Об истоках холодной войны

В последней из отечественных работ о холодной войне, попавшейся мне на глаза, читаю: “Истоки “холодной войны” лежат в принципиально различных национальных интересах СССР и стран Запада, оформившихся еще на заключительном этапе второй мировой войны”6 . Оценка, как видим, относится к числу “сбалансированных”, претендующих на объективность: дескать, что тут было поделать, если национальные интересы той и другой стороны далеко развели их друг от друга?

Подобные оценки рождаются из боязни взглянуть в глаза правде. Не было в СССР руководящих кругов, способных более или менее правильно определить национальные интересы своей страны. Их место занимали головотяпы (любимое словечко Сталина и сталинцев). Подлинная причина холодной войны — в специфической ментальности советского правящего слоя, сформировавшегося на протяжении 20-х — 30-х годов. Подавляющая его часть вышла из крестьян (притом частично люмпенизированных), практически не получивших образования (даже к концу 30-х годов две трети верхнего слоя номенклатуры — на уровне первых секретарей обкомов и райкомов — имели лишь начальное и неоконченное начальное образование), и они привнесли в большую политику вполне архаичные представления о том, как должно строиться царство и как ему подобает вести себя в мире. В части внешней политики пробил себе дорогу элементарный хватательный инстинкт: “это мое, и то тоже мое”. Но древний инстинкт хотя бы умеривался здравым смыслом. А у наших руководителей здравый смысл был, хотя бы частично, атрофирован их революционным прошлым. “Сырье” архаических представлений в данном случае было обожжено огненною новизною большевизма, ставившего своей целью мировую революцию. Но что такое мировая революция, могли себе представить только большевики ленинско-троцкистской складки, а не их номенклатурные выкормыши. Для последних имела смысл только та революция, которую они уже совершили и которая привела их к власти. Вместе с тем заложенная в них программа мировой революции никуда не исчезла, а лишь трансформировалась в некий “драйв”: подчинить своей воле все окольные, а потом и дальние народы.

“Большой мир” был им непонятен и уже поэтому казался враждебным, хотя та же Америка в 40-е годы выглядела гораздо более понятной страной, чем сейчас. В ней еще не появилось сегодняшних примет декаданса — одержимых дьяволом душегубов с “артистическими” наклонностями, мальчиков с ароматическими палочками и чудными прическами, “унисекса” и всего прочего, чем нас теперь каждодневно угощает телевизор. Напротив, в бытовом смысле это была “соматически здоровая” (выражение Александра Гольштейна) страна, довольно близкая или, во всяком случае, совсем не чуждая советскому бытовому идеалу (каким он сложился во второй половине 30-х годов), что, между прочим, подспудно внушала советскому читателю популярная в те годы книжка И.Ильфа и Е.Петрова “Одноэтажная Америка”. Добавим к тому же, что в годы рузвельтовского Нового курса Америка так “порозовела”, как этого никогда больше с нею не случалось ни до, ни после, и данное обстоятельство, казалось бы, должно было еще больше приблизить ее к уровню понимания советского руководства. Но тщетно было бы искать подтверждений этому — даже такую Америку в Кремле предпочитали видеть сквозь прорезь прицела.

Даже союзнические отношения не сделали возможными проявления каких-то живых симпатий к американцам и англичанам. Мы, например, фактически не знали, как они воюют; только слышали из официальных уст произнесенные сквозь зубы слова о “наших доблестных союзниках”. В позднесоветское время у нас был снят, специально для американцев, фильм “Неизвестная война”, само название которого содержало упрек в их адрес: вот, дескать, вы ничего о нашей великой войне не знаете. На самом деле американцы к тому времени о ней подзабыли, но в годы, когда она велась, они получали с Восточного фронта достаточно обильную информацию, за отдельными исключениями пронизанную симпатией к советской стороне. А вот их (англичан и американцев) война у нас действительно оставалась неизвестной. Я тогда только начинал читать и хорошо помню, что, например, о боях под Элль-Аламейном (октябрь 1942 года) в газетах было помещено всего несколько строк, хотя это была, на тот момент, крупнейшая в истории танковая битва и вторая, после битвы под Москвой, крупная победа над войсками стран “оси”. И в годы войны, и после всячески занижалось значение огромной помощи, которую американцы оказывали нам по ленд-лизу. Дело представлялось таким образом, что мы, де, несем основную тяжесть войны, поэтому, даже помогая нам материально, американцы еще как бы остаются нашими должниками. Спору нет, основную тяжесть войны вынесла на себе наша страна, но ведь и напали-то немцы на нас, а американцам они непосредственно даже не угрожали; и даже Великобритании угрожали в гораздо меньшей степени.

По всему по этому психологический переход от формально дружеских отношений с Америкой к откровенно враждебным совершился у нас относительно легко и быстро.

Сознание советских людей (а точнее, управленческой страты) того времени называют оборонным, но таковым оно было в культурном смысле, а в военном смысле оно было скорее наступательным. Характерный штрих находим в романе П. Павленко “На востоке” (1937), написанном по прямому заказу Сталина. Военный инженер рассуждает о нашей готовности к войне, то есть как будто к обороне: “Можем обороняться до самого Шанхая, — сказал он со значением и захохотал своей остроте”. Это на восточном направлении. На западном — мог бы сказать: до самого Парижа, или Лондона (Новый Свет тогда еще оставался для “непобедимой и легендарной” практически недоступным). Доля шутки в этой шутке совсем невелика.

Говоря без обиняков, это было чисто угрюм-бурчеевское “идиотство, не нашедшее себе границ”; и оно сохраняло силу до самого конца советской эпохи. Что это было именно идиотство, мешал, да и сейчас мешает разглядеть тот факт, что люди, поводившие его в жизнь, порою были совсем не глупыми; иные из них “блистали” образованием и даже знали “довольно по-латыни” (сталинский мининдел А.Я.Вышинский, получивший дореволюционное образование, в своих выступлениях особенно любил употреблять латинские афоризмы).

Но тут, очевидно, применима русская пословица: “ум выставлен на крыльцо, а в палатах пусто” (сравним с другим русским выражением: “ума палата”).

В нынешние времена Сталина у нас почитает незначительное (если брать не в абсолютных цифрах, но в процентном отношении) меньшинство; его канальские дела слишком известны. Но когда речь идет о его внешней политике, критическое отношение к нему большинства во многих случаях глохнет и сходит на нет. И потому, что “успехи” его в этой части впечатляют, и потому, что “своего” корить перед “чужими” не хочется. Ну, жил в доме такой зверонравный дядюшка, о котором в иных случаях лучше не вспоминать, но — чего, дескать, нельзя у него отнять — с иноземцами был крут и хитер, умел настоять на своем и кому угодно на свете дать хорошего леща.

Даже если бы внешняя политика Сталина была действительно успешной (чего в принципе быть не могло), то и в этом случае она не могла бы избежать в глазах потомства нравственного приговора, который для нее не может не быть весьма и весьма суровым. Но она была абсолютно провальной — если судить о ней по ее конечным результатам. Идиотизм внешнеполитического курса, заданный правящей стратой, которой он умел “соответствовать”, Сталин дополнил, обогатил, так сказать, своей личной хитростью и коварством, но они лишь сделали его, идиотизм то есть, более выпуклым. Близорукий в историческом смысле, Сталин способен был видеть только “подножные” цели, а его уровень понимания “большого мира” был не намного выше, чем у его малограмотного окружения.

Поведение советского руководства в первые годы холодной войны — верх неосмотрительности и головотяпства. Никакой реальной угрозы Соединенные Штаты тогда для нас не представляли: достаточно сказать, что к 1948 году, после проведенного разоружения, их сухопутная армия, по разным данным, в восемь или десять раз уступала по численности советской. При таком соотношении сил ни о какой агрессии с их стороны не могло быть и речи; атомная бомба, тем более тогдашнего малого “калибра”, им тут не помогла бы, ибо для вторжения на территорию противника нужны сухопутные войска. Агрессивность демонстрировала другая сторона. Советский пока-еще-гигант вместо того, чтобы залечивать свои раны, задирал американского гиганта всюду, где только мог, грубо вызывая его помериться силами. Американец старался не отвечать, покуда это было возможно. Отвращение к постоянным военным усилиям исторически глубоко заложено в сознании американского народа; даже сейчас оно еще не до конца изжито. Участие в двух мировых войнах было вызвано, как считалось, экстраординарными обстоятельствами (во втором случае — прямым нападением Японии) и не должно было повести к милитаризации страны. После Первой мировой войны Соединенные Штаты едва ли не полностью разоружились (сохранив лишь сильный флот) и замкнулись в себе, почти не принимая участия в мировых делах. После Второй мировой возвращение к прежней политике изоляционизма было уже невозможно, и тем не менее преобладавшее в американском народе общее мнение было таково, что не следует слишком “увязать” в чужих делах и, во всяком случае, не следует держать чересчур мощные вооруженные силы.

Рассуждая умозрительно, сразу после войны у нашей страны был великолепный шанс обеспечить свое место в мире на целое столетие вперед. Никогда — ни до, ни после — образ СССР в глазах окружающих не был в такой степени позитивным. Никогда Америка не была настроена так дружелюбно по отношению к нам и не проявляла такую готовность к сотрудничеству. Мир мог стать надолго биполярным, тяготеющим к Москве и Вашингтону (Великобритания неизбежно утрачивала прежнее значение мировой державы), — только совсем не в том смысле, в каком он стал им на годы холодной войны. Не ради постоянного хождения на грани войны “горячей”, от которой сотряслись бы своды мира, не ради разжигания конфликтов во всех уголках земли. Напротив, две державы могли бы гасить любые конфликты и, по возможности, предупреждать их — в два ума и четыре руки.

Всего-то надо было: соблюдать договоренности — уважать народное волеизъявление в тех странах, где советских солдат встречали, как освободителей. Такое уважение вернулось бы к нам сторицей: по сию пору освобожденные народы, да и вся Европа, чувствовали бы себя нам обязанными.

Но это, повторяю, чисто умозрительное рассуждение. Не могло советское руководство вести себя иначе, чем оно себя вело. Точно так же, как не могло оно само поднять себя за волосы.

Всячески стремясь “растолкать” Америку, Сталин в конце концов добился своего, но в итоге он перехитрил самого себя. Точнее — страну, которой он, на ее несчастье, руководил. Выведенная из прежнего состояния равновесия, Америка пустилась бежать с нами наперегонки и в итоге обставила нас по всем статьям, продемонстрировав всему миру превосходство своего внутреннего устройства и покуда еще стойкого (при всех его нынешних изъянах) национального духа.

Это Сталин (как “представитель” тогдашней номенклатуры) виноват в том, что Россия по всем признакам превращается сейчас в третьеразрядное государство. И что НАТО, изначально неагрессивная, а сейчас в некотором роде даже союзная организация, вплотную приблизилась к нашим и без того сузившимся границам. Все ж лучше было бы, если бы этого не было. И что в чисто военном отношении мы сейчас отстали от Соединенных Штатов, как говорят специалисты, на целых два десятилетия.

Ирония истории: страна, бывшая Третьим Римом, скатилась на путь Ассирии и в итоге повторила ее судьбу, не выдержав бремени собственного дубоголового милитаризма.