СОЛОУХИН ЧИТАЕТ ЛЕНИНА

От редактора.
Статья Солоухина «Читая Ленина» больше десяти лет тому назад положила начало и задала тон той крайне недобросовестной «критике» В. И. Ленина и большевизма, которая уже тогда отвечая интересам определенных социальных сил, превратилась затем в целый поток лжи и клеветы. Предлагаемый здесь разбор статьи Солоухина был написан в ноябре1989 года, когда его статья распространялась в виде «самиздатовской» брошюры, опубликована же она была в журнале «Родина» (1989, № 10). 

Почему сейчас, на мой взгляд, необходимо обратиться как к изысканиям Солоухина (ныне покойного), так и к критическому анализу его статьи, проделанному Э.Никишиной? Потому что подход Солоухина к историческому процессу как к  математически точному результату голого произвола отдельных людей в соответствии с их черными замыслами или же напротив - высокими устремлениями, - по-прежнему царит в умах большей части нашей интеллигенции, как либеральной, так и придерживающейся левых взглядов. С той только разницей, что первые видят в исторических событиях - в частности, в революциях - воплощение коварных планов или прихоти нескольких злодеев и мошенников, "насилие над историей", а вторые - плоды спасительной мессианской деятельности "вождей".  И те, и другие одинаково далеки от понимания реальной истории. 

Но если убежденным либералам ничего больше не требуется для того, чтобы продолжать пинать Ленина, как мертвого льва, сваливая на него все ошибки и преступления, которые совершались руководством государства при нем и после него, то левые без прорыва к материалистическому пониманию естественно-исторического хода  жизни общества, не смогут осмыслить и переработать героический и трагический опыт борьбы российского рабочего класса, его передовых сил, составлявших партию, и большевистских вождей. 

Понимание мощи и драматизма фигуры Ленина, закономерностей взлета и падения революции в России и СССР, став частью мироощущения современных левых, поможет сегодня собрать в единый фронт всех честных людей, которые не могут и не хотят мириться с мерзостями нынешней жизни.
Надеюсь, что публикуемая работа Э.Никишиной послужит этой цели.

Татьяна Апарина 

____________________________

Элеонора Никишина

СОЛОУХИН ЧИТАЕТ ЛЕНИНА

Мысль, лежащая в основе статьи В. Солоухина «Читая Ленина», проста. «Октябрьский переворот» и все последующие неисчислимые бедствия России — следствие непонятного заблуждения и злой воли бессовестного социального экспериментатора В. И. Ленина и столь же безответственной секты большевиков, каким-то чудом одурачивших и погубивших великий народ. Произведено было сие злодейство, как видно, ради того, чтобы Л. Рейснер в дни тяжкого голода, устроенного большевиками для осуществления своих планов (таким способом они хотят добиться всеобщего подчинения и рабства), могла жить в роскоши и принимать ванны из шампанского; чтобы тощий, как пес, Зиновьев разжирел и превратился в «ромовую бабу», разъевшись на награбленных хлебах, ну а в смысле более возвышенных целей — чтобы сумасбродный Ленин стал диктатором, чтобы большевики завоевали мировое господство.

Чувствуя, что подобные объяснения ничего не объясняют, Солоухин то и дело горестно восклицает:

«...ради чего, зачем и что принести всем народам? ...Зачем? Ради чего? Зачем живых, инициативных, самодеятельных людей превращать в единый, послушный, но зато безмозглый государственный механизм, весь подчиняющийся нажатию одной кнопки? ...неужели ради этого надо потрошить народы, истреблять физически лучшую часть каждого народа, морить его голодом, держать в тюрьмах и лагерях, загонять в колхозы, лишив земли, лишив заинтересованности в труде, не говоря уже о поэзии труда, о его радостях...
А еще удивляюсь, как им, если бы даже и с благими (как им, может, каза-лось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ?...»

Такая вот странная вышла история, случившаяся в представляющейся мысленному взору Солоухина сусальной России, полной самостоятельных радостно трудящихся селян, храмов, колокольного звона и т. д. Явилась неизвестно откуда на ее погибель шайка проходимцев и ... сожрала народ.

Между тем «нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие». Но это уже иной угол зрения, весьма отличный от солоухинского кликушества. Это Маркс задается вопросом о причинах перерастания французской революции в диктатуру Луи Бонапарта. «Ведь надо еще объяснить, каким образом три проходимца могут застигнуть врасплох и без сопротивления захватить в плен 36-миллионную нацию» (1).

Такое направление мысли Солоухину глубоко чуждо. Все это — «тома сухой схоластической, неудобоваримой материи». Научный вопрос ПОЧЕМУ он подменяет обывательским зачем и таким образом на место хоть какого-нибудь понимания нашей драматической истории подсовывает голое моральное осуждение большевизма.

Право же, горька необходимость защищать Ленина и большевиков перед лицом такого суда. Отсутствует и почва для так называемой конструктивной полемики. Что тут можно сказать? Объяснять, ПОЧЕМУ происходят революции? Ведь не делаются же они только потому, что кому-то это вдруг вздумалось! Показывать, каков был характер русской революции, как менялось соотношение сил на каждом этапе, как и из каких корней росла революционная волна, вовлекая отнюдь не солоухинских выдуманных благостных россиян, а реальные разнородные и зачастую поистине озверевшие социальные слои и группы, столкнувшиеся в самой что ни на есть реальной и беспощадной, а вовсе не в «так называемой» классовой борьбе? Прослеживать, как и почему одна политическая партия за другой оказывались сметенными этой волной и переставали контролировать положение в стране, как одна за другой пасовали группы либералов и радикалов, пока революционная масса не вынесла наконец на поверхность крайних «левых» — большевиков? Вынесла тогда, когда вполне отчетливо обрисовывалась перспектива — нет, не демократии, как многим теперь хочется думать, — а военной диктатуры Корнилова...

Но все это для Солоухина и подобных ему — не действительно имевшая место история, а, пожалуй, «неудобоваримая материя».      

Или вот хоть о той же — не солоухинской, а действительной дореволюционной России:
«жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы».
Это ведь сказано не большевиком. Человеком безусловно любившим Россию никак не меньше Солоухина. Или, скажем, сатиры Салтыкова-Щедрина. С какой же России они написаны?

Правда о тяжком пути к свободе не унижает ни человека, ни народ. А невольная ложь, сконструированная с "благой" целью — навечно осудить большевизм и похоронить социализм, — эта ложь Россию унижает, представляя нам ее всего лишь нечаянной жерт-вой кучки авантюристов и обманщиков.

Если бы все вышеперечисленные вопросы хотя бы существова-ли для мыслителей ранга Солоухина, если бы не казались ему злонамеренными или выдуманными, тогда была бы надежда, что и вопрос о дальнейшем развитии русской пролетарской революции в мелкобуржуазную контрреволюцию со всеми ее изумительными прелестями вплоть до диктатуры Сталина мог бы для него более или менее проясниться. Да и последующее, и теперешнее развитие перестало бы казаться цепью несуразных случайностей, целиком определяемых велениями доброго или злого начальства. Как часто историю представляют ныне именно в этой нелепой форме! На самом же деле «народы развиваются не по королевскому дек-рету» (Маркс), не по указаниям вождей и идеологов и не по зако-нам, принятым даже самыми демократическими парламентами.

Как бы ни идеализировал Солоухин мелкого буржуа (2), именно этот социальный слой при его преобладании везде и всюду создает базис для жестко регламентированных автократических и иерархических режимов — прикрываются ли они лозунгами ком-мунизма или бесстыдно исповедуют фашизм. Всякому мыслящему человеку теперь ясно, что пролетарскому социализму не только теоретически, но и практически (что неизмеримо болезненней!) приходится преодолеть целую эпоху борьбы и размежевания с социализмом мелкобуржуазным. 

Последний имеет почву в различных отсталых слоях, не исключая и пролетариата, пока он по-настоящему не развился в класс, а также интеллигенции в ее классовой неопределенности, полубуржуазности, с ее прекраснодушным энтузиазмом и самыми разнообразными предрассудками. Отнюдь не вследствие распространения марксизма, а совершенно независимо от него для широких масс российского населения было характерно отвращение к торгашеству, страх перед полным развитием рынка и капитализма, несущего распад традиционных патриархальных общинных связей и уничтожение идиллического равенства в бедности. Если бы Солоухин прочитал, скажем, работу Ленина «К характеристике экономического романтизма» — прочитал без истерических всхлипов и предубеждения, — он бы существенно пополнил свои познания на этот счет. 

Увы, большевизм и сам-то не был свободен от мелкобуржуазности, из которой ни Ленин, ни его образованные соратники-марксисты не могли чудесным образом «выдернуть» всю 300—400-тысячную партию (которая, кстати, и в годы революции, да и потом по разным причинам десятками и сотнями тысяч гибла и многократно изменяла свой количественный и качественный состав, пока наконец на долгие годы не окостенела на самых пустых и абстрактных «незыблемых принципах»). Тот же «Материализм и эмпириокритицизм», от которого Солоухин с ленивой скукой воротит нос (3), дает разумному читателю ясное представление об идейной, теоретической незрелости некоторой части большевистской интеллигенции, включая таких неглупых людей, как Богданов, Луначарский и др., хотя все они, конечно, неизмеримо выше нашего Солоухина. Везде и всюду Ленин вынужден критиковать мелкобуржуазные тенденции в самом большевизме и коммунизме (детская болезнь «левизны») — да иной и не могла быть массовая революционная партия в отсталой стране. И все-таки, насколько позволяли условия, пролетарское направление ее деятельности при жизни Ленина выдерживалось.

Это вообще прописи, что история не делается ни в одиночку, ни какой бы то ни было политической верхушкой. А между тем сложившийся к началу революции сравнительно немногочисленный, но сплоченный рабочий класс распадался, деградировал и хирел не вследствие совершаемого над ним насилия со стороны большевиков, на чем настаивает Солоухин, а вследствие нескончаемой войны, разрушившей все хозяйственные связи, на которых только и может держаться крупная промышленность, а с нею и рабочий класс, остановки многих предприятий, гибели транспорта и т. д.

Попробовал бы Солоухин в этих условиях наладить хозяйство без насилия! Та или иная диктатура, каково бы ни было ее классовое содержание, здесь предопределена глубиной экономического кризиса, наиболее тяжкого для беднейшей массы, — кризиса, вызвавшего и самою революцию, в ходе которой он все усиливался, а вместе с тем истощался слой революционного пролетариата, гибнущего также и физически. Этих горьких наблюдений Ленина Солоухин не заметил. К чему, если он шел с готовой идеей, что все бедствия, все их следствия, включая войну, кризис, стихийное возмущение низов, их нежелание удовлетвориться властью богатых, их стремление радикально разрешить все проблемы сразу, одним махом разрубив стягивающий Россию узел одновременно патриархальных, крепостнических и буржуазных отношений в их немыслимом типично русском переплетении, что все это не существовало в качестве ни от чьих желаний не зависящей объективной исторической реальности, а было порождено буквально «из ничего» безумной проповедью социалистов.

Исторически же дело обстоит как раз наоборот: не социализм погубил великую Россию, а Россия вкупе с прочими отсталыми странами пока что погубила социализм, незаметно для себя подме-нив его мелкобуржуазным суррогатом. И неизвестно пока, не ока-жется ли эта подмена роковой для истории! Россия приблизилась к эпохе буржуазных преобразований в ту пору, когда буржуазный Запад успел обнажить свои язвы и поизносить чудные «общечеловеческие» рыночные идеалы, и, долготерпеливая, взорвалась в самый уж тягостный для себя момент. Зато с российским размахом. Попыталась дотянуться до отношений более высоких, но тут же и откатилась назад, воспроизводя на страх цивилизованным народам свое вековечное крепостничество — теперь уже .на новой индустриальной основе, следовательно, в иной исторической модификации, в иных масштабах, настолько не похожих на прежние, что отчего бы и не называть их социалистическими? Отчего бы не выработать и подходящую «коммунистическую» идеологию — этакий «святой дух общности», по известному определению Маркса и Энгельса (4). Отчего хотя бы и именем рабочего класса не употребить насилие для приведения населения в лоно этой новой церкви? Вот уж поистине: 
         
         Ты и убогая,
         Ты и обильная,
         Ты и могучая,
         Ты и бессильная,
         Матушка Русь!

Думать о реальных материальных отношениях и об их выражении в политике и идеологии Солоухину непривычно. Он раз и навсегда непоколебимо уверен, что историческое развитие определяется ИДЕЕЙ. Нечего и говорить, что в читателях своих он предполагает такой же взгляд — с другим ему просто сталкиваться не приходилось. Раз вышло дурно, стало быть, ИДЕЯ была плоха. Значит, и главного носителя идеи следует пригвоздить навеки к позорному столбу, дабы и другим неповадно было думать о том едва ли не забытом ныне социализме, где речь шла об условиях освобождения рабочего класса и об обществе без классов. О том, который народное сознание смутно помнит и упорно связывает с именем Ленина.

В свете свойственного далеко не одному Солоухину превратного подхода дело выглядит таким образом, что все зверства, грабежи, пьянство красноармейцев, продотряды, бессмысленные расстрелы, гибель невинных, жестокость оголтелых, тупость невежественных и т. д., и т. д., все атрибуты разбушевавшейся российской стихии и все меры, которые государственной власти приходилось принимать для укрощения ее, а также весь последующий исторический путь страны — все это явилось на свет из лона этой самой ИДЕИ, а проще говоря, было зачем-то придумано Лениным и чудесным образом материализовалось во всех своих подробностях и поворотах, во всем своем воодушевляющем и горьком, живом, грубом и обнаженно беспощадном естестве. Как же не устрашиться, как не возопить, столкнувшись с этакой фантасмагорией! И всего-то жалкая кучка обуреваемых злобной мыслью людей, а вот поди ж ты. Захотели революцию — сделали, понадобился им голод — пожалуйста, вздумали «уничтожить генофонд нации» — и тут преуспели.

Читая Ленина под этим определенным углом зрения, Солоухин, вполне возможно, что и вправду неожиданно для себя, вычитывает тщательно продуманное и тонко рассчитанное коварство: для одурачивания рабочих одна линия, «для себя», «про себя» — другая.

«Про себя же они понимали дело четко и просто. Осуществить полный учет и контроль над каждым граммом и над каждой штукой чего бы то ни было произведенного в стране. Все, что бы ни производилось в стране, держать в своих руках, а потом распределять по своему усмотрению. Благодаря такому контролю и распределению держать в подчинении и в трудовой повинности всех без исключения живущих в стране людей, все поголовно население. Чтобы оно подчинялось единой воле как один человек. Вот это и есть, по их мнению, социализм. То есть самая высшая и самая массовая форма рабства».

Вот какое открытие сделано. Тогда, конечно, нечего и говорить, что сталинский режим — это и есть до конца осуществленный замысел тех, первых, революционных большевиков (5), а Сталин — это «Ленин сегодня». Не для того ли Россия завоевана большевиками? Слово «завоевана» позволяет Солоухину продолжить развитие сюжета:

«... когда одна страна завоевывает другую и устанавливает там жестокий оккупационный режим, дабы подавить сопротивление населения и удержать эту завоеванную страну под своей властью, там преследуется хоть и неблаговидная, но понятная цель: присоединить к метрополии завоеванную страну.
Но вот Россию завоевала группа, кучка людей (какою же, позволительно спросить, армией? — Э. Н.). Эти люди тотчас ввели в стране жесточайший оккупационный режим, какого ни в какие века не знала история человечества. Этот режим они ввели, чтобы удержаться у власти.... Они видели, что практически все население против них, кроме узкого слоя «передовых» рабочих, то есть нескольких десятых процента населения России, и все же давили, резали, стреляли, морили голодом, насильничали, как могли, чтобы удержать эту страну в своих руках. Зачем? Ради чего? С какой целью? Ради того, чтобы осуществить в завоеванной стране свои политические принципы. Всеобщий учет и контроль производимых продуктов, государственную монополию на все виды товаров и их распределение по своему усмотрению... чтобы осуществить всеобщую трудовую повинность в стране, то есть заставить людей принудительно трудиться, заставить их подчиняться воле одного человека — руководителя, дик-татора ...чтобы все население страны превратить в единый послушный механизм».

В подтверждение сей взволнованной тирады, напоминающей страшную сказку для малых детей (ее автор не видит, что приписывает неведомо откуда взявшимся «большевикам» абсолютно сверхъестественное злое могущество), приводится выписка из Ленина:

«Организация учета, превращение всего государственного механизма в единую крупную машину, в хозяйственную организацию, работающую так, чтобы сотни миллионов людей руководствовались одним планом, — вот та гигантская организационная задача, которая легла на наши плечи».

И Солоухин снова в полном недоумении восклицает: «Но тогда возникает вопрос — зачем?» — после чего следуют новые и новые глубокомысленные предположения насчет того, над кем или над чем намеревался господствовать Ленин, не подозревая, что оставалось ему всего пять-шесть лет жизни; собирался ли он господствовать единолично или в составе «свой группы»... И проч., и проч.

Никаких других мотивов деятельности Ленина Солоухин из прочтения и просматривания, по его собственному признанию, нескольких ленинских томов, как ни бился, не установил. Для чего же еще и нужна работающая по единому плану хозяйственная организация всего населения, как не для того, чтобы прибрать ее к рукам?

Представления Солоухина об организации какого бы то ни бы-ло крупного народного хозяйства, пусть даже и дореволюционной России, не выходят за рамки кругозора мелкого товаропроизводи-теля. Свободная игра рыночных сил — единственно возможная, по его мнению, основа свободы и самостоятельности кого бы то ни было. (Ну какой же здравомыслящий человек мог бы хотеть для себя какой-то иной свободы?!). На самом деле это призрачная, постоянно ускользающая «свобода» мелкого буржуа, которой он в принципе желает, но которой очень редко пользуется, ибо его постоянно давят более крупные.

Вот Ленин говорит: «Не видят мелкобуржуазной стихии как главного врага социализма у нас». Солоухин тут же подхватывает: видите, видите — «главный враг социализма — это самодеятельные и самостоятельные люди». Но в том-то и дело, что не о людях как таковых с их пригрезившейся Солоухину «самостоятельностью» идет у Ленина речь, а о стихийных рыночных отношениях мелких производителей, которые в более или менее стабиль-ном народном хозяйстве, то есть при нормальном функционировании крупной промышленности, естественно, подпадают под ЕЕ ГОСПОДСТВО И ЭКОНОМИЧЕСКИЙ КОНТРОЛЬ, так что мелкий производитель, вытягивая из себя под ее давлением все жилы, однако же не замечает этого, пока не разорится. Да и тогда сошлется на волю божию или, самое большее, обругает власти и начальников. 

А в данном случае, когда крупной промышленности почти что уже нет, когда образовалась огромная масса населения, которая в силу этого ничего не производит, которой, стало быть, нечем жить, тут стихия хлебного рынка неминуемо должна будет превратиться в самую пещерную борьбу для одних за выживание, для других — за обогащение, если государство не наладит централизованного распределения хлеба и жесткого политического контроля за спекуляцией. Ничего не поделаешь! Такова целостность экономической жизни. Безобидный, казалось бы, мелкий собственник в данных конкретных условиях — враг не столько даже социализма —до него здесь, как до звезды, — а вообще хоть какой-нибудь нормализации экономики в общегосударственном масштабе.

Солоухин же знает одно: не надо учета! Не надо контроля! Избави бог от монополии! Предоставьте мелкому хозяйчику продавать хлеб городской буржуазии, припрятавшей золотишко, предоставьте им, соединившись в стихии рынка, вполне свободно уморить городскую бедноту и рабочий класс голодом. (К «организации» голода большевиками — главному аргументу Солоухина — мы еще вернемся).

То, что единое народное хозяйство везде и всюду с необходимостью складывается вместе с развитием крупной промышленности, а вовсе еще не социализма, — складывается естественно, просто в силу характера производительных сил (машинное производство и все, что с ним связано: наука и т. п.), что тем самым развивается ОБЩЕСТВЕННЫЙ характер производства; что возрастающее единство этой могучей, а ныне уже и страшной «хозяйственной машины» состоит в материальности все более уплотняющихся и тесных экономических связей, ветвящихся и множащихся с разделением труда, так что сбой одной из них мучительно сотрясает весь хозяйственный организм; что поэтому любое современное государство — и наиболее демократическое лучше, тоньше, умнее, чем какое бы то ни было другое, — организует путем учета, контроля и планомерности именно ЕДИНОЕ народное хозяйство — всякое другое, «свободное», исторически ушло уже в область фантазий, — все это недоступно мелкобуржуазному сознанию Солоухина. Вынь да положь ему «самодеятельность» и «самостоятельность» вопреки тому, что крупное производство САМО, независимо от желаний и воли и незаметно для отдельных лиц, создает всеобщую вещную зависимость всех и вся и делает все более невозможной свободу обособленных производителей. Таков он — закон современного общественного производства, объективно действующий у всех перед глазами, — нравится он кому бы то ни было или нет.

И когда Солоухин обнаруживает, что Ленин намерен с этой всеобщей экономической взаимозависимостью считаться, он приходит в благородное негодование. Как же так? Не далее как вчера большевики изо всех сил бранили капитализм, а нынче вдруг «капитализм, оказывается, не такое уж страшное слово и понятие»? Вчера вопили на немыслимых фальцетах, разоблачая фабричные порядки и эксплуатацию, а нынче задумываются о системе Тейлора, нынче требуют жесткой дисциплины, подчинения воле единого руководителя («во время работы» — выписывает Солоухин, но не понимает смысла этого), прекращения бесконечного митингования и даже вводят промышленные суды. 

Что усталая деморализованная масса неминуемо погубит себя, если не принять самых крутых мер к организации промышленного производства и что последнее не может начать давать отдачу в один день, что поэтому труд горожан, а отчасти и сельского населения поневоле на какое-то время делается принудительным, сколько ни повторяй тут слово «социализм», — до этого Солоухину дела нет.

Где же революционный энтузиазм, Владимир Ильич? — ехидничает он. — «Ах, как хорошо: помитинговали, пошумели, проявили свою пролетарскую гегемонию, потешили душу — щелкает бич диктатора: по местам!» И, уличая Ленина в лицемерии и отступничестве, выписывает ряд его высказываний, намечающих необходимость перехода к государственному капитализму:

«Государственный капитализм был бы для нас спасением. Тогда переход к полному социализму был бы легок, был бы в наших руках, потому что государственный капитализм есть нечто централизованное, подсчитанное, контролированное и общественное, а нам-то как раз этого и не хватает...»

«Государственный монопольный капитализм — есть полнейшая материаль-ная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет».

Выписал и встал в тупик: стало быть, у Ленина между социализмом и капитализмом никакого различия нет? Ну не морочит ли он после этого всем голову! Объективное развитие и тонкие различения исторических материальных форм производства никак не входят в деревянный рассудок Солоухина. (Он знает одну только «форму» — ту, что витает в фантазиях идеологов наших недоразвитых буржуа).

Так о чем же у Ленина речь? Да о том, что добротный государственный капитализм  (крупная национализированная промышленность, стабильные финансы, учет, контроль, планомерность(6)) — для России не прошлое, а будущее; что, будь он, государство могло бы наладить правильный продуктообмен промышленности с земледелием, пусть и в рыночной для начала форме, и таким образом естественно вести его также по пути обобществления и объединения, поставляя необходимую для этого технику и оказывая помощь в соответствующей ей организации труда (7); что в условиях госкапитализма масса людей проходила бы школу организации технически развитого и цивилизованного хозяйства, связывающего воедино множество отраслей; что вообще всеобщая материальная связь производителей (это для Солоухина и вовсе немыслимая абстракция) «должна быть сначала создана, прежде чем она может быть подчинена господству индивидов» (Маркс); что будь у нас госкапитализм при пролетарской-то власти (8) — это в совокупности составляло бы полнейшую (экономическую и политическую) предпосылку общественной собственности и перехода к социализму. 

Что только ОБЩЕСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ, развивающаяся вместе с «отмиранием», растворением государства в обществе, может далее снять слепую, вещную взаимную зависимость работающих на рынок (а не непосредственно друг на друга) производителей, поскольку ВСЕ общественное производство шаг за шагом превращается здесь в СОВМЕСТНОЕ, ОБЩЕЕ достояние ВСЕХ трудящихся — в этот самый до смерти пугающий Солоухиных «единый синдикат». Что, став единым, «синдикат» именно поэтому перестает уже нуждаться в товарно-денежном обмене внутри себя и тем осуществляет принципиально новый, исключающий эксплуатацию способ производства и вырабатывает новое, неизмеримо более подвижное разделение труда между людьми, работающими по одному совместному плану для удовлетворения своих потребностей. 

Что только объединением ВСЕГО общества в единое громадное предприятие может быть достигнуто подлинное равенство экономического положения всех его членов; что благодаря наличию здесь множества отраслей, не обособленных теперь друг от друга куплей-продажей и неравномерным распределением капиталов, впервые в истории появляется настоящее, материальное условие свободной перемены труда и любых занятий и, следовательно, богатого и многообразного развития каждой индивидуальности — не первобытного, а поистине цивилизованно-го и свободного коллективизма.

О таком социализме (общественной собственности, уничтожении классов (9)) Солоухин, что называется, слыхом не слыхивал и у Ленина умудрился не прочитать, хотя о таком, только о таком у него везде и всюду идет речь. А равно и о путях возможного перехода к нему.

Представления Солоухина о достойной человека жизни не возвышаются над уровнем небезызвестного Шарикова: ВСЕ ПОДЕЛИТЬ! — ибо как же он мыслит эту свою «самодеятельность» и «самостоятельность», не без собственных же частных средств? (10) А у Ленина речь идет о прямо противоположной объективной материальной тенденции к обобществлению и объединению всех средств производства, в соответствии с которой он и стремится действовать в границах исторически возможного. 

Если же, как это думает Солоухин, социализм состоит в том, чтобы, отобрав у населения все средства производства, произвести одновременно и отчуждение всей самоорганизации населения, сосредоточив ее наверху, в особой касте, в «системе руководства», и вот оттуда, сверху осуществлять «справедливое распределение», то это, конечно, означает полнейшую экономическую и политическую зависимость массы от «распределяющих», это и есть типичное мелкобуржуазное развитие — известный со времен Маркса и Энгельса «государственный социализм», выше которого, уверяет Солоухин, Ленин никогда-де не поднимался даже и субъективно, в теории. Только Солоухин не видит, что это доведенное до конца воплощение его собственных желаний, если распространить их не на отдельных лиц, а на ВСЕ население страны. Только так и можно превратить ВСЕХ в мелких частных собственников и насильно удерживать их в этом противоестественном состоянии, не давая развернуться конкуренции и рынку, который в соответствии со своей природой немедленно расслоит общество на два противопо-ложных класса: на собственников средств производства и собст-венников рабочих рук.

То есть дело обстоит таким образом, что господствующее мелкобуржуазное представление о социализме, почерпнутое из нашей «социалистической» действительности, Солоухин приписывает Ленину не в качестве даже искреннего заблуждения, а в виде прямого злого и коварного умысла против России. «Настоящего», «хорошего» социализма, где бы, как рисуется в мечтах Солоухину, лег-ко и радостно дышалось мелкому производителю — валялам и златошвейкам, кружевницам, шорникам и овчинникам, кожемякам, сапожникам, воскобоям, столярам, плотникам, краснодеревщикам, чеканщикам, извозчикам, иконописцам, офеням, пильщикам угольщикам, стеклодувам и т. д. (Солоухин с элегической грустью перечисляет множество едва ли не одному ему памятных разрядов русских ремесленников — «все самодеятельное население России») — такого, «хорошего» социализма Ленин, дескать, не знал или знать не хотел (что верно, то верно!), а знал одно: дурачить рабочих и поставить Россию на колени. «Социализм — это учет». «Социализм без почты, телеграфа, машин — пустейшая фраза». Что же это за социализм такой? — сердится Солоухин, — пустейшая фраза, мол, все. Уж если ты гений и чудотворец — а Солоухин на каждом шагу приписывает Ленину сверхъестественную способность определять одной своей волей, мыслью не только современное ему, но все последующее историческое развитие, — так придумал бы для России что-нибудь получше, чем классовая борьба, голод, тирания, колхозы, лагеря, Сталин и Берия, «уничтожение генофонда нации» и т. д., и т. д. Уж если ты по произволу можешь распоряжаться судьбами народов, так что тебе стоило?! Так нет же: вознамерился во что бы то ни стало изничтожить Россию, и все тут!

Главное обвинение в адрес большевиков — искусственно, дескать, созданный голод, хлебная монополия, изъятие хлеба у крестьян силой, «науськивание» рабочих на крестьян, кровавая история продотрядов.

Солоухину, понятия не имеющему о какой бы то ни было экономической реальности, дело представляется таким образом, что несмотря на полное бестоварье, остановку предприятий, развал транспорта, безработицу и т. д. хозяйственные мужики как ни в чем не бывало могли бы по-прежнему кормить города и рабочий класс, продавая хлеб (как это делается во всем мире, подчерки-вает он), не вмешайся в это дело большевики со своей хлебной монополией.

Да, это правда, что голода в стране в смысле отсутствия в ней хлеба — не было. Благодаря революции мужики частью получили, частью захватили землю и тем самым в отличие от рабочих не были лишены возможности производить. И все-таки голод был, потому что это и ребенку понятно, что получить хлеб от крестьянства город мог только в обмен на какой-нибудь другой материальный товар, а вовсе не на те мешки бумажных денег, которые в основном только и остались у него в наличии. Что в этом смысле голод надвигался еще до захвата власти большевиками, Солоухин мог бы вычитать из работы Ленина «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», написанной в сентябре 1917-го. (Надо думать, дальновидный Ленин уже тогда лгал рабочим и тогдашнему демократическому правительству, готовя почву для своих дальнейших шагов). Работа так и начинается: гл. 1 «Голод надвигается». Читаем:

«Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась еще ближе. Дошло до массовой безработицы. Подумать только: в стране бестоварье, страна гибнет от недостатка продуктов, от недостатка рабочих рук, при достаточном количестве хлеба и сырья, — и в такой стране, в такой критический момент выросла массовая безработица! Какое еще нужно доказательство того, что за полгода революции... при демократической республике, при обилии союзов, органов, учреждений, горделиво именующих себя «революционно-демократическими», на деле ровнехонько ничего серьезного против катастрофы, против голода НЕ сделано? Мы приближаемся к краху все быстрее и быстрее, ибо война не ждет, и создаваемое ею расстройство всех сторон народной жизни все усиливается» (т. 34, с. 155-456).

И далее у Ленина определено, какие меры должно было бы принять всякое разумное демократическое правительство, если бы ради спасения страны от катастрофы оно не побоялось затронуть прибыли капиталистов. В числе этих мер — национализация банков и крупнейших монополий, и учет, и контроль, и «принудительное синдицирование (т. е. принудительное объединение в союзы) промышленников, торговцев и хозяев вообще», соответственно четкая налоговая политика, отмена коммерческой тайны, позволяющей скрывать прибыли; «и принудительное (11) объединение населения в потребительные общества или поощрение такого объединения и контроль над ним» (ради наведения порядка в распределении необходимых товаров и продуктов), и все это в рамках буржуазного ведения хозяйства, ибо ничего специфически социалистического, угрожающего отношениям частной собственности, во всех таких общедемократических преобразованиях — нет. Включая и учет, и народный контроль, и самоорганизацию населения, и перераспределение прибыли в пользу государства и малоимущих слоев.

Все эти меры или, если были осуществлены хотя бы основные из них, национализация банков например, принесли бы выгоду не столько рабочим, сколько массе крестьян и мелких промышленников:

«Доступность и легкость кредита именно для мелких хозяйчиков, для крестьян-ства, возросла бы чрезвычайно. Государство же впервые получило бы возмож-ность сначала обозревать все главные денежные операции, без утайки их, затем контролировать их, далее регулировать хозяйственную жизнь, наконец получать миллионы и миллиарды на крупные государственные операции, не платя «за услугу» бешеных «комиссионных» господам капиталистам» (т. 34, с. 165).

Кто знает, окажись Временное правительство способным осуществлять подобные меры — в него ведь входили и социал-демократы, — оно получило бы поддержку столь широких масс российского населения, что не видать бы большевикам государственной власти как своих ушей. Более того: 

«даже с точки зрения «обороны» страны, т. е. с военной точки зрения эта мера была бы гигантским плюсом, она подняла бы «военную мощь» страны в громадных размерах» (там же).

Так что, как видим, Ленин к власти не рвался, раз настаивал  на мерах, ведущих к стабилизации обстановки, следовательно, к сохранению буржуазно-демократического правления, к приумножению экономической мощи буржуазного государства и даже к укреплению его военной машины. И не его вина, что решительные действия этого правительства в пользу действительно широких демократических преобразований, в пользу массы, и, значит, в ущерб крупной буржуазии так и не были предприняты.

Но для Солоухина действительной истории не существует.
А в его идеологизированной и вымышленной дело происходит следующим образом: Дорвавшись до власти, Ленин немедленно начал обманывать, мучить, морить и стравливать людей, отнимать у них хлеб, чтобы сделать своими рабами.

«Для себя Владимир Ильич твердо знал, что он осуществляет хлебную монополию, то есть сосредоточивает весь хлеб, имеющийся в России, в своих руках. Но для общественного мнения был выкинут жупел, словечно, против которого невозможно, кажется, возразить, коротенькое словечко — голод.
Было сделано так, что два главных города, Петроград и Москву, посадили на голодный паек. Сто граммов хлеба в день. Дикие очереди за этими ста граммами. Ну а раз голод, значит, надо объявить поход за хлебом, изъятие хлеба ради голодающих. Дело благородное и чистое, как слеза».

Заметим, двуличный Ленин уже каким-то чудом полновластный диктатор, готовый сосредоточить (или уже сосредоточивший?) ВЕСЬ хлеб, имеющийся в России, в СВОИХ руках. И совсем не для того, чтобы рабочие могли наконец стать на работу в главных промышленных городах, а не разбредаться по стране в поисках пропитания, превращаясь из кадровых рабочих в пауперов и грабителей, — нет, делалось это ради иных, гнусных целей, которые только теперь по счастливой случайности разоблачены и открыты нашим Солоухиным. Весь хлеб, имеющийся в России! Мыслимое ли это дело? Ведь это значит, что крестьянам Ленин не оставляет ни зерна, то есть решается выморить их вместе с чадами и домо-чадцами голодной смертью и, по-видимому, надеется самолично за всем этим ужасным делом уследить?

Словом, Солоухин здесь явно переносится в другую уже эпоху (12), в которой он, должно быть, разобрался так же мало, как и в предшествующей. Но оставим это.

Была ли реальная альтернатива хлебной монополии? Трудно теперь сказать. Политика вообще вещь тяжелая и небезошибочная, тем более в такой драматический момент. К тому же одно дело — политические решения, другое — их осуществление. Вполне возможно, что продовольственная политика тех лет могла бы быть более гибкой, не столь бескомпромиссной. Но история делается руками и разумом тех людей, которые в ней живут. И в периоды революций больших и маленьких ошибок делается ничуть не меньше, чем во всякое другое время. Пожалуй, больше, ибо тут масса активно действующих людей, следовательно, возрастает и число ошибающихся. А также куражащихся, чванящихся, наслаждающихся случайно обретенной властью, злобствующих, ни на волос не понимающих обстановки, фантазирующих, руководствующихся противоречивыми и неразвитыми инстинктами и т. д., и т. д. Да и субъективная честность, дисциплина, революционный энтузиазм отнюдь не гарантируют правильных и точных политических действий в каждом отдельном случае. И вот из всех этих повседневных мучительных столкновений, а вовсе не из мыслей или личных стремлений Ленина в действительности и сложилась жестокая эпопея продотрядов.

Но из чего же было выбирать?
Солоухин говорит, что, стоило, мол, снять заградительные от-ряды и разрешить крестьянам свободный ввоз, они бы завалили города хлебом. Это при тогдашнем-то состоянии транспорта каж-дый крестьянин огромной России ринулся бы в город (в Москву, в Петроград!) со своим возом или со своим мешком? Ясно, что дело немедленно взяли бы (и брали!) в свои руки перекупщики, в чьих карманах оседало бы золото, и очень скоро эта публика навязала бы стране свою диктатуру, едва ли более мягкую, чем большевистская. Нет, возразит Солоухин, цены на хлеб должны были бы упасть вследствие обильного его поступления. 

Но экономически это было бы возможно лишь в том случае, если бы на рынке для обмена на хлеб существовали бы товары не только в виде золота, драгоценностей и всякого случайного барахла, а в виде ситцев и гвоздей, топоров, плугов, лопат, простейших сельскохозяйственных орудий и машин и всякой необходимой в сельском быту утвари. Существовали бы в количестве хоть сколько-нибудь достаточном для поддержания нормальной, не спекулятивной торговли. 

Без всех этих товаров не могло быть и речи о нормальном денежном обра-щении (для обычного трудового крестьянина деньги — лишь средство обращения), то есть опять-таки нужно непрекращающее-ся промышленное производство, поддерживающее жизнь рабочих. А раз его нет, то хлеб и далее золото, вещи, драгоценности в руках мелких и покрупнее собственников — это очевидная эконо-мическая удавка для рабочего класса; приведение ее в действие (стихийный рынок, спекуляция) — верная физическая гибель городской бедноты, не исключая солоухинского «самодеятельного населения», а также оставшейся без средств существования науч-ной и творческой интеллигенции и т. п. и установление диктатуры самого оголтелого и неразвитого социального слоя в стране. То есть немедленная и беспощадная расправа с революцией, да и со всякой надеждой на демократию вообще.
Именно такой была реальность. А как же представляет дело Солоухин?

(Окончание в следующем номере.)

(1) Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 124.

(2) Согласно материалистическому пониманию, мелкий буржуа — это не какая-то заведомо негативная оценочная, моральная характеристика. Это — не зависящее от сознания людей, объективное экономическое положение определенного социального слоя, чрезвычайно распространенного у нас и поныне в силу неразвитости нормальных буржуазных (рыночных) отношений. Мы здесь не рассматриваем происшедшее за 70 лет историческое видоизменение мелкой буржуазии, вызванное развитием крупного общественного производства, втис-нутого у нас в мелкобуржуазные рамки. Заметим только, что нигде и никогда ни одно общество в мире не состояло и не может состоять из милых сердцу Солоухина обособленных частных собственников,  по отдельности владеющих средствами производства и самостоятельно живущих своим трудом.

(3) Пассажи насчет «схоластической неудобоваримой материи» и презритель-ные замечания о философских трудах Ленина имелись у Солоухина в «самиздатовском» варианте. В публикацию журнала «Родина» они не вошли.

(4) См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 11.

(5) Обратившись к Указателю имен в томах Ленина, Солоухин мог бы убедиться, что поголовно все упоминаемые Лениным крупные партийцы тех лет имеют датой смерти конец 30-х годов. За исключением 2—3 ныне весьма из-вестных. Ну а наиболее выдающиеся либо умерли, либо были уничтожены еще раньше. С точки зрения Солоухина такие исторические «детали», по-видимому, несущественны.

(6) Ныне стало хорошим тоном, ссылаясь на опыт наиболее благополучных буржуазных стран с развитым госкапитализмом (ФРГ, Швеция, Япония и т. п.), объявлять их чуть ли не «социалистическими» или, во всяком случае, заявлять, что они-де «позаимствовали» (уж не у нас ли?) «преимущества социализма» в виде планомерности и т. д. Современная социал-демократия активно спекулирует на этой подмене, скрывая от рабочих принципиальное отличие социалистического способа производства от буржуазного и выдавая за «социализм» оголтелую эксплуатацию передовыми странами всего мирового рынка.

(7) Люди, обвиняющие ныне Ленина в насилии над историей, не желают знать, как трезво относился он к материальной подготовке действительного переворота в способе производства и до Октября и после него. Однако худшими соглашателями и хвостистами он считал бы тех «коммунистов», которые уступили бы буржуазии руководство революционной массой на том основании, что «история еще не смолола той муки, из которой будет испечен пшеничный пирог «социализма». История и есть не что иное, как деятельность людей при определенных обстоятельствах. «Обычно возражают: русский народ еще не подготовлен к «введению» Коммуны. Это — довод крепостников, говоривших о неподготовлен-ности крестьян к свободе. Никаких преобразований, не назревших абсолютно и в экономической действительности и в сознании подавляющего большинства народа, Коммуна, т. е. Советы рабочих и крестьянских депутатов, не «вводит», не предполагает «вводить» и не должна вводить. Чем сильнее экономический крах и порождаемый войной кризис, тем настоятельнее необходимость наиболее совершенной политической формы, облегчающей излечение ужасных ран, нанесенных человечеству войной. Чем меньше у русского народа организационного опыта, тем решительнее надо приступать к организационному строительству самого народа, а не одних только буржуазных политиканов и чиновников...» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 31, с. 163—164).

(8) Пафос Солоухина состоит в том, что власть узурпаторов большевиков ни в коей мере не была ни пролетарской, ни рабоче-крестьянской властью. Несомненно, Ленин куда лучше Солоухина видел несовершенства тогдашней государственной власти, нередко впрямую указывая, что настоящей властью рабочих она еще не является. Но диалектик Ленин знал также и то, что ничто в этом мире не родится сразу в готовом идеальном виде. История наша дает достаточно ясное представление, куда — вперед или назад — развивалась эта власть фактически.

(9) «Социализм есть уничтожение классов» (Полн. собр. соч., т. 39, с. 279). «Задача социализма состоит в том, чтобы уничтожить классы» (т. 44, с. 39). «...социализм означает уничтожение классов, а пока остаются рабочие и крестья-не, до тех пор остаются разные классы, и, следовательно, не может быть полного социализма» (т. 43, с. 130). Таких высказываний и разъяснении к ним у Ленина множество, но на них не остановился пристальный взор читающего Солоухина. Наверное потому, что это «для одурачивания рабочих». Впрочем, привлеки они внимание Солоухина, он бы непременно заявил, что Ленин стремится к поголовному физическому истреблению народа, поскольку каждый ведь и поныне принадлежит к какому-нибудь классу или более мелкой социальной градации. И масса людей, подобных Солоухину, не отличает себя как — человека от хотя и давящих, но привычных социальных оков, а следовательно, всякое покушение на эти последние воспринимает как покушение на собственную личность и жизнь.

(10) Спросите его, к примеру, какой он видит перспективу нашего теперешне-го экономического развития, и он наверняка ответит вам что-нибудь о «само-финансировании» каждой крошечной ячейки производства, в том числе и в сферах по существу непроизводственных; о необходимости «раздать» землю в частную собственность (как будто бы она в общественной!), о передаче предприятий в «собственность» их коллективов, как будто это экономически возможно. Ему наверняка по сердцу все эти начинания, над которыми смеется цивилизованный буржуазный Запад. Жива, ох, жива шариковская логика: все поделить! С той только разницей, что Шариков хотел бы поровну, ну а тут уже сам характер разделяемого предмета таков, что одни получают бублик, другие — дырку от бублика. Одно дело, когда речь идет о пайке хлеба, и совсем другое, когда делятся капиталы.

(11) Слово «принудительное» вызывает у Солоухина прямо-таки судороги. Он, как наивное дитя, видите ли, не знает, что всякое государство есть публичная ВЛАСТЬ и что политика — область принуждения.

(12)  Об опасности наступления этой, другой эпохи Ленин, если внимательно перечитать все «послереволюционные» тома, не забывал ни на один день. О том же — последние речи и статьи и знаменитое «Письмо к съезду».
Или вот еще. Видя, что вследствие нарастающих противоречий в экономике и управлении   государственный корабль начинает угрожающе крениться, 
Ф. Э. Дзержинский, бывший в последние месяцы председателем ВСНХ, буквально за несколько дней до своей скоропостижной смерти (в 1926 г.) поделился с 
В. В. Куйбышевым горьким предчувствием: «...и страна тогда найдет своего диктатора — похоронщика революции, — какие бы красные перья ни были на его костюме...» 
(См.; Коммунист, 1988, № 7, с. 104).