|
ИСТОРИЯ КОРЕЙСКОЙ СЕМЬИ ЛИ В РОССИИ
Ли (тетка Тали Ли) история моего отца
=================================
Я не знаю истории моих предков по порядку, основательно, с именами. Они старались мне об этом не рассказывать. Жизнь моих близких, давно ушедших людей, сохранилась в памяти небольшими картинками, скупо эпизодически рассказанными мне когда-то мамой, сестрой, старой тёткой. Как окна в компьютерной системе Windows.
В моем рассказе нет вымышленных героев, придуманных историй, всё имело место быть в действительности. У большинства моих героев нет имён, потому что они не только мои родители, это бабушки, дедушки, отцы и матери, братья и сёстры тысяч советских корейцев, это общая история всех переселенцев, история страны, которая стала для них родиной.
Война.
Мать и дочь.
Совсем темно. Узкая тропа, дорога к ферме, знакома, но в это время суток, когда
до рассвета еще далеко, особенно зловеща. Зима свирепствовала здесь в тылу, словно
сговорившись с войной, убивающей сотнями на фронте. К утру выпал новый снег, белым
мягким пухом накрыл притоптанный скрипучий старый. И мороз, будто немного
подобрел перед этим молодым снежком, отступил, стал мягче.
Но тропа от этого не стала менее зловещей, затаилась, приготовив нечто страшное
в белой тьме, оглушающей тишине. И вот оно впереди. Две женщины остановились, как
по команде. Страх не давал шагнуть дальше. Тропа вздулась чем-то выпуклым,
заснеженным. Вгляделись. Снег синими тенями четко обозначил силуэт лежащего,
скорчившись, человека. Молодая женщина, совсем еще ребенок, прижалась к старшей.
- Мама,.. это же вчерашний солдат.
Мать осторожно ткнула ногой лежащего. Снег легким пухом колыхнулся и местами слетел с окоченевшего тела. На трупе не было никакой одежды.
А вчера на нем еще было солдатское белье. Он зашел в дверь фермы, обледеневший, в некогда белых ободранных кальсонах, едва перебирая босыми, лишь обмотанными в портянки ногами, шатаясь, дрожащими губами просил о помощи. Умолял не выгонять, просил дать глоток молока. Клялся, что утром уйдет, и никто не узнает, что он ночевал тут. Клялся, что не дезертир, что его ограбили и раздели.
Да кто ж ему поверит. Не могли они оставить его на ферме. Не могли обречь себя на
гибель. Лишить пайка детей. Не могли.
- Мама, это же вчерашний солдат…
Старшая женщина ничего не отвечала, осторожно перешагнула через белый, совсем
белый, белее снега, труп, крепко держа за руку дочь. Та последовала за ней. Опоздать на
ферму нельзя. Утренний подой нужно завершить до рассвета и разлить молоко по
бидонам. За ними приедут на санях, едва забрезжит.
Семья.
Отца забрали в трудармию. На фронт корейцев не брали. Неблагонадежные.
Правительство не доверяло им, потенциальным врагам народа. Всех мужчин в селе, а в
Уштобе и близлежащих селах жили в основном корейцы, депортированные из Дальнего
Востока в 37-ом, увезли на принудительные работы в угольные шахты. В народе их
называли трудармиями.
В доме оставалось семь человек. Трое детей, старый уже почти неподвижный дед,
бабушка, которая приглядывала за детьми и больным дедом. Потому работоспособных из
семерых было только двое: мама и старшая четырнадцатилетняя дочь. Паёк (около
полбуханки черного из отрубей хлеба) полагался только работающим. Каждый день мать
и дочь приносили домой два пайка, почти буханку черного хлеба, которым и кормилась
вся семья.
Мог бы работать Костя, сын-подросток, но дед запретил, потому что он должен учиться. Это не обсуждалось. И Костя учился. Прилежно, круглым отличником. В школе учеников кормили обедом. Чем-то средним между супом и кашей. Серовато-коричневой жидкостью, которую называли баландой. Но она была горячей и на какое-то время голод утоляла. Зачастую Костя отказывался дома от отломленного ему пайкового кусочка хлеба, сославшись на то, что сыт, что ему за отличную учёбу дали баланды немного больше, чем другим ребятам. Вправду ли было так, знает только он сам.
Почти не ел и дед. Говорил, что лежит целый день и потому не голоден.
Мать на ферме иногда, с опаской оглядываясь по сторонам, мелко дрожа, собирала пальцами оставшиеся по краям ведра жирные полосы сгустившегося молока и украдкой давала слизывать дочери. Как страшно было это делать! Ведь лишись они этой работы, вся семья осталась бы без пайка... Даже подумать страшно.
Костя.
Дед до весны не дотянул. Голодной ли смертью умер, может, от болезни. Хоронил его Костя. Сам соорудил из досок гроб, сам положил в него деда и на санях свез на сельское кладбище. Долбил в мерзлой земле могилу. Вернулся домой поздно с кровавыми мозолями на руках.
Соседи сказали матери тогда:
- А у тебя мужчина есть в доме.
Этому мужчине в ту зиму пришлось хоронить еще одного члена семьи. Маленького
брата. Остались одни женщины и Костя. Он похоронил брата молча, со знанием дела
сколотил гробик, вырыл маленькую могилу, засыпал мерзлой землей и вернулся домой, не
проронив ни слезинки. Только вечером после похорон он громко навзрыд, совсем не по-
мужски рыдал, прижавшись к маме, та, обняв его, раскачивалась из стороны в сторону и
выла. Не плакала, выла, по-волчьи.
По весне жить стало легче. На оттаявших пригорках появилась трава. Разная. Мягкая
и вкусная. Бабушка с раннего утра отправлялась с малыми детьми на сбор, а к вечеру
приносила целый ворох трав, пахнущий землей и залежалой под снегом жухлой корой
деревьев. Перебирала их и готовила ужин. Как же это было вкусно.
Костя, уже будучи взрослым, солидным отцом семейства, вспоминал вкус этой
божественной пищи. Всё пытался приготовить нечто подобное, накупив разнообразной
зелени на рынке. По выходным, когда вся семья еще спала, он колдовал на кухне и потом
удивлял семью салатом «Весна», «Осень», «Лето», в зависимости от времени года. На
самом деле, по вкусу его салаты были самыми обычными, и, главное, друг от друга ничем
не отличались, разными были лишь названия. Как-то его жена сказала:
- Чтобы салат был действительно божественным на вкус, надо пережить хотя бы
одну голодную военную зиму.
Брат мой в ответ промолчал, но как-то странно потух во взгляде, стал уже в плечах.
Я тогда по молодости ничего не поняла, это сейчас пронзительно больно вспоминать
опустившиеся в тот момент костины плечи. Он помнил до каждой мелочи обо всём, что
пришлось пережить, всех недоживших, всех выживших. Не только в своей семье, но и у
соседей, в школе, во всем поселке.
Летом пошли грибы, ягоды. А осенью можно было собрать на полях оставшиеся
колосья риса. Вечером бабушка усаживала детей во дворе перетирать в ладошках рисовые
колоски, постелив внизу старое одеяло. Быстро-быстро двигались детские маленькие
руки, вдруг останавливались и тщательно подбирали каждое упавшее невзначай
зернышко… Потом бабушка сдувала шелуху и варила рис. Настоящий рис.
Костя ел, всегда держа на коленях Валю. Из двух сестер младшая Валя была
любимицей всей семьи. Смышленая не по годам, очень и очень заботливая. Сидя на
коленях у Кости, она еще и подкармливая его, пронося мимо своего рта очередную ложку
риса. Костя же свою ложку чаще доносил до валиного рта. Семья смеялась:
- А своей ложкой в свой рот – не удобнее будет!
В следующую весну Валя тоже умерла, хотя старики после случая на мосту
пророчили ей долгую жизнь. Осенью сельчане собирали массак - оставшиеся на полях
после сбора урожая початки кукурузы, свёклы, картофеля и других овощей. Возвращались
домой почти затемно с груженой доверху телегой, на которой сверху сидела Валя. На
шатком давно нечиненом мосту обоз перевернулся, Валя осталась под водой. Костя в
мгновение нырнул в реку, никто не знает, какими невероятными усилиями ему удалось
сдвинуть телегу и достать из-под нее Валю, но через несколько минут он стоял по пояс в
воде, крепко держа ее на руках. Громко плакала бабушка, истошно кричала сестра. Мама
сквозь завесу слез там, в темной воде, видела Костю, мокрого едва удерживающегося на
ногах в речном потоке. Она только что потеряла и вновь обрела сына и дочь.
Ошиблись старики. Тиф унес Валю. Тогда в поселке от тифа умерло много детей.
Папа вернулся с трудармии спустя три года по окончании войны. Костя закончил
школу с золотой медалью. Уехал в далекий Ленинград. Поступил в политехнический
институт. Вернулся специалистом химического машиностроения. Работал в руководящей
должности одного из научно-исследовательских институтов, проектировал и строил
заводы в СССР и Германии, чаще, чем кто-либо другой из нашей семьи, вспоминал деда.
Деда, который лишил семью такого необходимого в то голодное время еще одного пайка,
сам умер, чтобы Костя учился.
Еще до пенсии Костя перенес несколько инсультов и, парализованный, перед
смертью долго находился в беспамятстве. Тогда, день за днем сидя у его постели, я видела
другого Костю. Он находился в далеком прошлом, когда был подростком, единственным
мужчиной в доме. Разговаривал со всеми умершими сестрами и братьями, называл их по
именам, что-то рассказывал, смеялся, плакал,..
словно вернулся к ним, кого не сумел
сохранить на этом свете.
Папа.
Пошли третьи сутки, но он и еще несколько человек, придавленные грудой
обвалившейся угольной скалы, лежали в кромешной тьме, не чувствуя ни времени, ни
даже боли. Нога лишь поначалу адски болела, но потом он просто перестал ее
чувствовать. Дышать было нечем. Даже переговариваться хоть изредка лежащие рядом
перестали, потому что по молчанию можно было определить, кто уже умер. Поскорее бы
все закончилось...
Очнулся в больничной палате. Санитарка обрабатывала чем-то живот, грудь, руки. Нога забинтована сверху донизу. Всё тело нестерпимо болело, горело. Лежал практически голым, чужая незнакомая женщина колдовала над ним, но он не чувствовал стыда. Боль нестерпимая пронизывала до одурения. Терял сознание, впадал в беспамятство, иногда приходил в себя, кто-то пытался поить его, что-то перевязывал на теле. Сколько времени провел так, он не знал, да и не пытался узнать. Он был жив.
Единственный из всех, кого завалило тогда.
Его откачали, отпоили, практически вылечили. Ногу сохранили, но не восстановили,
она, как нечто инородное, пассивно волочилась за телом, не желая ни сгибаться в коленях, ни шагать. Вернули с больничной койки в барак, но в шахту пока не отправляли.
Назначили разнорабочим по хозяйству. Однако шахтерскую пайку, и без того скудную,
урезали. Трудармейцев, работавших внизу в угольных шахтах по 12-15 часов, кормили
весьма скудно, они возвращались ночью в свои бараки, едва держась на ногах, кожа да
Та санитарка из госпиталя нет-нет, да и принесет чего-нибудь поесть: то две-три
вареных картофелины, то кусок хлеба, а порой и горячего супа. Тоска по родным, голод,
или просто желание человеческого тепла, но эта чужая русская женщина стала для него и
матерью, и женой одновременно. Прикормила, вернула к жизни. И он, как выпадет время,
старался быть полезен этой одинокой и, как почти все вокруг, несчастной женщине. Где
что починит, подлатает, покопается в огороде. В покосившемся доме пусто, никого. На
сына пришла похоронка еще в начале войны, а от мужа весточки никакой. Жив ли, погиб.
Позже, вернувшись домой одним из немногих в поселке, кто не умер от истощения
или туберкулеза и тифа, папа рассказал матери об этой женщине. Мама, выслушав его,
тихо ответила:
- Спасибо ей. Она сохранила мне мужа и отца моих детей.
Мама искренне была благодарна ей. Никто никогда не слышал от матери ни звука
упрека в адрес отца или той женщины.
К концу войны шахта пополнилась новыми трудармейцами: пленными немцами. Их привезли под конвоем. Отца и еще нескольких корейцев вызвали в комендатуру. Дали подписать документ, из которого следовало, что отныне они собственными жизнями отвечают за пленных немцев, с которыми будут работать на шахте. За каждым корейцем прикрепили по пять немцев.
Пленных поместили в отдельном бараке, круглосуточно охраняемом вооружёнными часовыми. Утром корейцы получали своих «фрицев» (так их сразу окрестили) и с этого момента целиком и полностью отвечали за каждый их шаг, спускались с ними в шахту, а вечером сдавали их часовому. Подписанный в военной комендатуре документ гласил, что в случае нарушения порядка или побега пленных немцев кореец, назначенный ответственным за них, несет наказание по законам военного времени, вплоть до расстрела. За выработку дневной нормы угля каждого фрица также отвечал кореец.
Как-то к вечерней сдаче отец не досчитался двух фрицев. Где они могли быть! С
шахты поднялись вместе, шли вместе. Он в ужасе метнулся назад к подъемнику, обшарил
каждый закуток вокруг бараков. Фрицы как в воду канули.
- В воду! Точно! Они пошли по реке, - мелькнуло в голове.
Кубарем, почти не различая ни колючих кустов, ни острых камней вокруг, он скатился
вниз к оврагу. Пригляделся. На другом берегу едва заметные тени.
- Точно! Вон они, вот, родненькие! Ну, зачем! Зачееем!
Мгновение, и отец, весь мокрый, в крови и разодранной одежде, был с ними,
фрицами. Крепко сцепившись руками в обоих беглецов, он ползал перед ними на коленях,
умолял их не бежать, умолял сжалиться. Его расстреляют без трибунала, а у него дома
дети, жена и престарелые родители. Он не может быть расстрелян! Он кричал об этом,
продолжая стоять на коленях перед фашистами, врагами, вторгшимися в страну, из-за
которых семья его умирает с голоду, а он здесь, на шахте. Он умолял криком отчаяния.
Просил пощады себе и своей семье:
- Вам же все равно не убежать, вас же все равно найдут, собаками затравят. Вам же лучше потерпеть, вот скоро уже закончится война, вас отправят домой, к себе, в свою Германию. Зачем вы напали на нас! Я же вам ничего не сделал!
Те молча глядели на него, жалкого, безумного. Пожалели ли несчастного корейца, или поняли, что он говорил об окончании войны, они вернулись. Обе руки, которыми отец держал немцев, бросившись на колени перед ним, будто сжались в судороге, он не мог их расцепить. Фрицы волокли его так до самого барака. Часовой с силой впихнул немцев в дверь, брезгливо пнув ногой вцепившегося в них корейца. Только сейчас он почувствовал,
что ногу сильно тянет и все тело болит, как одна сплошная рана.
С тех пор отец не видел тех фрицев. Позже ему дали двух других, а тех он больше не
видел. Возможно, они тогда вернулись в барак, спасли жизнь моего отца ценой
собственных жизней.
- Но зачем они бежали! Зачем!
Папа был совсем немногословен. Мама говорила, что это у них потомственное от деда. Он всегда молчал. Молча ел, молча читал газеты, молча столярничал: любил столярничать. Искусно вырезал из дерева причудливые узоры. Последний домик, где мы жили втроем: я, мама и папа, недалеко от Алма-Аты, он построил сам, весь фасад вокруг крыши, наличники на окнах, забор и ворота были украшены деревянной резьбой, окрашенной голубой и белой краской. Соседи восхищались:
- Какой дядь Ленгик молодец.
Его звали по-корейски Ен Гын. (Из-за ошибки паспортистки, написавшей когда-то, вместо Ен Гын, Ен Гык, он так всю жизнь и прожил с именем Ен Гык.) А дядь Ленгик молчал. Из всего, что он говорил, я помню только ыыы, что означало: да, ладно, хорошо, нормально. Про все остальное он просто молчал. Трудно представить, что эти две истории о трудармии он сам рассказал когда-то маме.
«Трудармия» — военизированная форма труда
определенных категорий советских граждан в 1941—1945 гг., являющаяся
разновидностью трудовых поселений и «колонизации». Формально все мобилизованные
считались свободными людьми, которых защищали советские законы. Но на деле их
жизнь регулировали декреты, инструкции и положения Комитета обороны. А контроль
за мобилизацией и содержание возлагались на НКВД. Работали трудящиеся на добыче
полезных ископаемых, лесозаготовках и в строительстве.
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
В годы Великой Отечественной войны многие мужчины-корейцы были
трудмобилизованы на промышленные предприятия, шахты, строительство
оборонительных, инженерных сооружений и т.п. Только в карагандинских угольных
забоях в эти годы работали свыше двух тысяч корейцев.
Татимов М.Б. Социальная обусловленность демографических процессов. Алма-Ата, 1989.
Дальний Восток. Приморский край.
Из маминого детства.
Никто из родных мне не рассказывал о том, как они бежали с Корейского
полуострова, как попали на Дальний Восток. Только небольшой эпизод из уст маминой
Она сумела незаметно выйти из дома с новорожденной дочерью. Японцы уже были
во дворе, обшарили дом. Ушли. Но женщина продолжала сидеть в своем убежище.
Выходить было опасно. Ее могли схватить в любую минуту. Лишь когда стемнело, она
стала карабкаться в гору. Ребенка спрятала, привязав к туловищу под юбкой. Так его не
заметят, не отберут. Говорят, японцы отбирают грудных детей и увозят. Она не знала,
зачем они это делают и правда ли это вообще. Но так говорили люди, и ребенка она
спрятала. Ей нужно было лишь перейти гору, там жили родители, там бы она спаслась. Но
когда селение открылось вдали, ясно услышала шум, собачий лай, крики и плач детей.
Нет. Туда нельзя. Что делать, она не знала. Сидела, окопавшись в яме между кустарников.
Кажется, сидела до утра, весь день, до ночи. Когда стемнело, вновь пошла в гору,
спустилась поближе к дому, пригляделась. Там за домом кто-то был. Она не могла этого
видеть в темноте, значит, почувствовала. Кто они? Если прячутся, значит не японцы.
Осторожно стала спускаться. Муж заметил ее первым. С ним был их сын. Они живы. Они
вместе. Куда теперь? Что теперь? Пока не рассвело, в темноте они вынесли из дому
убогие пожитки, которые могли унести, то немногое, что нашли из съестного, и еще
затемно вновь стали карабкаться в гору. Муж знал, куда надо идти, с ним ей было почти
не страшно.
Она даже представить не могла, как долог, как опасен будет этот путь. Муж сказал, что они теперь в другой стране, в России, и здесь японцев нет. Она верила ему. Вокруг были корейцы. Только многие из них говорили на чужом, незнакомом языке. Это корейцы, но они уже давно живут здесь с русскими и говорят они на русском.
Чудно это было. Странно. Но японцев нет. Это точно. А значит бояться нечего. Их поселили в заброшенный дом, помогали на первых порах. Муж куда-то уходил с местным старостой, корейцем, который был ну очень другой, совсем не как кореец одевался, говорил все время не на корейском и смотрел на всех как-то свысока, как барин.
продолжение следует
-=-
____________________
рисунки и оформление
Юрий Косаговский
.
|
Комментарии