Кто знает, тот поймет

КТО ЗНАЕТ, ТОТ ПОЙМЕТ

Сюжет: после смерти Володи ушла из обкома в редакцию, в «Газету». Костюрин уговаривал: тебе сейчас лучше здесь работать, у тебя сын, мы поможем, пенсию приличную заработаешь, а там кто поможет? Не могла же я сказать этому в общем-то не глупому и доброму человеку, что меня уже тошнит от обкома и от всех этих неглупых и в общем-то добрых людей. И быть среди этого до смерти? Ушла, согласилась сидеть в Володином кабинете, с которого успели снять табличку «Зав. отделом сельского хозяйства». И тут меня пробило: стала рисовать. Раньше тоже были попытки, но от тщеславия, дескать, я тоже так могу. А теперь от тоски и осознания конечности бытия и от «откуда мы и зачем мы?»

Был у меня холст, который среди других (в Туле в салоне на Красноармейском ни хрена не было, даже красок приличных) приперла из Москвы из салона на Кутузовском по соседству с квартирой старшей сестры. Загрунтованный холст на подрамнике очень интересного размера: 600х1100. Сначала хотела просто незабудки, но пока писала цветы внизу холста, возникающие из черноты земли – нашей колыбели и нашей могилы, сложился сюжет. Посреди полотна огромная капля – то ли слеза, то ли роса, сквозь нее эти незабудки, как сквозь призму – неестественно огромные, искривленные и размытые водой (очень увлеклась этой чисто технической задачей – придать объем этой слезище). Потом показалась она слишком пафосной и плоской по мысли – «небо плачет». И разве небо конечный пункт наших размышлений? «Площину» усугубляли чуть заметные надувные шарики (капли наоборот)с оборванными веревочками, как оторванными от земли стебельками – то ли наши души, то ли «последнее дыхание», и чуть просматриваемые в небесах призванные уравновесить основную каплю купола православных храмов – те же капли. Увидев нарочитость всего этого, жестко записала купола и шарики и изобразила «небо» как подтекающие водопровод или канализационные трубы. Теперь моя каплища стала родом то ли из проржавевшей иной галактики, то ли из нашего родного неба, которому тоже требуется ремонт.

Картину писала втайне от всех, после работы.

В редакции мне дали в подчинение одну чулковскую тулячку, графоманшу и проныру. Первый материал, который она мне дала на визу, начинался так: «В Тулу съехались светилы науки со всех концов страны». Эту «светилу» я молча правила и также молча поначалу принимала её знаки внимания – какие-то кабачки с её дачки, какие-то левые бутылки. Когда она совсем надоела, никак не реагируя на мое «прекрати!», я ей сказала: «Нинка, не можешь не таскать мне в кабинет курицы и кабачки – таскай, но ответа от меня не дождешься, как заворачивала тебе негодные материалы, так и буду. Я тебя предупредила». Надо отдать ей должное, была она обучаема, легка на подъем и писала тоннами. И не пропускала ни одного знакомства, чтобы не извлечь для себя хоть клок чего-нибудь. Уверена, ни один из известных мне журналистов не торговал так смачно, увлеченно и как-то так бессовестно, что бессовестным в её исполнении это и не выглядело, своим печатным органом – просто человек иначе не жил никогда, это его органика и норма. «Нинка, - говорила я ей не раз, - журналист ты никакущий, но ты гениальный торгаш и предприниматель». Но Нинка была не такая дура, чтобы идти в торгаши, газета придавала её недоокультуренной и недоэволюционировавшейся натуре респектабельности, да и где бы она еще завязала столько полезных и высоких знакомств, как не в областной редакции?

Нинка и мои «Незабудки» - это и есть сюжетная линия моего повествования.

Приближался 1991 год. Страна бурлила, надо было бегать по митингам, сессиям и выборам, то есть вкалывать, как заведенным, выдавая на гора по 5-10 тысяч строк в месяц при норме 1500-2000. Тут и пригодились Нинкино графоманство и легкость ног, несмотря на её кряжистость, необыкновенная. У меня оставалось время для драгоценных материалов, которые, по словам отдела писем, ставили рекорды по откликам – сотни писем, в которых читатели не только хвалили меня, но в подавляющем большинстве требовали выгнать с позором с работы, а также расстрелять, повесить, сжечь и развеять по ветру. Время такое было, перестороечно-огоньковское.

«Незабудки» стояли в шкафу мордой в стенку, а за кисть я бралась все реже. Но однажды за этим занятием меня застал редактор соседней областной газеты и мой приятель Миша Гамов. Шутя предложил написать для него что-нибудь, чтобы повесить на стенку в своем кабинете – прикрыть проступающее после каждой покраски пятно. Вытащила «Незабудки» и спросила – пойдет? Рассказала историю про шарики и трубы, а он говорит: а не могла бы ты снова шары и купола вернуть, от труб страшновато, я куплю картину. Нет проблем. Снова записала я эти трубы, вернула шарики и купола, а для большего гламура или «для глубины» – не знаю – посадила на слезищу случайно пролетавшую бабочку-однодневку. Мишке очень понравилось, взяла с него пятьдесят еще советских рублей – за холст и краски, взяла с него слово, что авторство останется тайной, и картина поселилась в его кабинете.

Перестройка, август 91-го года, ошалевшие от вседозволенности «демократы» первым делом опечатали «Газету», которая потом благополучно загнулась в разных шаловливых ручонках, мы с Моим Другом по жизни (светлая память и Царствие ему Небесное) стали отцами-основателями новой газеты, Нинку взяли с собой зам. редактора по коммерции и рекламе. А потом Мой Друг и эстет, которому надоело присутствие в редакции инородного тела, а особенно её неуёмные попытки писать, продал Нинку за комплект резины для редакционного авто все тому же Мише Гамову, которому очень нужен был вот такой биологичный зам. по коммерции.

Идейно- политический раздрай нас все же сделал неприятелями. Когда торгашество и криминал попёр во все властные структуры, а государственную собственность на глазах изумленной публики приватизировали местные «чубайсики», в нашей газете какой-то депутат и активист задел-таки за живое замешанную в «прихватизации» нашу Нинку. Она уже знала, что её продали «за резину», и кто-то ей проболтался, что «Незабудки» - мои.

Как мне потом рассказали, после порочащей её публикации в нашей газете Нинка устроила истерику и погром в кабинете редактора: орала – это все она!, имея в виду меня. Потом набросилась на мои «Незабудки» и изрезала их в клочья. Ножом или лезвием – так и не знаю. Оказалось, это «светило» ненавидело меня всегда.

В память о своих «Незабудках» я написала «Ромашки». Ко мне попала картина с какой-то тупой мазней – арбуз на тарелке и скатерть в клеточку. Холст (1200х800) был отличный, но справа внизу зиял рваной дырой. Пришлось писать, будто из черноты этой дыры неведомым ураганом выносит все, что попалось, живое – деревья, листья, облака и ромашки, с которых тот же ветер срывает лепестки и уносит за пределы холста, словно кто-то невидимый гадает: любит-не любит-плюнет-поцелует. Никому не подарю и не продам, пусть дома живет.