Вспоминая «Норд-Ост»

Впервые я увидел ее осенью, в середине октября. Анна Тевильевна Шифрина уютно и прочно сидела на уютном и прочном диванчике в углу кухни. Прихожая, кухня, дочь, племянник и горячий ужин — вот пять элементов, пять точек приложения ее усилий, которые прямо с порога говорили мне, гостю: все, что делает эта женщина, она делает хорошо.

Еда глоток за глотком прогоняла мерзлоту из тела; Анна Тевильевна расспрашивала нас о жизни, с интересом и живостью человека, который знает и любит людей. Я выпил рюмку водки и ясно почувствовал: вот ради этого стоит жить в Москве. Стоит холодным пасмурным октябрьским днем толкаться в транспорте, видеть, как предзимняя депрессия сводит лица прохожих в агрессивные гримасы, стоит ходить в джинсах, по колено забрызганных грязью. Ведь только тогда ты сможешь по-настоящему затосковать, и только тогда сработает этот чисто московский эффект: в одну минуту ты, соприкоснувшись с человеческим теплом, вот как у Анны Тевильевны, воспаришь, и все твое существо охватит чувство любви и радости жизни.

Мы дружили несколько лет. Анна Тевильевна — начальник строительной фирмы — все время помогала деньгами образовательному центру, где мы с ее дочерью Таней учили беженских детей (в основном чеченских) школьным наукам. Я бывал у нее несколько раз в году, почему-то всегда осенью: то это был ее день рожденья, то день рожденья Тани, то просто гости. А может быть, я приходил именно осенью, потому что бессознательно стремился снова испытать чисто осенний «эффект Анны Тевильевны», эту квинтэссенцию добра и смысла, побеждающего холод, серость и угрюмость.

Когда Анна Тевильевна попала в заложники, тоже была осень. Длилось это, как известно, три дня. Все время лил дождь, ледяные капли стекали по голым черным веткам деревьев, по лобовому стеклу моих «жигулей», в которых я прожил все эти три дня, по каскам спецназовцев из оцепления. Мы бессмысленно толкались в маленькой школе около театра на Дубровке, превращенной в кризисный центр для родственников заложников; спали по очереди в машине. Иногда я отлучался по каким-то делам, ездил по улицам, иногда ходил пешком — я видел, чувствовал, как страшно изменился город. В тот год в Москве не было надежды, никаких шансов выиграть борьбу со злом — внутри и снаружи человеческой души.

После того как все кончилось, после того как по родимому пятну мы нашли ее на вторые сутки поисков в морге, после того как похоронили и помянули, я продолжил обычную жизнь. Я ездил по городу и ходил по нему пешком. Я и сегодня езжу и хожу пешком — и сегодня снова осень.

Я по-прежнему знаю, зачем надо жить в Москве. Нам надо жить в Москве, чтобы сохранять и передавать друг другу тепло, полученное от прошлых поколений, от тех, кто даже в самые лютые советские зимы всегда создавал вокруг себя этот неповторимо московский человеческий эффект.

Я называю его «эффект Анны Тевильевны».