Половина шоколадки

Я никогда не был мистиком, никогда не верил в то, что мертвые могут тревожить нас наяву. Они могут приходить в наши сны, но это только синтез наших дневных ассоциаций. Я не верил в то, что мертвые могут жить среди нас. Вы их видели? Какие они, мертвые? Если вы представляете их такими, как в кино, значит, вы не видели их никогда. Смерть — величайшая тайна, а кинематограф делает ее примитивно пошлой. К смерти можно привыкнуть, но ее нельзя постичь, потому что нет возврата оттуда, где рвется связь между Временем и Пространством.

В Афганистане я боялся смерти, но с каждой неделей это чувство притуплялось. Я часто видел убитых и стал относиться к этому философски. Моя работа была не из приятных. В качестве военного врача – эпидемиолога, мне приходилось ездить и летать. Вертолеты сбивали, а машины часто попадали в засаду или подрывались на минах. В очередной раз я возвращался на базу, смывал в бане пот и грязь, отплевывался и откашливался от колючего песка, наждаком выстилающего рот и бронхи, и снова уезжал. Командир не жалел меня, я был здесь чужим прикомандированным офицером.

Но однажды он вызвал меня к себе и в уютном кабинете угостил рюмкой коньяка. Потом сказал, что высоко ценит меня как специалиста и попросил проверить нашу бактериологическую лабораторию. Проверить с пристрастием, потому что там сидит строптивая и непокорная девчонка, она все делает по-своему, и ее надо проучить. И если я с этой задачей справлюсь, то меня больше не будут посылать в горы, пустыни и кишлаки (красная цена за усердие). Утром следующего дня я вошел в бактериологическую лабораторию и увидел Ее — огромные синие глаза в обрамлении пепельных волос. По инструкции ей полагалось представиться первой, но я смутился и вдруг сказал: «Меня зовут Володя…» «А меня Катя! – засмеялась она, но тут же поправилась – Врач-бактериолог Лукина! С чего начнем?»

Я не был дилетантом в вопросах, которые проверял. Мудрые ленинградские профессора научили меня многому. Я листал ее лабораторные журналы, проверял ход текущих исследований и внутренне удивлялся тому, как может двадцатитрехлетняя девочка так управляться с лабораторией. Командир относился к ней явно предвзято, и я уже знал, почему. Катя отвергла его притязания. Одна из двенадцати женщин нашей части. Шеф мог вызвать к себе в спальню любую. Отказываться было не принято, даже если у тебя есть приходящий «фронтовой» муж.

В Афгане командир — это человек, в руках которого твоя жизнь и судьба. А Катя была одна, хотя у нее не было недостатка в поклонниках, и даже в госпитале не было девушек стройнее и красивее ее. …По стеклу забарабанил январский дождь. Я оторвал взгляд от лабораторного журнала и увидел смешинки в ее глазах: «Володя, хотите кофе?..» Объективный отчет о ее работе был готов за два дня. Остальные три дня мы пили чай и говорили о Ленинграде, где учились, о стихах, о жизни, о смерти и о любви. И я уже знал, что на шестой день шеф пошлет меня к черту на рога. Так оно и случилось. Командир отправил меня в адский высокогорный кишлак, где вовсю полыхала война. Накануне вылета я успел получить офицерский доппаек: сгущенку, копченую колбасу, сыр и огромную рыбу горбушу холодного копчения. Через два часа на аэродром, а куда все это девать? И тут меня осенило: «Катя!»

Никогда не забуду, как округлились ее глаза, когда я протянул ей этот пакет с продуктами. Потом она сделала шаг назад. «Возьми! — вырвалось у меня. — Я улетаю в Чаг-Чаром через два часа. Мне этот паек не нужен…» Наверное, она поняла, что это был искренний шаг, потому что улыбнулась, взяла пакет, потом метнулась за перегородку и вынесла полушубок из белой ламы: «Возьми, Вова, там очень холодно в горах!..» - «А если его продырявят?» - спросил я. — «Типун тебе!..» — прикрыла она мне рот ладошкой. Я был благодарен Кате, когда ее полушубок согрел меня ночью в холодной глинобитной кошаре. Я кутался в него, когда мы летели обратно, в стальном корпусе вертолета среди заснеженных хребтов, где нас обстреляли «духи», и вертушка, переполненная стонами раненых и обезумевших от ужаса людей, едва дотянула до своих. «Молодец! - сказал мне командир. - Сегодня отдыхай, а завтра утром - в Герат!» После ужина я без сил повалился на кровать, обхватив руками подушку. «Эй, герой! — насмешливо окликнул меня сосед по комнате эпидемиолог Гена. - Ты чего к жене не идешь?» То, что я узнал вслед за этим, повергло меня в шок. По нашему гарнизонному обычаю, вручить девушке свой паек означало сделать ей предложение. Катя его приняла.

Впервые за год своей работы в Афганистане. Но я не смог, не решился к ней пойти. Утром я выехал в Герат. Там нас здорово обстреляли. Вернувшись обратно, я узнал, что завтра утром вылетаю в Кандагар. Смыв дорожную грязь, повалился лицом в подушку. Руки пахли порохом. …Она пришла за мной сама. Почти в полночь. «Что же ты не идешь? Ведь я тебя жду…» Погасив свет, мы чокнулись стаканами с разведенным спиртом. Потом ели горбушу и запивали кофе со сгущенкой. А за окном взлетали ракеты — красные, зеленые, синие, освещая и окрашивая комнату сквозь неплотные шторы. И я успевал видеть ее всю-всю, пока ракета не гасла, и ждал все новых и новых вспышек.

А утром, в холодном салоне транспортного самолета, я кутался в ее полушубок, вспоминая ее запахи, ее теплую необыкновенную упругость и пронзительное ощущение взаимопроникновения, способное сделать родными до этого малознакомых друг другу людей.

Таким был мой последний афганский месяц — бесконечные командировки, дорожная пыль, песчаные бури, ледники, вкус кострового чая, гул полевых аэродромов, мириады трассирующих пуль в ночном небе. А в перерывах между этим тепло ее комнаты, освещаемой светом ракет, и ее удивительно жаркое дыхание. И наступило НАШЕ последнее утро, когда у трапа самолета она протянула мне ленинградскую шоколадку, а я стал отказываться, и тогда она поделила ее пополам и крепко-крепко поцеловала меня в губы. В Союзе я успел получить два Катиных письма. Я выучил их наизусть, и когда ночами повторял про себя эти строчки, в сознании расцветали вспышки разноцветных ракет, я вдыхал запах юной желанной женщины и засыпал самым счастливым и самым несчастным человеком в мире. Потом она замолчала почти на два месяца.

Я написал ей отчаянное письмо и через три недели получил ответ — конверт с чужим почерком. Писал эпидемиолог Гена: «Прости, Володя, и будь мужественным. Кати больше нет…» Она не ездила по опасным горным дорогам, не летала на вертолетах, ее не сторожил злорадный пуштунский снайпер. Она просто нашла на тропинке китайский фонарик. Совершенно новенький. Не удержалась и включила его. Сработала мина ловушка… …Я приехал к ней через полгода серым ноябрьским днем в маленький деревянный поселок под Ленинградом. Было морозно, хотя снег еще не выпал. Я шел к поселку от железнодорожной платформы, и сухие листья шуршали под ногами, словно жесть похоронных венков. Катина мама жила в маленьком домике на окраине поселка. «Да, Володя. Я знаю вас по Катиным письмам… Это хорошо, что ты приехал», - сказала она, неожиданно перейдя на «ты» и пригласила меня в дом. Я рассказал ей все, что знал, за обедом.

Потом мы помолчали, выпили еще по одной горькой поминальной рюмке и пошли на кладбище. Мертвые листья, мертвая трава, окрики ворон. Желтый песок между сосен. «Это здесь», — сказала мне Катина мама, и я увидел серую гранитную плиту. С фотографии на меня смотрела русая девочка с голубыми глазами. Ветер шевелил сухую траву, скрипуче покрикивали вороны. Мы долго стояли у могилы. Катина мама не плакала, потому что у нее давно кончились слезы, и мне было немножко стыдно за две моих слезы, не удержавшиеся в ресницах… Я положил на могилу две красные гвоздики, наполнил Катину рюмку водкой и положил рядом с ней шоколадку, очень похожую на ту, что подарила мне на аэродроме милая девочка. Потом мы снова выпили и пошли обратно. Темнело. Я не выдержал и оглянулся. Катя пристально смотрела мне вслед. Дома мы пили чай и молчали. «Я постелю тебе в ее комнате», — предложила мне Катина мама. И я увидел Катину комнату. Беленькую и очень чистую. С куклами и школьными фотографиями, с огромной кроватью, на которой была целая пирамида подушек. «Вот ее письма, почитай», — сказала мама и, пожелав мне спокойной ночи, вышла. И я лежал в льняном раю накрахмаленных простыней и в свете уютного бра перечитывал ее письма.

«14.01.88 г. …К нам в часть приехал Володя, морской офицер из Севастополя. Знаешь, мне он показался очень милым и смешным. Моряк в Афгане! Но он все время в поездках…» Потом она писала о том, как я проверял ее лабораторию: «…Он поступил благородно, и за это его уничтожат… Если бы я могла ему помочь!..» Она писала о том, как я оставил ей свой паек, и о том, как она ждала меня из командировок. Часы за стеной пробили полночь. Я положил Катины письма на тумбочку, выключил свет и попытался уснуть. Напрасно! Я лежал в ее постели, закрыв глаза, и вслушивался в абсолютную тишину. И снова пробили часы. Час ночи. И вдруг я совершенно отчетливо почувствовал, что в этой комнате я не один. Здесь был еще кто-то. Его нельзя было увидеть, услышать, потрогать… Но он был, и в этом не оставалось никаких сомнений. И почему он?! Это была Она!.. И тогда я сказал ей, не вслух и даже не шепотом, я сказал ей это мысленно, не раскрывая губ и не открывая глаз: «Прости меня, Катя!.. Прости за все, что я мог сделать для тебя и не сделал. Прости, что не уберег тебя и не увез тебя с собой, хотя это и было невозможно… Но если бы я только знал, я бы увез тебя, чего бы это мне не стоило.

Ты сейчас здесь и я это знаю.

Ты можешь не говорить мне ничего, но если только возможно, дай мне хотя бы почувствовать, что ты не обижаешься на меня! Дай!.. Может быть, мне не надо было приезжать и тревожить тебя?..» Я не договорил. Я почувствовал, что тело мое становится совершенно невесомым. И вот уже я отделился от постели и повис над ее абсолютной, даже в темноте, белизной. Меня держали на руках, как маленького больного ребенка, и с каждой секундой я чувствовал, как меня покидают тревога, боль и отчаянье. Потом меня плавно опустили на постель, и я уснул счастливо и безмятежно, как никогда. …Когда я открыл глаза, в комнате было как-то необыкновенно светло. Я отодвинул штору и увидел, что ночью выпал снег. Катина мама проводила меня до калитки. Я поцеловал ее и пошел по белой дороге к электричке. Я был первым, кто шел по этому снегу в этом поселке. Возле кладбищенских ворот я остановился. Хотелось еще раз посмотреть Ей в глаза, но я не посмел пройти к ее могиле по нетронутому снегу. …В холодной электричке я почувствовал, что проголодался и опустил руку в сумку: Катина мама положила туда бутерброды.

Под рукой хрустнула фольга, и я достал из сумки половину шоколадной плитки — той самой, которую я положил на Катину могилу…