Осевое время России Ч.1

Бывают времена, которые, говоря сегодняшним языком, становятся своего рода знаковыми периодами в истории тех или иных обществ и стран, формирующими на многие годы интеллектуальное и духовное лицо наций и народов. В России таким «осевым» временем стали 20-40-е годы XIXвека.

Объяснение этому мы можем дать исходя из того, что именно в это время в России выходило на авансцену исторического бытия или формировалось поколение людей, которому было суждено своими деяниями решительно изменить судьбы страны и придать ее развитию тот неповторимый колорит, последствия которого мы вполне ощущаем и поныне. Это было время, когда с наследием Державина, с усилиями Карамзина и талантом Жуковского, с развившимся вполне гением Пушкина страна стала во вполне развитых формах понимать свою культурную самобытность, духовные начала и осознавать свою провиденциально-историческую уникальность.Характерной особенностью такого времени является то, что в нем, происходит смена или трансформация как социально-исторических, так и религиозно-культурных эпох. В России это было время становления гениев, уровень духовного развития которых нам сейчас даже трудно представить.
Понимание этого дает нам возможность понять и то, что это время - время подведения некоторых итогов. Первым понял это для своего времени в 30х годах прошлого века еще Петр Чаадаев. Результатом этого понимания вилось опубликование им в журнале "Телескоп" в 1836г. своих знаменитых "Философических писем", в которых он с беспощадной иронией, тонкой наблюдательностью и неподдельной грустью выносит нелицеприятный приговор состоянию и перспективам своего отечества.

С концептуальных историко-философских позиций осмыслил он переживавшееся тогда Россией время как «время остановившихся часов и умолкнувших звуков»символами («гиероглифами») которого (а во многом и всей русской истории) этот автор видел «Царь-колокол», никогда не звонивший, и «Царь-пушку», никогда не стрелявшую.
Другой приметой того времени в глазах наших современников является приобщение, порой в драматических формах, к общественной жизни целого поколения, взращенного университетской средой в относительно либеральных условиях (особенно в первой половине, 20х годов, в царствование Александра I).
Попробуем же и мы углубиться в ту духовную и интеллектуальную атмосферу, в которой проходили этапы своего становления такие выдающиеся личности Российской культуры и социальной жизни как Лермонтов, Герцен, Белинский, Грановский, Тургенев, Огарев, Хомяков, Аксаков и целый ряд других.

Реформы начала века и университетское образование.
Вступив на престол, Александр выступил против деспотизма и самодурства отца, обещал проводить политику “по законам и сердцу” своей бабки Екатерины II. Он восстановил отменённые Павлом “Жалованные грамоты” дворянству и городам, объявил широкую амнистию. Был вновь разрешён свободный въезд и выезд за границу, ввоз иностранных книг, отменялись ограничения на торговлю с Англией и раздражавшие людей регламентациями в быту, одежде, общественном поведении и т. д. Эти меры сразу создали Александру славу либерала.
Забота о просвещении была выдвинута в качестве одной из первоочередных задач правительства Александра Iеще в первое пятилетие XIXвека. В 1802 году был учрежден Казанский университет, в 1804 - Харьковский. Таким образом, в России, где недавно был один лишь Московский университет, теперь - с Виленским (польским) и Дерптским (немецким) - с 1804г. существовало уже шесть высших учебных заведений.
О размерах и быстроте распространения просвещения в то время красноречиво говорит объем казенных ассигнований на нужды образования; в то время как при Екатерине IIсамый крупный годовой отпуск на просветительные цели (1790г.) составил 780 тыс. руб. в год, в 1804г. было отпущено 2 800 тыс.руб. Ясно, что даже с поправкой на тогдашнюю инфляцию, это все равно в разы больше.
К этому же времени относится и издание первого университетского устава (1804г). Устав этот был основан на принципе уважения к науке и к свободе преподавания и давал автономию университетским советам, которая была в дальнейшем значительно ограничена в конце царствования Александра, но все же сохраняла свои позиции вплоть до начала 30х годов XIXвека, когда она была отменена уже при Николае. По Уставу 1804г. университетские советы поставлены были во главе всех средних и низших учебных заведений округа, которых тоже было в России шесть по количеству университетов и с центами соответственно их местоположению. Им принадлежала непосредственная власть в деле распространения и направления просвещения в их округах. Попечители же являлись не администраторами в собственном смысле слова. А сановниками, жившими в Петербурге и там представлявшими нужды каждого округа и лишь следившими за общим ходом дел на местах.
Не удивительно, что уже в это время российские университеты становятся средоточением культурной жизни и интеллектуальной элиты страны. В частности при них открылся целый ряд научных, литературных и филантропических обществ. Это "Общество любителей российской словесности", основанное Д.Языковым при Московском университете; общество любителей математики, основанное Михаилом Муравьевым, тогда 15летнего студента, превратившееся потом, под руководством его отца Н.Н.Муравьева, в вольное учебное заведение для "колонновожатых", которое послужило колыбелью русского Генерального штаба и имело большое значение в истории тайных обществ 20х годов. Так как многие из их членов воспитывались здесь.
Определенное разочарование царя в ближайшем окружении (Новлсильцев, Кочубей, Строганов, Чарторыйский и другие его «молодые друзья») заставило его искать опору в людях, лично ему преданных и не связанных с сановной аристократией. Он приближает к себе сначала, доставшегося ему от отца, «непреклонного» А. А. Аракчеева (кстати, хороший был администратор), а позднее талантливого М. Б. Барклая де Толли, ставшего в 1810 военным министром, и, наконец, с 1808г. наиболее одаренного и «системно» мыслящего из государственных людей своей эпохи, М. М. Сперанского (1772 – 1839), которому Александр поручил разработку нового проекта государственной реформы. Однако уже в марте 1812г. этот последний был отстранён от дел и сослан в ссылку.
В целом, реформы 1802-1812 гг. не изменили самодержавной сущности политической системы России. Они усилили централизацию и бюрократизацию государственного аппарата. Как и прежде, император обладал верховной законодательной властью.

В последующие годы реформаторские настроения Александра I отразились во введении конституции в Царстве Польском (1815), сохранении сейма и конституционного устройства в Финляндии, присоединённой к России в 1809 г., а также в создании Н. Н. Новосильцевым по поручению царя “Уставной грамоты Российской империи” (1819-1820). В проекте предусматривалось разделение ветвей власти, введение представительных органов, равенство всех граждан перед законом и федеративный принцип государственного устройства. Но все эти предложения остались на бумаге.

При этом вторая половина царствования императора Александра, а именно период после его возвращения в 1815г. из Европы отмечалась все более очевидным сползанием к реакционным позициям, как во внешней политике России, так и во внутренней жизни страны. 1816г. министр народного просвещения граф А.К.Разумовский, давно просившийся в отставку, был уволен и на его место был назначен князь А.Н.Голицын, а через год министерство народного просвещения было по проекту князя преобразовано в Министерство духовных дел и народного просвещения и это соединенное ведомство задалось определенной целью внести в дело просвещения религиозные задачи.
Для этого Голицын окружил себя подходящим "личным составом". Это были реакционеры европейской известности типа Стурдзы, ханжи и изуверы типа Магницкого и Рунича, которые сделались попечителями учебных заведений и произвели полный погром только что пущенного в ход при помощи иностранных профессоров дела просвещения. Вскоре развитию обскурантского направления стала способствовать и реакция в Германии после убийства студентом Зандом писателя Коцебу.
В бытность Магницкого сначала ревизором, а потом и попечителем Казанского учебного округа им было уволено 11 из 20 с небольшим профессоров Казанского университета, после чего им было предпринято полное преобразование всего учебного курса и быта университета. Например, курс политической экономии должен был строиться на основе истин Священного писания; студенты превращались в каких-то полукантонистов-полупослушников: их заставляли маршировать, читать и петь хором молитвы, провинившихся сажали в карцер и надевали на них дощечки с надписью "грешник", после чего они должны были приносить покаяние. После Казанского университета очередь оказалась за Харьковским. Там погром по тому же типу был учинен попечителем Карнеевым но в меньших размерах: удален был один из лучших русских профессоров того времени математик Осиповский и выслан за границу профессор Шад. Последний был устранен как последователь опасной философской доктрины - он был шеллингианец - и за свое враждебное отношение к рабству, в т.ч. и в крепостнической его форме.
Реакция, однако, не сразу охватила все учебные округа. Например, Петербургский округ какое-то время представлял собой исключение на этом фоне под покровительством своего тогдашнего попечителя, впоследствии министра просвещения в царствие Николая I, С.С.Уварова, который пытался оказывать оппозицию новому направлению и даже провел еще в 1819г. преобразование главного педагогического института в университет. Однако уже в 1820 году уваров вынужден был уступить место бешеному обскуранту Руничу, который начал проводить в Петербурге тоже, что Магницкий в Казани.
Вся эта вакханалия была остановлена только с восшествием на престол Николая, при котором (уже в самом начале царствования) были отстранены Магницкий, Рунич (главным образом из-за своей близости к Аракчееву), а потом и все прочие действующие лица из перечисленных. При этом, остававшийся первое время правления Николая I, министр народного просвещения Шишков был сам по себе по замечанию Герцена «довольно добродушным реакционером".

Отклики и воспоминания современников.

Эпоха Александра
Отклики современников на основные события этого времени были во многом противоречивы.
Практически в течение всего времени правления Александра I«идеологическое прикрытие» его реформ с позиций монархического либерализма осуществляли в основном сначала либеральные сановники из круга его «молодых друзей» как Чарторыйский, Васильчиков, Строганов, а параллельно с ними такие корифеи культуры как Карамзин, Державин и даже в какой то мере баснописец Крылов. Этому же кругу людей принадлежат и основные отзывы на реформаторские усилия Александровского царствования.
Так один из друзей молодых лет императора – князь Адам Чарторыйский был тем человеком, кто повторял в Европе, вслед за г-жой де Сталь фразу о том, что «...сам его характер – лучшая конституция для России».
Карамзин же, стоя по существу на умеренно консервативных позициях (так например он в своих докладных записках царю в мае - июне 1811г. - «Записка о древней и новой России»[6] - выступил с критикой, слишком поспешных по его мнению реформ Сперанского и особенно против проекта практического упразднения Сената и замены его Государственным собранием. Также, уже после войны с Францией, в 1816 и 1818гг. он высказывался за преждевременность «разовой» отмены крепостного права, мотивируя это неготовностью общественного мнения и общественных институтов страны) недвусмысленно выступал против развернувшейся в конце эпохи Александра реакционной вакханалии в российских университетах. Карамзину принадлежит такой «крылатый» отзыв в духе Вольтера о тогдашнем министре просвещения – выдающемся реакционере - князе А. Голицыне: «Чем этот человек бездеятельнее, тем он полезнее».

Очень позитивно высказывался об Александровских реформах Державин. Его деятельная поддержка этих реформ выразилась и в его вхождении в состав правительства в должности министра просвещения в период 1801-1805гг. Ему принадлежит в частности укоренившаяся в России и в Европе того времени фраза, в которой он назвал Александра «ангелом на троне».
Значительно более негативно относился к практике реформирования правления в России баснописец Крылов. Будучи по дружеской оценке его друзей по своим взглядам сторонником «патриархально-либерального» крепостничества[7], обладая острым умом, он ясно видел несогласованность действий правительства в целом и «расстыковку» отдельных его персоналий. Именно наблюдая ситуацию с неуклюжими попытками перетягивания полномочий между Сенатом ( обер-прокурор граф Мордвинов ) и, только что созданным по проекту Сперанского, Государственным Советом (председатель – граф Строганов) при том, что Сперанский активно отстаивал идею наделения дополнительными прерогативами свое детище, а Александр ( отчасти под влиянием Аракчеева ) все более проникался симпатией к сенаторам, он написал в 1811г. «на злобу дня» свою знаменитую басню «Лебедь, рак и щука».
Мнение декабристов (а отчасти и Грибоедова) по поводу Александровских реформ общеизвестно. Они считали их в лучшем случае «половинчатыми». Одни из них, как например Рылеев, уже в 1820г. (год жестокого подавления бунта в гвардейском Семеновском полку и первых признаков глухого волнения в аракчеевских военных поселениях) пришли к выводу, что «царь в очередной раз просто обольщает нас реформами». А «радикал» – Якушкин просто заявлял, что «пока мужик не проснется – толку не будет».
Наиболее взвешенные и трезвые критические оценки реформ доносились из недр «Северного общества», возглавлявший которое князь Д. Трубецкой считал Александровские реформы неудачными потому, что они «не имеют импульса снизу». Этот самый импульс конституционно-монархическое «Северное общество» (во главе с Трубецким и Муравьевым) и республиканское «Южное общество» (во главе с Пестелем и Каховским ) предполагали придать стране революционным путем который понимался в них соответственно тоже по-разному.

Среди, как правило, критических, оценок реформ в России, принадлежащих более молодому поколению, сформировавшемуся уже в эпоху правления «ангела на троне», особенно выделяются оценки круга лицеистов, разочарование которых было тем сильнее, чем более они в испытали в юности увлечение, почти восхищение, самой личностью Александра I. Харизматического молодого русского царя покорившего в свое время соотечественников личной импозантностью, открытым административным стилем и приятным обхождением, а европейских интеллектуалов из числа культурной и политической элиты (Шатобриан, уже упомянутая де-Сталь, Жозеф де Местр и даже в какой-то мере Талейран) своими изысканными манерами и обширными знаниями в сочетании с умением, поддерживать тонкий, изощренный разговор в самом рафинированном обществе на уровне философской беседы.
Естественно тем желчнее, тем личностнее, становились их суждения, когда они в нем разочаровались, достигая максимальной сатирической отточенности в знаменитых (стоявших ему высылки на Юг) эпиграммах Пушкина, в одной из которых о царе говорилось:

«... властитель слабый и лукавый,
плешивый деспот, враг труда,
нечаянно пригретый славой,
над нами царствовал тогда...»

Однако надо отдать должное поэту, уже в зрелом возрасте он нашел в себе силы не только переосмыслить воззрения молодости, но и увековечить этот свой новый взгляд, на фигуру Александра, в своей знаменитой «Оде на 25-ю годовщину основания Царскосельского Лицея»:

« Друзья..., так выпьем за царя!
Он человек и раб страстей
Но вспомним мы его, не зря,
Он взял Париж, он основал Лицей».

Эпоха Николая

Показания декабристов, данные во время следствия, открыли перед Николаем широкую панораму российской жизни со всеми ее неустройствами. Он приказал составить свод из этих показаний, держал его в своем кабинете и часто к нему обращался. Многое из того, о чем говорили декабристы, ему приходилось признать справедливым.
Вскоре после воцарения Николай удалил Аракчеева. Это, однако, не означало конец аракчеевщины. Многие люди, выдвинутые Аракчеевым, оставались при должностях и пользовались доверием Николая. Аракчеевские традиции были сильны до конца его царствования.
Тем не менее, в первые годы правления в числе ближайших сподвижников Николая оказался ряд крупных государственных деятелей. Это, прежде всего М.М.Сперанский, П.Д.Киселев и Е.Ф. Канкрин. С ними связаны главные достижения николаевского царствования.
Оставив мечты о конституции, Сперанский теперь стремился к наведению порядка в управлении, не выходя за рамки самодержавного строя. Он считал, что эту задачу невозможно решить без четко составленных законов. Со времени Соборного уложения 1649 г. накопились тысячи манифестов, указов и “положений”, которые друг друга дополняли, отменяли, противоречили один другому. Отсутствие свода действующих законов затрудняло деятельность правительства, создавало почву для злоупотреблений чиновников. 19 января 1833г. составленной комиссией под его председательством “Свод законов Российской Империи» был одобрен Государственным советом. Николай 1, присутствовавший на заседании, снял с себя орден Андрея Первозванного и возложил его на Сперанского.

В первые годы своего царствования Николай не придавал большого значения крестьянскому вопросу. Постепенно, однако, царь и его ближайшее окружение приходили к мысли, что крепостное право таит в себе опасность новой пугачевщины, что оно задерживает развитие производительных сил страны и ставит ее в невыгодное положение перед другими странами - в том числе и в военном отношении.

Разрешение крестьянского вопроса предполагалось вести постепенно и осторожно, рядом частичных реформ. Первым шагом в этом направлении должна была стать реформа управления государственной деревней. В 1837 г. было создано Министерство государственных имуществ, которое возглавил П.Д. Киселев. Это был боевой генерал и деятельный администратор с широким кругозором. В 1837-1841 гг. Киселев добился проведения ряда мер, в результате которых удалось упорядочить управление государственными крестьянами. В их деревнях стали открываться школы, больницы, ветеринарные пункты. Малоземельные сельские общества переселялись в другие губернии на свободные земли.
Недовольство помещиков и “картофельные бунты” вызвали в правительстве опасение, что с началом отмены крепостного права придут в движение все классы и сословия огромной страны. Именно роста общественного движениям больше всего боялся Николай. В 1842г. на заседании Государственного совета он сказал: “Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для, всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным”.

Незадолго до своей кончины Александр назначил на пост министра финансов известного ученого-экономиста Егора Францевича Канкрина. Убежденный консерватор, Канкрин не ставил вопрос о глубоких социально-экономических реформах. Но он трезво оценивал возможности экономики крепостной России и считал, что правительство должно исходить именно из этих возможностей. Главной своей задачей Канкрин считал упорядочение денежного обращения. В 1839г. его основой стал серебряный рубль. Затем были выпущены кредитные билеты, которые можно было свободно обменивать на серебро. Канкрин следил, чтобы количество находящихся в обращении кредитных билетов в определенной пропорции соответствовало государственному запасу серебра (примерно шесть к одному). Денежная реформа Канкрина (1839-1843) оказала благоприятное влияние на экономику Россини способствовала росту торговли и промышленности. В 1841 г. им был учрежден «Общероссийский государственный сберегательный банк» существующий и поныне.
Кодификация законов, реформа управления государственными крестьянами; и денежная реформа таковы основные достижения николаевского царствования. С их помощью Николаю Iк началу 40-х годов удалось на какое-то время укрепить свою Империю. То, что это время было недолгим, ясно показала начавшаяся в конце его правления Крымская Война.

Наиболее классическую характеристику николаевского царствования и созданной им системы управления дал Герцен, который определил ее как «превосходно организованный беспорядок».
Историк Грановский, в своих знаменитых лекциях по истории древнего Рима, прочтенных им в Московском университете в 1849-1850-м годах проводил недвусмысленные параллели между нравами «светского общества» эпохи Николая и Рима времен Калигулы, Клавдия и Нерона.
В 30-х - 40-х годах XIXвека оценка «реформ» Николая Павловича давалась в основном на уровне этико-эстетических метафор, которые были сделаны в таких гениальных произведениях Гоголя как «Ревизор» и «Мертвые души», «Герой нашего времени» Лермонтова, бессмертных «письмах» Чаадаева, изрядно забытом «Тарантасе» Ф. Соллогуба и в тургеневских «Записках охотника». Попытка историко-художественного осмысления истоков российского самовластия и русского бунта («бессмысленного и беспощадного») была, еще ранее, сделана в «Капитанской дочке» Пушкина.

Наибольшим количеством личных свидетельств со стороны либерально-демократически настроенных современников царствования Николая I мы располагаем применительно с конца 20-х годов. Это воспоминания таких известнейших личностей как Герцен, Полежаев, Белинский, Огарев, Гончаров.
Все они поступили в Московский университет в период 1827-1830гг. и в своих мемуарах эти люди оставили достаточно глубокие и подробные описания студенческой жизни и состояния университетского образования своего времени. При этом все эти воспоминания относятся почти исключительно к Московскому университету, который был в начале царствования Николая признанным плотом свободомыслия и хранителем либеральных и даже демократических интеллектуальных традиций и форм внутреннего устройства.
Например, вот что пишет об этом Герцен. "Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге, после Павла мрачно замкнулась 14 декабрем. Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом. Все пошло назад, кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана. Государь его возненавидел с полежаевской истории. Он прислал А.Писарева, генерал-майора "Калужских вечеров", попечителем, велел студентов одеть в мундирные сюртуки, велел им носить шпагу, потом запретил им носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за стихи, Костенецкого стоварищами за прозу, уничтожил Критских за бюст, отправил нас в ссылку засенсимонизм, посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не занимался больше этим "рассадником разврата", благочестиво советуя молодым людям не вступать в него... . .....Но, несмотря на это опальный университет рос влиянием, в него, как в общий резервуар вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев; в его залах они очищались от предрассудков захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее».
И далее…
«До 1848 года устройство наших университетов было чисто демократическое. Двери их были открыты всякому, кто мог выдержать экзамен, и не был ни крепостным, ни крестьянином, не уволенным своей общиной. Николай все это исказил; он ограничил прием студентов, увеличил плату своекоштных и дозволил избавлять от нее только бедных дворян."

Герцен описывает ту разномастную и разношерстную публику, которая вливалась в конце 20х - начале 30х годов в ряды московского университетского братства, и делает принципиальный акцент на демократизме и бессословности внутренней жизни современного ему Московского университета. Там же он проводит параллель с кастовостью университетского образования в Англии. Сравнение - по Герцену - получается не в пользу последней. "Студент, который вздумал бы у нас хвастаться своей белой костью или богатством. Был бы отлучен от "воды и огня", замучен товарищами" пишет он живя уже в Лондоне .

Надо сказать, что Герцен был беспощаден в своей оценке сановников Николаевского правительства, и потому некоторые его характеристики безусловно пристрастны.
Вот, например его реплика по адресу Министра народного просвещения: «….Второй "знаменитый путешественник”был тоже в некотором смысле Промифей наших дней, только что он свет крал не у Юпитера а у людей. Этот Промифей, воспетый не Глинкою, а самим Пушкиным в “Послании к Лукуллу”, был министр народного просвещения (еще не граф) С.С. Уваров. Он удивлял нас своим многоязычием и разнообразием всякой всячины, которую знал; настоящий сиделец за прилавком просвещения. Он берег в памяти образчики всех наук, их казовые концы или, лучше, начала.... . Вроде патента он носил в кармане письмо от Гете, в котором Гете ему сделал прекурьезный комплимент, говоря: "Напрасно извиняетесь Вы в вашем слоге: вы достигли до того, до чего я не мог достигнуть, - вы забыли немецкую грамматику".

В несколько ином ключе, без полемизма, (со значительно меньшим социально-политическим заострением) расставлены акценты в "Воспоминаниях" Ивана Гончарова, написанных в начале 70-х годов XIX века. В этих "Воспоминаниях" мы видим ту же университетскую жизнь представленной более описательно, подробно и, пожалуй, беспристрастнее, чем в "Былом и думах" Герцена.
"Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом. Я говорю о московском университете, на котором, как на всей Москве, по словам Грибоедова, лежал особый отпечаток.... Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств. И для всего общества. Образование, вынесенное из университета ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила своих студентов, как будущих своих полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение..... . Эти симпатии вливали много тепла и света в жизнь университетского юношества".
И далее, касаясь самого процесса преподавания писатель вспоминает: "Программы, инструкции бессильны против свободы науки. Сжатая в учебных классах, как река в тесных берегах, она с университетских кафедр изливалась широким и вольным потоком. Между профессором и слушателями устанавливается живой ток передачи жадному вниманию их ее откровений, истин, гипотез. Этой свободы не дают или не давали ... другие из высших гражданских, военных или духовных заведений."
Также оставляет нам Гончаров и целый ряд зарисовок по поводу тех или иных деятелей, как из среды самого университета, так и из числа тех, кто по роду своей деятельности и положению имел непосредственное отношение к его делам и мог вполне влиять на них. И тут в частности его замечания и оценки зачастую расходятся со ставшими у нас хрестоматийными оценками того же Герцена.
Так в связи с историей своей сдачи приемных экзаменов на филологический факультет, на которых неожиданно для абитуриентов, за четыре месяца до экзаменов, был введен греческий язык в качестве проходного предмета он, отмечая свою скромную подготовку и добродушный прием экзамена профессором в комиссии (это был известный эллинист - С.М.Ивашковский), пишет в частности: "После же я услышал, что начальство не желало затруднять вступления в университет из-за греческого языка и предоставило экзаменовать из последнего снисходительно, так как его включили в программу вступительного экзамена поздно. И, слава богу: умное было начальство - спасибо ему. Тогда министром был С.С. Уваров".

Лучшие люди.
А вот как описывает Гончаров своих знаменитых современников, бывших его сокурсниками или просто современниками в университете. "Нас, первогодичных, было помнится человек сорок. Между прочим, тут был и Лермонтов, …… тогда смуглый, одутловатый юноша с чертами лица как будто восточного происхождения, с черными выразительными глазами. Он казался мне апатичным, говорил мало и сидел всегда в ленивой позе, полулежа, опершись на локоть. Он не долго пробыл в университете. .... Я не успел познакомиться с ним."
Как видим и здесь мы имеем несколько не каноническое описание выдающегося поэта в юности. С некоторыми из знаменитых современников судьба не свела автора "Воспоминаний" даже визуально. "Перед нами были Герцен и Белинский в университете, но когда мы перешли на второй курс - их уже не было." (Герцен был к тому времени уже арестован им выслан в Вятку.)
А вот совершенно блестящие замечания Гончарова по поводу преподавательского корпуса и самого духа образования в университете.
"Личный состав наших профессоров был очень удачный, с малыми, едва заметными исключениями. Первым считали мы и по старшинству и по достоинству - упомянутого декана, М.Т.Каченовского. это был тонкий аналитический ум, скептик в вопросах науки и отчасти. Кажется во всем. При этом строго справедливый и честный человек. Он читал русскую историю и статистику, но у него была масса познаний по всем частям. Он знал древние и новые языки, иностранные литературы, но особенно обширны были его познания в истории и во всем. Что входило в ее сферу - археология и проч. .... И томил же он нас подробностями происхождения одних народов и племен от других!... …Когда он касался излюбленного им вопроса о различии происхождения северных и южных русинов, или вообще какого-нибудь спорного в истории вопроса, щеки его, обыкновенно бледные, загорались алым румянцем и глаза блистали сквозь очки, а в голосе слышался задор прежнего редактора "Вестника Европы"..... Он терпеть не мог никаких мифов в истории и начинал лекции русской истории с Владимира, предупредив нас, что не станет повторять басен, которые мы слышали в школе, например об оригинальном мщении Ольги за смерть Игоря, о змее, ужалившей Олега, о кожаных деньгах - особенно о кожаных деньгах.
Как теперь помню его подлинные слова: "Как мог Карамзин, человек с необыкновенным умом допустить, чтобы могли быть в обращении кожаные клочки, не обеспеченные никакой гарантией!".... Он отвергал также подлинность "Слова о полку Игоревом", считая его позднейшей подделкой, кажется XIV века, о чем однажды вошел в горячий спор с Пушкиным, которого привез на лекцию министр Уваров". (И здесь мы вновь отмечаем неявное но все же воздаяние должного, заклейменному не единожды изобретателю формулы "Православие - Самодержавие - Народность", за его явные культуртрегерские усилия.)

Далее Гончаров приводит совершенно чудесное описание запомнившейся ему на всю жизнь встречи с Пушкиным в стенах университета. Вот оно. "Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь падали строфы его созданий ("Евгения Онегина", "Полтавы" и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзией, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни - и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России - передо мной в пяти шагах! Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. "Вот вам теория искусства, - сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство", - прибавил он, указывая на Пушкина. ..... Мы все жадно впились глазами в Пушкина.
Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о "Слове о полку Игоревом", разговор, который мало по малу перешел в горячий спор. "Подойдите ближе, господа , - это для вас интересно", - пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение - видеть и слышать нашего кумира. Я не припомню подробностей их состязания, помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. .........

Может быть к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но к сожалению тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслышать. Впрочем, меня занимал не Игорь а сам Пушкин…….С первого взгляда наружность его казалась невзрачной. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах. Которое потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего по моему напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся - это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми кудрявыми волосами." (Нет ли в этом живом описании неуловимости пушкинской натуры переклички с одним из новейших исследований, которое доказывает, что практически ни один из имеющихся портретов Пушкина не передает его подлинной внешности.)

Нравы.
На этот счет достаточно подробные сведения мы можем почерпнуть и из воспоминаний Лермонтова о его годах в Московском университете. Надо сразу отметить, что будущий великий поэт России, помимо поверхностно наблюдаемой, не знавшими его близко, современниками (как в вышеописанном наблюдении Гончарова) апатичности, отличался крайней независимостью суждений в сочетании с изрядной амбициозностью и романтической предрасположенностью характера. Так однажды на вопрос профессора изящной словесности Победоносцева (отец будущего воспитателя Александра III) Лермонтов начал уверенно отвечать с полным знанием дела. Но профессор был недоволен и, прервав его, заметил, что он не читал на своих лекциях того, о чем говорит студент. Лермонтов спокойно возразил ему на это, что профессор и не мог сообщить им на лекции того, о чем он только что говорил, так как все это слишком ново и до него еще не дошло, а что он пользуется источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.
Подобные сцены происходили у поэта и с другими профессорами. Вместо того, чтобы слушать их лекции он приносил с собой книгу, усаживался всегда на одно и тоже место, в углу аудитории, и, облокотясь на локоть, погружался в чтение... Некоторые лекции, как например священника Терновского, он не посещал вовсе. А вскоре забросил и многие другие. За то с интересом занимался по английской словесности у профессора Гарвея и имел по английской литературе высший балл.
После увольнения поэта между студентами ходили в списках его стихи (или только ему приписывавшиеся), обращенные к московскому университету
"Хвала тебе, приют лентяев,
Хвала, ученья дивный храм,
Где цвел наш бурный Полежаев,
На зло завистливым властям!
Хвала и вам, студенты-братья".…
Или не менее проникновенно и ностальгически:
"....Святое место! помню я как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры:
О боге, о вселенной и о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром;
Их гордый вид пред гордыми властями,
Их сюртуки, весевшие клочками....