22 июня – самая трагическая дата нашей истории

Бабушка пережила Первую империалистическую, Гражданскую и Великую Отечественную. Оттого, наверное, никогда не плакала. Обмирала, заслышав по радио «Мне кажется порою, что солдаты…» Потом уворачивала звук, молчала. Когда мы с братом подросли, однажды призналась: «Как услышу «а превратились в белых журавлей», Ванечку вспоминаю».

Любимый младший брат, ее руками вынянченный, погиб в 41-м. В августе от него пришло письмо с наказом назвать сына, как родится, Александром, в память о старшем брате, убитом на Гражданской. Оказалось – последнее.

Страшный счет войны никогда не будет окончательным, сколь бы выверенными ни стали со временем цифры потерь. Детское переживание из-за неполноты семьи – бабушки есть, а дедушек нет – с возрастом, естественно, утихает, но приходит горькое ощущение неполноты своего народа. Счет войны – ополовиненные семьи, искореженные судьбы, пресекшиеся фамильные ветви, нерожденные Бунины, Капицы, Мечниковы.

Медик по профессии, коммунист по призванию, дарвинист по убеждению, бабушка не верила в загробный мир. Она редко вспоминала «Василия Евгеньича» (не называла его мужем или как-то еще), а Ванечку – чаще, молча оплакивая как родную кровь, а может, как испепеленную, истлевшую неведомо где часть самой себя, как убитую мечту о счастливой жизни в их общей стране, какой уже никогда не будет.

Любила рассказать про деревню, где впервые открыла глаза, выросла, окончила церковно-приходскую школу и двухклассное училище, но на моей памяти лишь однажды ездила в родное Верховажье. Там, в Архангельской области, и в соседней Вологодской, и в Костромской, и дальше за Уралом, где войны не было, ее следы особенно зримы: обезлюдевшие края, вымершие села, давно не хоженые дороги, ведущие в никуда, к деревням, от которых не осталось не то что развалин – названий.

Можно и, думаю, нужно учесть запущенные погосты, обмерить заросшие лесом покосы и пашни, да некому предъявить этот счет, разве только себе. Уважить не вернувшихся с войны вспоминанием, заупокойной молитвой, поминальной рюмкой – непростительно мало. Надо оставить по себе что-то не только для дома, для семьи, а еще и для страны. Это не долг, а просто дань памяти, как видится с возвышения нынешних лет.

Бабушкой воспитанный, я не верю в загробную жизнь. Но чем дальше, тем больше хочу увидеть дедов, которым не судьба была дожить до внуков, и бабушкиного Ваню, каким его знаю по предвоенной, единственной фотографии, и еще многих, кого с тихой гордостью хранит родовая память. Заслужить это надо здесь и сейчас. А там – как Бог даст.