желающих смириться с насилием большого по отношению к маленькому, говорит, что политический террор вряд ли будет в ближайшей перспективе узаконен на легалистском Западе. А значит, и в России ему не будет пути-дорожки. Мы только на словах грозим Западу, но повторять готовы слова международных песен, доморощенные у нас идут только для понта и на экспорт.

Михаил Берг