Чем менее развит ум людской, тем шире кажется ему область чудесного, он и не подозревает, что ...

Колдуны, знахари и чародеи …

Краткий очерк того, что было, с точки зрения человека от всего этого далекого,
однако по долгу службы обязанного, и в архивном деле сведущего,
а посему для общего развития в некотором смысле небезынтересный …


Во все времена и у всех народов человеческий ум тяготеет ко всему чудесному, таинственному, старается открыть и исследовать то, что для него загадочно и необъяснимо. Видя свои силы слабыми и сознавая чувства ограниченными против могущества сил природы, человек изначально боялся ее неизбежного влияния. Он мог лишь поражаться и удивляться ей, вручая жизнь и судьбу этой тайной высшей силе.

Чем менее развит ум людской, тем шире кажется ему область чудесного. Он удивляется всему сверхъестественному и в то же время находит необходимым верить, что есть некая невидимая сила, которая управляет всеми видимыми, но непонятными явлениями, что она одарена высшим разумом и могуществом.

К этой невидимой, могущественной и отвлеченной силе люди относились с робостью, благоговением и почтением — и не только к ней одной, но и ко всем явлениям, которые их удивляли, оставаясь необъяснимыми. Со временем эту силу признали за верховное божество, управлявшее ими самими, воздвигали ей алтари, избирали из своей среды достойных, которые управляли делами богослужения, и, таким образом, жрец становился посредником между человеком и божеством, между землей и небом.

Почти у всех народов всегда существовало убеждение, будто верховное божество не одиноко обитает в своем невещественном мире, но окружено подвластными ему божествами — такими же бесплотными и невидимыми духами, произошедшими от его света и власти. Некоторые из этих второстепенных божеств или духов были не столь совершенны и менее чисты, пребывая где-то между верховным божеством и людьми.

Впоследствии в человеческих представлениях некоторые из этих духов постепенно утратили чистоту, хотя и сохранили прежние могущество и бессмертие. Очевидно, именно из этих — или им подобных — понятий и возникло представление о духах чистых и нечистых, божествах света и тьмы, добрых и злых, но так или иначе влияющих на дела мира и людей.

На протяжении веков представления о неведомой и могущественной силе обрастали легендами, классифицировались, иерархировались, догматизировались, превращаясь в учение о мире духов. Отсюда и произошли со временем и все суеверия, таинства и чародейства.

Постепенно возникли и развились школы магии — тайных наук. Подобно эпидемии, магия распространилась повсюду, неизменно поражая своей сверхъестественностью. Все «чудеса» ее творились при помощи «знаний», недоступных для непосвященных, сохранялись в строгой тайне жрецами, мудрецами и им подобными.

Когда христианская религия вступила в права, соответственно стали меняться прежние строй и быт Народов. По поводу нового вероучения завязалась борьба между одряхлевшим язычеством и молодым, исполненным энергии и силы веры христианством. В эту эпоху открывается самая благоприятная основа для развития сверхъестественного — умолкают оракулы, прекращаются чудесные явления в языческих капищах, зато появляются кудесники, что предсказывают будущее и прилюдно являют чудеса. И люди, разумеется, могли верить их прорицаниям и чудесам, ставя «авторов» намного выше себя.

Во времена падения язычества и замещения его христианством прежние жрецы — бывшие главные хранители мистических тайн, изгнанные из своих убежищ,— разносят свои знания и «умения» по всему свету. Вот, наверное, одна из причин, по которой первые века христианства столь насыщены чародеями и волшебниками. Однако, покинув капища и храмы, волшебство теряет бульшую часть своих недосягаемости, величия и блеска, опускаясь с пьедестала, где оно было доступно лишь избранным. Впрочем, и в этом состоянии оно сохраняет еще огромное влияние.

Христианская церковь преследовала волшебников — прежде всего, как проповедников язычества. В первые века христианства было много адептов прежних верований, которые фанатично защищали свои учения и старались всеми мерами восстановить свергаемые христианством идолослужение и фетишизм, идя вразрез целям церкви, употребляя при этом волхвования и производя разные «чудеса», чтобы возбудить в народе страх и уважение.

Уже в Средние века, несмотря на, казалось бы, всеобщую победу христианского вероучения, в Галлии и Германии, Скандинавии и финских землях, в Греции и Риме — словом, повсюду оставались еще язычники со своими таинственными знаниями. По некоторым оценкам, они составляли тогда добрую половину европейского населения. Легко понять, что многие языческие обычаи не могли не влиять на христиан. Укоренившиеся в людском сознании суеверия не могли быть побеждены полностью. И даже если сами христиане перестали поклоняться идолам, то все же не могли совершенно отказаться от некоторых убеждений со следами язычества. Еще и сегодня живы в историческом и культурном наследии легенды и сказания германцев и скандинавов, британцев и саксов, финнов и славян, хотя и видоизмененные, но имеющие явно языческие корни и представления.

Так, например, если язычники имели множество богов и полубогов, которые покровительствовали и управляли морями, сушей, реками, полями, лесами, ручьями, хозяйством и бытом человека, то у первых христиан в Германии были кобольды, троялы, эльфы и гномы; во Франции — феи; в Англии — эльфы и дизии; в Шотландии и Ирландии — броуны, баньши; в Греции — наяды, дриады, нереиды и т. д.; у славян сохранялись лешие, домовые, русалки, бабы-яги, кикиморы, игоши и пр. И все эти духи, по представлениям суеверов, вмешивались в дела людей — по большей части, причиняя зло.

Откуда бы христианам вынести подобные суеверия? Не церковное же учение явилось причиной распространения идей о существовании духов — обитателей темного царства! Представляется весьма правдоподобным, что вера в существование вредоносных злых духов укрепилась не без помощи языческого наследия.

Точно так же, как в язычестве жрец являлся посредником между божеством и человеком, в христианстве маг, волшебник, колдун становится между людьми и духами, которых христиане именуют «нечистыми» или «злыми», причисляя их к обитателям ада, подвластным дьяволу за «козни, направленные против людей». Подобно тому, как — по народному разумению — жрец был в силах умилостивить древних богов, так и колдун постоянно общался со враждебными роду людскому духами. Но если прежде жрец умилостивлял богов ради народного благополучия, то колдун, напротив, общался со злыми духами, дабы причинить человеку зло, ибо духи тьмы и дьявол не способны на добро, по определению являясь врагами творения Божия, всегда готовыми к разрушению его создания.

Понятно, что в первые времена христианства «ученые жрецы»-язычники еще могли от имени своих богов угрожать христианам мщением. Стращая и обманывая, они и их последователи могли увлечь колеблющихся обратно в язычество. История знает, как изменившие христианству сокрушали и уничтожали символы новой веры — свидетельством тому, например, общеевропейское поверье о колдунах, продавших душу дьяволу. В любом случае, корни волшебства всегда можно отыскать в эпоху становления христианства и замещения им язычества.

Возможно, в самом раннем христианстве дьявол как символ зла не имел никакой воображаемой формы, однако с прошествием времен мало-помалу начал принимать уже более определенные и ясные очертания — так же, как и сопутствовавшие ему злые духи, «существовавшие повсюду и наполнявшие все углы». Можно смело утверждать: сегодняшний художник способен безошибочно изобразить тех или иных бесов, основываясь только на их подробных описаниях, сделанных на протяжении веков. И чем живее и ярче рисовались эти образы, тем отчетливее и впечатляюще действовали они на воображение человека.

Согласно традиционному убеждению демон (падший дух) не имеет видимой формы, хотя и может принимать самые разнообразные обличья; между тем его влияние на суеверного человека весьма ощутимо. Дух добра влияет на человека положительно, а дух зла действует противоположно — «растлевая нравы и раздувая порочные страсти». Если оба они воздействуют на человека одновременно, то развивают в нем сомнения, недоумения и смятение чувств. И даже если отрицать существование этих враждебных друг другу сил, все же следует признать, что, во всяком случае, добро и зло существуют на свете и взаимно полярны.

Древние славяне-язычники изображали своих богов страшными и безобразными: с рогами, длинными ушами, прочими устрашающими атрибутами; боялись их как сильных, грозных и страшных властителей мира и старались умилостивить, принося в жертву не только скот, но и людей.

Проникая на Русь, христианская вера не сразу и не повсюду подавила язычество. Свидетельством тому, в частности, является сказание об Илье Муромце и его борьбе с Соловьем-разбойником, который, как явствует из былины, был не кем иным, как скрывавшимся в лесах жрецом-язычником. Подобное вполне могло происходить и со многими другими волхвами-идолопоклонниками, упорно державшимися своих традиционных представлений и бежавшими от преследований новой веры.

Христианство распространялось с мыслью, что язычество ложно, его приверженцы поклоняются духу зла. Со своей стороны язычники, ослабляемые притеснениями «официальной религии», искали случая всячески вредить христианам. Вот почему в русских народных сказаниях, преданиях и легендах язычники признаются за поклонников злых духов (Чернобо-га, Лютобора), и поддерживают сношения с ними и даже самим сатаной.

Жрецы у славян-язычников назывались волхвами — от древнего бога Волхва, которому приносили в жертву людей,— а само идолослужение называли волхованием, получившим впоследствии значение волшебства. Во времена крещения Руси, в эпоху княгини Ольги и князя Владимира и даже много позже сохранялись еще потаенные капища, где совершались языческие богослужения, которые посещали не только убежденные язычники, но и новообращенные христиане, не подавившие все же в себе бесследно прежних убеждений. Они испрашивали себе милость и помилование у языческих богов, обращались за помощью и советом к волхву, который, естественно, употреблял все свои силы, чтобы убедить колеблющегося в могуществе своих божеств. Чтобы прознать свою судьбу (а также в других, в том числе и корыстных, целях), даже самые верные христиане, будучи лишены возможности получить желаемого от христианских пастырей, обращались к волхвам, и те, не отказываясь, открывали тайны будущего и вообще старались удовлетворить страждущих, лишь бы поддержать уважение и доверие к языческой вере.

Таким образом на Руси укреплялась вера в силу чар, в волхование, в возможность при помощи злого духа творить чудеса — и одновременно страх перед волхвами и колдунами. Вполне вероятно, язычники того времени, вооруженные ненавистью к новой религии и ее последователям, если не явно, то тайно подстрекаемые своими волхвами, не щадя сил, губили христиан где только было возможно.

Проповедуя веру, надежду и любовь к «истинному богу», к ближнему, вообще добродетель, христианская религия поначалу не могла полностью удовлетворить верующих. Те помнили, что жрецы-язычники из священных дубрав не только умели совершать молитвы своим богам, но также могли предсказывать будущее, заговорами и заклинаниями врачевать болезни, насылать и снимать порчу скота и людей, управлять стихиями и даже превращать людей в животных. Жрецы знали множество примет, силу и действие многих полезных и вредных трав; вызывание теней усопших и различных духов тоже было их обычным делом, о чем до нас дошли самые положительные свидетельства Священного писания (например, когда волшебница по просьбе Саула вызвала тень Самуила).

А между тем христианская религия не допускала в своих догматах ничего противоестественного, требовала отречения ото зла, а также внушала человеколюбие и прощение обид. Правда, и кроткие христианские пастыри, помимо своей проповеднической миссии и служения Господу, подавали советы, а некоторые даже врачевали болезни,— но не в духе христианства было производить все то, что наблюдал народ в действиях волхвов. Кто-то, возможно, сетовал, что нет уже прежних жрецов, обладавших могуществом, коим не владеют учителя новой веры...

В итоге свободная «экологическая ниша» стала заполняться людьми, которые уже в первые века христианства начали исследовать и изучать науку волхвов. Это стало особенно популярным начиная с IX столетия. В конце XIII века существовало много книг о чародействе — на разных языках: арабском, латинском, итальянском, французском, голландском, английском. Более всего их было в Германии и Голландии. Эти произведения назывались «черными книгами», а те, кто их писал и изучал,— чернокнижниками. В «черных книгах» преимущественно излагалось, как вызывать духов и повелевать ими.

Чтение этих книг так широко распространилось в Европе, что превратилось в своего рода страсть. В частности, оно являлось любимым занятием трех глав католической церкви — пап Сильвестра II, Льва III и Гонория III. Некоторые германские императоры, короли и князья, а также знаменитые ученые (например, Альберт Великий) также предавались чернокнижию и, по слухам, даже заставляли злых духов повиноваться своим приказаниям. По одному из свидетельств того времени, «чародеи и колдуны до того размножились, что из десяти человек непременно предполагался один колдун».

Было распространено мнение, будто каждый колдун дает демону обязательство творить людям только зло — за то, чтобы пользоваться для себя всеми земными благами, в том числе могуществом и богатством. В знак такого союза он под диктовку сатаны писал собственной кровью договор на пергаменте, изготовленном из кожи мертвеца-удавленника. Помимо этого документа дьявол, награждая своего союзника всем требуемым на весь срок действия договора, будто бы накладывал на его тело свою печать. Если верить инквизиции, «печати дьявола не причиняли боли».

В XV столетии чародейство достигает своих наивысших популярности и славы. Начиная со владетельных особ и кончая последним поселянином все с жадностью читают «черные книги», к коим принадлежали «Красный дракон» и «Эйхиридон» папы Льва III, «Гримуар» папы Гонория VI, «Черный ворон, или Чародейные творения» Альберта Великого. Многие высокопоставленные прелаты также не остались в стороне от этого поветрия.

Как в Западной Европе, так и на Руси верили, будто существовали сношения облеченных человеческой плотью колдунов с бесплотными злыми духами — дьяволами. Человек продавал душу дьяволу и пользовался полученными взамен земными благами. Чтобы встретиться с дьяволом и поговорить с ним, прибегали к посредничеству языческих жрецов либо их последователей. Для этого, правда, необходимо было отречься ото всего святого — начиная с отрицания догматов веры и кончая презрением ко всем «святым принадлежностям». Существовало распространенное поверье, что возжелавший стать колдуном должен был трое суток носить нательный крест под пяткой, не креститься и не молиться. Далее волхвы подвергали «абитуриента» определенным испытаниям.

Возможно, во времена борьбы язычества с христианством волхвы, маскируясь под дьявола, действительно брали расписки, написанные кровью посвящаемых, и составляли с ними договор, согласно которому те обязывались душой и телом принадлежать им и всеми силами идти наперекор христианским стремлениям, сеять зло и причинять всевозможный вред своим противникам. В обмен на это обязательство колдун получал определенные знания и мог волхвовать, будучи посвященным в таинства.

О колдунах и чародеях существовало в Средние века множество легенд и преданий, в которых они, в частности, подразделялись на волшебников добрых и злых. И те, и другие имели собственные замки, экипажи, которые запрягались голубями, лебедями, грифонами, драконами и змеями, извергающими дым и пламя, а также другими фантастическими животными. Каждый из волшебников повелевал целым сонмом духов. В арабских легендах и сказках также встречаются не только злые, но и добрые волшебники, пустынники и могущественные гении. Средневековые рыцарские романы («Рихардет», «Неистовый Роланд», «Ричард Львиное Сердце» и др.) придавали большое значение волшебникам, а также магическим талисманам и амулетам. Там говорится, что добрые волшебники и волшебницы обладают, как правило, красивым лицом, умом и могуществом; они поощряют и награждают храбрость и добродетель, карают зло и ведут со своими злыми собратьями ожесточенную борьбу, продолжающуюся иногда по нескольку веков, причем в конечном счете добро всегда побеждает.

Русские колдуны XIX столетия разделялись по следующим четырем градациям: колдуны случайные, колдуны поневоле, колдуны по убеждению и колдуны злоумышленные. Народные изустные предания, передаваемые из поколения в поколение, донесли до нашего времени подробные характеристики всех этих четырех типов колдунов.

Чтобы прослыть случайным, простым колдуном требуется очень и очень немного — например, иметь какой-нибудь бросающийся в глаза телесный недостаток или излишество, хотя бы просто отдельный клок волос, случайно выросший на голове или в бороде; если притом мужик сметлив, то ему очень легко воспользоваться этим обстоятельством — стоит лишь повести ему жизнь против принятого обыкновения, то есть ложиться спать, когда другие бодрствуют (и, наоборот, вставать, когда люди ложатся спать), не расчесывать бороды и волос, нести всякий вздор и вообще делать разные несообразные штуки, нашептывая притом какую ни есть небылицу. Подобного рода колдуны-обманщики безвредны.

Колдуны поневоле — люди, которые поневоле производятся в это звание другими. Но здесь лучше предоставить слово автору прошлого столетия.

«В полуверсте от одной деревни находилась небольшая мельница, которую держал крестьянин Антон Петров. О нем ходила молва, будто это такой дока, каких редко сыскать,— впрочем, хотя и колдун, но безобидный. Это был старик лет шестидесяти пяти, добрый, умный, сметливый, веселый и набожный — до того, что само слово «черт» никогда им не употреблялось, а если уж необходимо было произнести, то мельник заменял его прозванием «черный».

Петров сам рассказывал, как его дураки произвели в колдуны.

«Лет пять тому назад был в нашей деревне парень — здоровый и бойкий. Вот приезжает он раз на мельницу молоть рожь; летом на мельнице вообще бывает работы мало, вот я и хаживал трапезничать домой, в деревню. Это было уже к вечеру, я и говорю: "Послушай, Ванюха, я пойду ужинать, побудь здесь пока". "Хорошо",— говорит. Я ему шутя и говорю: ты, мол, не боишься остаться один на мельнице? "А кого мне бояться, ко мне хоть сам черный приходи — я и тому ребра переломаю",— отвечает он. Это мне не понравилось. Ну, думаю, постой же, испробую тебя, каков ты таков. "Хорошо,— говорю,— запри же двери-то на крючок". А потом я вместо деревни обошел крутом да под колесами и пробрался под мельницу. Лицо вымарал грязью, а на голову надел вершу, что из прутьев плетутся, и полез в творило, где колеса мажут. Лезу помаленьку, Иван же, заслышав шорох, отступил шага на два и стал креститься, а я вдруг высунулся до половины да и рожу еще такую скорчил!

Тут Иван не выдержал и со всех ног бросился в дверь, сшиб ее с крючка и без оглядки подрал прямо в деревню. Сбросив вершу, я кричу: "Иван! Иван! Куда ты?!" А у того только пятки мелькают. Вот тебе, думаю, и пошутил, теперь и оставайся без ужина. Нечего делать, поел я хлебца, прихлебнул водицей и лег спать.

На другой день поутру слышу: кто-то ходит и покрякивает. Э, думаю, смельчак мой пришел. Отворил я дверь, гляжу: Иван. "Что же,— говорю,— так-то караулишь?" — "Да что, дядя Антон, озяб до смерти, пошел погреться",— отвечает Иван, а между тем спешит скорее лошадь запрячь да на меня как-то странно посматривает. Я ни гугу, знай подметаю мельницу.

Запряг он лошадей и сейчас уехал. Я-то думал, дело тем и кончится, ан вышло не так.

Дня через три является ко мне одна старуха и бух в ноги: "Батюшка, помоги!" — говорит. Что, мол, такое? "Ваську моего испортили!" — "Как испортили?" — "Да вот как, кормилец: вчера, после уж полуден, вез он сено. Жара страшная. Вот подле дороги идет Матрена с водой; он и попроси напиться; напившись же и говорит: "Спасибо, бабка".— "Не на чем,— говорит,— а при случае припомни".— "Припомню",— говорит. Отъехал сажен десяток, вдруг ему под сердце и подступило: едва смог лошадь отпрячь — и прямо на печь. Мы собрались ужинать, кличем его — нейдет, а сам все мечется. Поутру я было ему яичко поднесла — не берет... Так сделай милость, помоги!" — "Да что ж я-то тут могу сделать?" — "Батюшка", такой-сякой, "помоги!" — а сама все в ноги.

Постой, думаю, дам я ей земляничного листа. Я, знаешь, сам его употребляю, когда занеможется. Возьмешь, поставишь самоварчик, да обольешь лист кипятком, да чашек десять и выпьешь. А допреж ты стаканчик винца хватишь, наденешь тулуп да на печь. Вот пот тебя и прошибет. А к утру и встанешь как встрепанный.

"Постой,— говорю,— я тебе травки вынесу". И вынес пучка два, да и рассказал ей, что с ней делать. Гляжу, на другой день она опять ко мне и опять в ноги. Что, мол, али опять худо с Васькой-то? "Какое,— говорит,— худо, он уже поехал на покос".— "Ну и слава Богу". Она меж тем холста мне эдак аршин пять сует. Что ты, мол, бог с тобой! куда мне? Так нет, возьми да возьми! Злость на меня напала, говорю: отдай, мол, в церковь! Послушалась и ушла.

Что же, батюшка мой! И стал я замечать, что как завидят только меня, все кланяются еще издали. Что это, думаю, за чудеса такие? Сперва я все ту же травку давал, всю почти передавал. Ничего, выздоравливают, а там уж ворожить стали ходить. Я сначала сердился на них и гонял, не тут-то было; помнят, да и только. Уж больно стали надоедать. Я и пошел к священнику, да и порассказал в чем дело; тот посмеялся, да и сказал: "Ну, ты невольный колдун, терпи, нечего делать! Народ не скоро переломишь, предоставь все времени"».

Колдуны по убеждению сами уверены в действенности собственных заговоров. Заговоры передаются младшим в семействе или друзьям — и притом с заветом, чтобы тайны никому не открывать.

Вот что делают сметливые колдуны или просто деревенские шалуны. Известно, например, что деревенские лошади счастливее чутьем городских, поскольку пасутся на поле и пользуются более дарами щедрой природы, чем наши выездные лошадки, которые, как барышни, годны только порисоваться на бегу, как на балу, и затем в теплой конюшне жевать овес да пить тепловатую водицу. Одаренная чутьем деревенская лошадь, хоть не в холе воспитанная, лучше чует следы и серого волка, и мохнатого медведя и, чуткая по природе, всегда принимает свои меры, если только свободна от воли человека. Но если ею управляет человек, то, конечно, она бьется при виде животного, ей вредного и враждебного, даже часто погибает вследствие повиновения рукам, управляющим браздами.

Будучи о том хорошо осведомленными, колдуны нередко, чтобы остановить поезд свадебный или вообще на бегу лошадей, употребляют следующие средства: берут свежего жира или крови от какого-либо хищного зверя, чаще всего от медведя или волка, и намазывают камни, которые потом разбрасывают по дороге. Лошади, почуяв запах зверя, начинают упрямиться и беситься — особенно молодые. Это средство особенно употребляется при свадебных поездах, и до того сделалось обыкновенным в простонародье, что стоит только кому-либо перейти дорогу во время свадебного поезда, как дружно станут упрашивать его перейти дорогу обратно, даже водкой и брагой попотчуют его при этом.

Вот один случай такого колдовства. Зажиточный крестьянин купил у другого дворовую собаку, очень злую, и привязал ее на цепь. Но собака вовсе не хотела лаять у нового хозяина — свернется калачиком и лежит в таком положении. Мужик обратился к колдуну с просьбой помочь этому горю. Тот сначала поломался, как водится; поставили ему шкалик, и тогда он объявил, что не пришло еще время, а когда наступит, так он сам придет.

И недели через две является. "Подержите собаку",— говорит. Подержали. Колдун взял собаку за хвост и чем-то помазал. Собаку пустили; сперва она свернулась было калачиком, но в ту же минуту вскочила, дико залаяла и стала метаться на цепи. Потом опять хотела свернуться и опять вскочила, словно ошпаренная. С тех пор она стала лаять и сделалась опять отличной собакою.

А ларчик просто открывался: колдун помазал корень хвоста у собаки свежим волчьим жиром. Собака чуть коснется носом хвоста, заслышит запах и с яростью начнет лаять. А потом, привыкнув к новому хозяину, она мало-помалу перестала скучать и дичиться.

Злоумышленные колдуны — самые опасные, и на них должно быть обращено внимание полиции. Это просто мошенники. Они очень часто разъезжают по деревням и под видом выкурки чертей и домовых окуривают и опаивают народ одуряющими зельями, преимущественно беленой и дурманом, и, пользуясь опьянением своих жертв, обирают их.

Несколько лет тому назад к священнику одного села приезжают двое неизвестных людей, по-видимому, купцов, довольно подозрительной наружности. Один из них — огромного роста и атлетического сложения — казался необыкновенно сильным. Они обратились к священнику с просьбой — покормить лошадь и напиться чаю. Тот пригласил проезжих на двор, а потом и попросил в комнату.

Великан стал хлопотать около лошади, а товарищ его, по-видимому, хозяин, войдя в горницу, попросил поставить самовар и вместе со священником стал пить чай, причем время от времени сыпал в самовар какой-то порошок, а на вопрос священника, зачем он это делает, отвечал, что в комнате чувствуется тяжелый запах, а потому не мешает подсыпать курительного порошка. Поскольку выходящий из самовара дым противным не оказался, то слова гостя казались вероятными. Между тем купец по временам что-то выпивал из находившейся при нем бутылки. Священник полагал, что у него там ром или водка,— тем более, что лицо купца делалось все краснее и краснее. За собой же священник не замечал, что он мало-помалу теряет сознание.

Мать его, старуха лет ста, уже потеряла сознание, а жена, будучи занята по хозяйству, то входя, то выходя, сохранила более самосознания, чувствовала только биение сердца. Наконец, взглянув из спальни в комнату, увидела, что муж ее дает деньги купцу, а тот просит еще и самовар, обещаясь отдать все на обратном пути, на что священник изъявляет согласие. Она хотела выйти из комнаты, чтобы позвать соседей, но, увидев великана в дверях, до такой степени испугалась, что лишилась чувств.

Великан же постоянно находился в комнате, только все поглядывал то на улицу, то на двор — вероятно для того, чтобы не вошел кто-либо из посторонних.

Вскоре оба незнакомца сели в телегу, взявши с собой десять рублей, самовар и еще кое-какие другие вещи. Священник машинально вышел их провожать, и когда вдохнул несколько раз свежего воздуху, который, как он после сказывал, казался ему усладительным, самосознание и память стали к нему возвращаться; тогда он бросился в комнату, нашел жену и мать почти в бесчувственном положении, отворил двери, спрыскивал больных водою и с трудом привел их в чувство. Головная боль продолжалась около недели.

Всегда нужно осматриваться относительно наркотических веществ, потому что из истории индийцев и римлян видно, что там такие курения были в большом ходу; то же самое курение производилось и в Средние века — при вызывании теней и духов, особенно в то время, когда употребляли волшебный фонарь.

Злонамеренные колдуны нашего времени чаще всего практикуют в деревнях удачным отысканием украденных лошадей, хотя это и устраивается посредством стачки колдунов с конокрадами. Хитрые обманщики нередко помогают людям злокозненным ядовитыми зельями для мщения за обиды, да и вообще находят себе в нашем отечестве обширную область приложения сил. И хотя не всегда достигают цели, но чаще всего губят несчастных, награждая их такими болезнями, о которых даже врачи не имеют никакого понятия.

Отчего же тогда в столицах мы не слышим о существовании колдунов и не боимся никакой порчи? Оттого, конечно, что в столицах народ развитее, гуманнее, да и полиция, не боясь мщения, преследует законом распространение обманщиков и злодеев...»

Россия заплатила суевериям тяжелую дань. Языческие жрецы-волхвы неохотно уступали вводимому на Руси христианству.

«Богомил, высший над жрецы славян, вельми претя люду покориться»,— говорится в Иоакимовской летописи. Эти слова относятся ко времени крещения Руси при княжении Владимира Святославича Святого, когда жрецы старой веры яростно боролись за сохранение своего господства над духом народа и возбуждали его против православия. «Многобожная» вера ревниво хранилась в недрах старозаветных семей, еще долгое время передаваясь детям и внукам.

Волхвы, колдуны, ведуньи играли едва ли не более выдающуюся роль, чем жрецы Перуна, Волоса, Хорса и прочих чинов прародительского Олимпа. К каким богам обращались эти кудесники, какими силами они орудовали — это уже по-крыто мраком неизвестности. Однако многие продолжали веровать в эти силы, а с течением времени, держась за старых богов и не желая с ними расставаться, соединяли представления о них с христианскими воззрениями. Отсюда, вероятно, и возникло понятие «двоеверы», которое было приложено к нашим далеким предкам старинными ревнителями благочестия.

Духовенство хорошо сознавало сложность своего положения и в проповедях, как видно по дошедшим до нас свидетельствам, боролось против суеверия, особенно против волхвов, кудесников и ведуний. Митрополит Иоанн, живший в XII веке, Кирилл Туровский, митрополит Фотий в своем послании к новгородцам, митрополит Даниил, «Кормчая Книга», Царская окружная грамота 1648 года, «Домострой» и «Стоглав» громят волхвов и веру в них народа, строго запрещая всякое сношение с волхвами, грозят за обращение к ним церковными карами, настаивают на том, чтобы все прибегающие к кудесникам не допускались к причастию.

В «Кормчей Книге» прямо упоминается, что люди обращаются к волхвам («следуют поганым обычаям») в чаянии «увидеть от них некие изречения». Надо полагать, волхвы, чуя в духовенстве врагов и преследователей, обращались к попам со взятками и, быть может, иных и соблазняли, потому что в одном из тогдашних поучений духовенству говорится, чтобы священнослужители не принимали приношений от волхва и жреца.

В указе, изданном в 1552 году, повелевается «кликать по торгам, чтобы к волхвам, чародеям и звездочетам не ходили», ослушникам же угрожали опалой и духовным запрещением... «А если бы,— говорится в одной патриаршей грамоте XVI века,— в котором месть или сель будет чаровница или ворожка, сосуды дьявольские, или волшебница, да истребиться от церкви, и тех, которые дьяволом прельстившиеся до чаровниц и до ворожков ходят, отлучайтесь».

В одном из рукописных сборников XVI века в перечислении разных грехов есть следующие пункты: «грех есть стрячи [т. е. в злые встречи] веровавши опитимьи 6 недель, поклонов по 100 на день; грех есть в чох веровати или в полазь — опитимья 15 дней, по 100 поклонов на день; грех есть к волхвам ходити, вопрошать или в дом приводити, или чары дьявше — опетимья 40 дней; грех есть чары дьявше каковы либо в питии... грех есть носивше наузы какие-либо» и т. д. За все эти грехи, как видно, назначалась определенная епитимья: по столько-то поклонов в день, столько-то дней подряд.

К великой чести нашего(?) духовенства надо сказать, что у него колдуны отделывались куда дешевле, чем у западноевропейского. Средневековая европейская инквизиция беспощадно преследовала колдунов, почитая чародейство равным ереси, отступничеству от Бога и церкви и величайшим из преступлений на свете.

Правда, если и заблуждались те, кто занимался чародейством, то не менее заблуждались и инквизиторы, усердно веря в существование чертей и разных бесплотных духов, а также в сношения людей с этими духами. Во всяком случае, кроме видимого стремления уничтожить в народе всякую охоту к чернокнижию, почтенными иезуитами, судя по всему, периодически овладевало желание приумножать собственное богатство за счет имущества своих жертв.

Скорее всего, именно поэтому в руки палачей или на костер инквизиции попали министр французского короля Филиппа Красивого Ангерран де Мариньи, знаменитая Орлеанская девственница Жанна д'Арк, а также не менее знаменитый маршал Франции Жиль де Лаваль де Ре (или Синяя Борода), хотя если он и был сожжен как чародей, то это было своего рода «ошибкой» со стороны инквизиции: хотя маршал де Ла-валь был помешан на алхимии и поисках философского камня, но сожжения был достоин как злодей, погубивший для своих опытов сотни мальчиков, разрезая их на части, а также беременных женщин, вырезая из их чрева еще не рожденных детей.

Но как ни сильно было развито чародейство и как ни усиленно оно преследовалось, никто так жестоко не нападал на еретиков, как папа Иннокентий VIII, издавший 4 декабря 1484 года указ, направленный против волшебства и всякого сношения с нечистыми духами. Используя эту папскую буллу, усердные служители инквизиции до того рьяно работали, что притаскивали на аутодафе целые толпы колдунов. Пролились реки невинной крови, не иссякавшие в течение двух с половиной веков.

Иннокентий VIII поручил преследование чародейства особой комиссии инквизиционного суда, председателем которой был назначен Яков Шпренгер, профессор богословия из Кельна. Усердный ученый немедленно занялся сочинением руководства для следствия и суда по делам волшебства. Плодом усилий этого безумного фанатика стал знаменитый «Malleus maleficarum» (или «Молот ведьм»).

Это сочинение сразу же было утверждено в качестве кодекса для разыскания и наказания волшебников. Отныне дети должны были доносить на отцов, братья на братьев, супруги обязаны были обличать один другого. Одного доноса, даже без свидетелей, было достаточно, чтобы арестовывать и подвергать суду и пыткам. Поэтому практически каждый обвиненный, пусть даже совершенно невинный, неизменно погибал от рук палачей. Обвиненного подвергали жесточайшим пыткам. Если во избежание нестерпимых мук он сознавался во мнимом (и часто подсказанном ему самими палачами) преступлении, его тут же возводили на костер как колдуна или одержимого бесом А если жертва не признавалась, то погибала от мучений, истязаний и пыток.

Деятельность папы Иннокентия VIII не ограничивалась одним Римом и подвластными ему областями, но проникла также во Францию, Германию, Швейцарию, где, как оказалось, на каждой горе совершались шабаши ведьм и где редкий житель не был причастен к чародейству — или как злодей, или как жертва. Повсюду пылали костры, лилась кровь.

Свидетель тех событий демонолог Дель Рио описывал, что в одной только Женеве и только в 1515 году было казнено более пятисот уличенных в чародействе. По словам монаха Бар-толомео де Спины, в том же году в альпийском приходе Комо их было сожжено до тысячи, а в последующие два года — по нескольку десятков каждый месяц. Инквизитор Ремигий с самодовольством объявлял, что в течение 15 лет — с 1580 по 1595 год — сжег до девятисот колдунов обоего пола. В царствование короля Карла IX колдун Труазешель в одном только городке Пуату оговорил более тысячи двухсот человек, объявив их виновными в чародействе, а также уверял, что по всей Франции их более трехсот тысяч. По словам монаха Бодинуса, при Карле IX было казнено более тридцати тысяч человек. Однако, несмотря на эти ужасные бойни, по числу жертв инквизиции Франция все же оказалась позади Германии, где инквизиторы производили колоссальные опустошения.

Вслед за Иннокентием VIII против чародейства восстали и его наследники — папы Александр VI, Лев X и Адриан II. С наибольшим усердием инквизиторы поработали в Барберге, Падеборне, Вюрцбурге и по всей нынешней Баварии. Впрочем, и другие части Германии также принесли свою жуткую дань ужасному заблуждению умных и ученых людей, какими считались папы, иезуиты и вообще ученые монахи Рима.

В своей «Волшебной библиотеке» немецкий историк Хаубер приводит список из 157 лиц обоего пола, за двадцать девять приемов уличенных в чародействе и казненных в Вюрцбурге с 1627 по 1629 год. В числе этих лиц оказались дети семи, девяти и двенадцати лет, старики и старухи от 70 до 107 лет Были среди них и четырнадцать кафедральных викариев, два знатных молодых дворянина, сенатор Штольцен-бург, первая вюрцбургская красавица Эмма Гобель, а также двадцать других девушек, две из которых слепые и четыре глухонемые. В Линденском округе из 600 жителей, казненных в течение четырех лет — с 1660 по 1664 год — колдунами были названы тридцать жертв. А по всей Германии за колдовство и сношения с дьяволом было казнено более ста тысяч человек.

Неизбежность и ужас этих гонений были таковы, что уверенность в существовании сношений со злыми духами распространялась в средневековой Европе повсеместно на все классы общества и на все возрасты.

В том самом XVI веке, когда в Европе пылали костры, на которых горели живьем сотни ведьм, наши смирные пастыри заставляли своих грешников только бить покаянные поклоны. Конечно, как и всякая благая проповедь, эти увещания действовали на народ слабо — люди шли к своим колдунам, невзирая ни на какие громы духовенства и налагаемые им епитимьи.

Прежде всего ведун привлекал своим высоким искусством целителя. Сколько бы духовенство ни твердило, что волхвы служат сатане и его силой исцеляют человека, народ, с его непосредственным пониманием вещей, очевидно, шел к цели прямолинейно; ему надо было добиться исцеления, а откуда оно исходило — это представлялось как бы излишним умствованием. «Сатана исцеляет тело, но губит душу»,— повторяли священники.

Однако народ о душе и ее загробных судьбах имел понятие смутное и неопределенное, грешное же тело предъявляло требования со всей ясностью действительности. С другой стороны, чей-либо успех в деле врачевания разносился далеко по Руси. Со временем преуспевающий лекарь делался известным и, видя в этом свою пользу, старался замаскировать свои простые средства лечения, сопровождая исцеление больного различными наговорами и таинственными действиями, облекая процедуры покровами чего-то таинственного, а в итоге выставляя себя колдуном.

Простой прихожанин, всецело доверявший наущениям своего духовного пастыря, во всех собственных поступках усматривал промысел Божий; даже если случалось ему получать помощь от знахаря или колдуна, то он, разумеется, замаливал грех, задавал себе известное число поклонов, но, возможно, в душе благословлял своего целителя, хотя и подозревал, что тот — колдун.

«Слово о злых духах», приписываемое святому Кириллу, громит тех, кто при болезнях обращается к ведунам: «О, горе нам, прельщенным бесом и скверными бабами [т. е. колдуньями], идем во дно адово с проклятыми бабами!» В послании к новгородцам, писанном в 1410 году, митрополит Фотий предписывает духовенству: «також учите их дабы... лихих баб не принимали, ни узлов, ни примоявленья, ни зелья, ни вороженья и елика такова... и где такие бабы находятся, учите их, чтобы перестали и каялись бы, а не имут слушати — не благословляйте их».

Эти поучения русских пастырей XV века определяют существенное различие между нашим духовенством с его удивительной для того времени терпимостью и духовенством Западной Европы, проповедовавшим беспощадное истребление еретиков. Для наших патриархов, митрополитов и прочих высших церковных иерархов ведун и ведьма были люди заблуждающимися — суеверами, которых надлежало вразумить и склонить к покаянию; а для западноевропейского папы, прелата, епископа они являлись исключительно исчадием ада, подлежавшим истреблению.

В сильвестровском «Домострое» имеется довольно полное перечисление всех ходячих суеверий того времени из области демонизма. Почтенный автор этого знаменитого в своем роде трактата к слабому полу, как известно, весьма не благоволил, что, разумеется, и отзывается на сделанной им характеристике русской женщины, его современницы. «Издетска начнет она,— говорит Сильвестр,— у проклятых баб обавничества [т. е. чародейства; от «обавать» — нынешнее «обаять, обаяние»] навыкать и еретичества искать, и вопрошать будет многих, како б ей замуж выйти, и взыщет [т. е. будет искать] обавников и обавниц, и волшебств сатанинских, и над ествою будет шепты ухищряти и под нос посыпати, и в возглаве и в постели вшивати, и в порты резающи, и над челом втыкаючи и всякие прилучившиеся к тому промышляти, и коренем и травами примеша-ти, и всем над мужем чарует».

Троице-Сергиева лавра старалась изгнать со своих земель всяких кудесников. Входившие в сношения с волхвами подвергались денежным штрафам, а самих колдунов предписывалось «бив да ограбив, выбити из волости вон».

Тем не менее в это же время на Руси распространяется немало списков так называемых «отреченных» книг — как правило, переводов с греческого или с латыни. Тогдашние ревнители благочестия видели в них дьявольское начало и увещевали публику «бегать этих книг, аки Содома и Гоморры», а если попадутся в руки, то немедленно сжигать.

К любимейшим их этих книг относились те, в которых трактовалась наука о звездах. Это, прежде всего, «Зодий» (иначе «Мартолой» или «Остролог»), «Рафли» и «Аристотелевы врата». «Зодиев» было два: «Звездочетец — 12 звезд» и «Шестидневец». Они представляли собой астрологические сборники, где повествовалось о знаках Зодиака, о прохождении через них солнца и о влиянии всех этих обстоятельств на новорожденных младенцев и вообще на судьбу людей. По такой книге составлялись всякого рода предсказания — между прочим, и об общественных делах и событиях: войне и мире, голоде, урожае, и т. п.

Европейское духовенство относилось к астрологии, как к чернокнижию. Что же касается русского, то оно считало пользование такими книгами просто безумием (впрочем, как и все волхование в целом): «в них же безумнии люди верующе волхвуют, ищуще дний рождения своего, санов получения и уроков житию».

В «Рафлях» тоже трактуется о влиянии светил на жизнь и судьбу людей. В «Стоглаве» упоминается, что люди, затевавшие судебные дела, часто обращаются к ведунам, и «чародейники от бесовских научений пособие им творят, кудесы бьют [т. е. чудеса совершают] и в "Аристотелевы Врата" и в "Рафли" смотрят и по планетам гадают, и на те чарования надеятся поклепца и ябедник, не мирятся и крест целуют и на поли бьются». Однако «Аристотелевы врата» — это просто изложение знаменитой древней латинской книги «Secreta Secretorum», при-

писываемой преданием Аристотелю («вратами» в ней называются главы или части). Она трактует о разных тайных науках — в том числе и об астрологии, медицине, физиогномике,— а также содержит разные нравственные правила и рассуждения.

В книгах «Громовник» и «Молниянник» заключаются рассуждения о предсказании стихийных бедствий, погоды, урожая, повальных болезней, войны и мира.

Кроме перечисленных, существовали «Мысленник» (трактат о создании мира), «Коледник» (сборник примет о погоде), «Волхвовник» (тоже сборник примет), «Сновидец», «Путник» (трактат о добрых и злых встречах), «Зелейник» (описание целебных трав) и разные другие. Все эти сочинения церковь объявляла «еретическими писаниями» и предавала пользующихся ими проклятию. Любопытно, между прочим, что книги эти иногда назывались «болгарскими баснями», из чего следует заключить, что они проникали на Русь через Болгарию. И видно, что русский народ крепко их полюбил — вероятно, или потому, что их содержание совпадало с его старыми верованиями, или потому, что в них речь шла о таких вещах, которые народ издревле почитал важными и нужными.

Страстная приверженность народа к старой вере во всех ее проявлениях, вроде колдовства и магических книг, само собой разумеется, раздражала духовенство. Поначалу оно метало в еретиков лишь словесные громы и молнии, но потом понемногу стало требовать и более суровых мер.

Дела о колдовстве были предоставлены ведению духовенства изначально, то есть с момента обращения Руси в христианство. В церковном уставе, писанном еще при Владимире Святом, сказано, что духовный суд ведает «ветьство, зелейничество, потворы, чародеяние, волхвования»; и за все эти преступления, как и в Западной Европе, полагалось сожжение на костре (в частности, об этом пишет Карамзин).

Правда, в России никогда не существовало такого торжественного аутодафе, как в Испании, но об отдельных случаях костровой расправы в летописях говорится. Так, в 1227 году в Новгороде «изжгоша волхвов четыре». В Никоновской летописи, где рассказывается об этом случае, упоминается, между прочим, что бояре заступались за волхвов — хотя, к сожалению, причины этого заступничества не разъясняются. Казнь же была произведена прямо на архиерейском дворе.

В 1411 году во Пскове началась моровая язва — чума, обходившая тогда всю Европу. Надо полагать, обезумевший народ, как это неизменно случается при эпидемиях, усмотрел в происходящем злую проделку колдунов и ведьм. А раз уж такая мысль явилась, виноватых найти не затруднились,— и вот искупительницами общественного бедствия явились десять или двенадцать «вещих женок», то есть ведьм, которых псковичи сожгли живьем. Впрочем, существуют и свидетельства того, что за волшебство и чернокнижие на костре сжигали только мужчин, тогда как женщин живыми по грудь закапывали в землю, отчего несчастные умирали через два-три дня.

При Иоанне Грозном было подтверждено узаконение о сжигании чародеев — царь, как известно, ужасно их боялся. По делам XVII века видно, однако, что сожжение применялось в то время уже редко: колдунов и колдуний ссылали в отдаленные места, в монастыри, но не жгли, хотя это и признавалось законной карой чародеям.

В датированном 1682 годом указе Петра I об основании в Москве Славяно-греко-латинской академии говорится, что если в академии окажутся учителя, владеющие магией, то вместе с учениками они «яко чародеи без всякого милосердия сожгутся». В то же время начальству академии строго предписывалось следить, чтобы никто их духовных или мирян не держал у себя отреченных книг — «волшебных, чародийных, гадательных и всяких от церкви возбраняемых книг и писаний, и по оным не действовал и иных тому не учил». А у кого такие книги найдутся, тем угрожало сожжение вместе с этими книгами и притом «без всякого милосердия».

Надо думать, этот способ казни чародеев на Руси — как, вероятно, и на Западе — совпадал с прочно укоренившимся в народе воззрением, что для них, этих слуг сатаны, только такая казнь и действенна, подобно тому как упыря, согласно тому же народному верованию, можно унять, лишь пронзив его сердце осиновым колом. По крайней мере, все народные сказки и поэмы описывают именно такую казнь колдунов.

В различных сборниках сказаний русского народа часто приводится одна старинная песня-притча, где описывается девица-чародейка, «похитительница росы», и расправа над нею. Эта девица насобирала росу, наловила змей и сварила из них зелье, чтобы сгубить своего брата. Добрый молодец, однако, вовремя распознал умысел и затем распорядился со злодейкой таким манером:

  Снимал он с сестры буйну голову,
  И он брал с костра дрова,
  Он клал дрова среди двора.

  Как сжег ее тело белое
  Что до самого пепла,
  Он развеял прах по чисту полю,
  Заказал всем тужить плакати 

Разница во взглядах народа и клира на волхвов заключалась в том, что духовенство видело в колдунах слуг дьявола, и потому вражда церкви с ними была, так сказать, постоянной, тогда как народ в обычное время относился к чародеям либо с почтительным страхом, либо с явным уважением, озлобляясь на них лишь в годины лютых бедствий, если сами эти бедствия решался приписать их рукам. Народ был беспощаден к колдуну или ведьме, если полагал, будто они похищают дождь, напускают бурю, град или болезнь, но ценил их как врачевателей, ворожей и т. п. Церкви же речи чародеев были неугодны всегда.

В те времена суеверие одинаково царило и в убогой курной избе мужика, и в царском дворце. Множество дел возникало из-за порчи, напущенной на самого царя или кого-нибудь из членов его семьи и ближних. Так, когда в 1467 году скончалась супруга Ивана III, то ее тело «разошлося» [т. е. вспухло, вздулось]; этого довольно обычного явления посмертного отека оказалось достаточно, чтобы мгновенно пошли толки, что цари-ца-де скончалась не доброй смертью, что ее отравили.

Немедленно начался строгий розыск, которым и было обнаружено, что одна из придворных дам, Наталья Полуектова, брала пояс великой княгини и посылала его к какой-то бабе. И, надо полагать, порешили, что пояс был околдован, поскольку Иван III «восполся» [т. е. распалился гневом] на Полуекто-вых и шесть лет не допускал их пред «свои пресветлые очи» Впоследствии он женился на греческой царевне Зое (или Софье) из дома Палеологов. И с нею тоже вышло нехорошо — новая царица вошла в сношение с какими-то бабами, приносившими к ней зелья. Баб этих, по приказу великого князя, нашли, обыскали и затем утопили, и после чего государь «начал жити с нею в брежении [т. е. с недоверием]». За Софьей же так и укрепилось прозвище «чародейки греческой».

Бесплодная жена великого князя Василия Ивановича, Соломония, прибегала к колдовству, чтобы одолеть свою немощь. Она тщательно разузнавала обо всех московских колдунах и колдуньях и поручила своему ближнему человеку Ивану Сабурову разыскивать их и приводить. Так, между прочим, была к ней доставлена некая рязанка Степанида, которая, осмотрев государыню, объявила, что детей у той не будет. Но за всем тем вещая баба дала княгине разные наставления — как сделать, чтобы муж ее любил.

Подробности этих наставлений старательно перечислены в следственном деле по поводу развода князя с бесплодной женой, которую он в конце концов заточил в монастырь. Ему хотелось иметь наследника, а между тем он прожил с Соломонией двадцать лет, и потому, когда развелся с нею и женился вновь, то, будучи уже немолодым, кончил тем, что и сам прибег к колдовству. Об этом упоминает в своих записках знаме питый князь Курбский. «Сам стари будучи,— пишет он про Василия,— он искал чаровников презлых отовсюду да и помогут ему к плодотворению. О чаровниках оных так печешася, посылающе по ним тамо и овамо, аж до Корелы и оттуда прожаху их к нему, советников сатанинских, и за помощью их от прескверных семян, по произволению презлому, а не по естеству, от Бога вложенному, уродилися ему два сына: един таковой прелютый и кровопийца [Иван Грозный], а другой без умa и без памяти и бессловесен»

Далее Курбский обращается с поучительными увещаниями кo «христианским родам», предостерегая их против «презлых чаровников и баб, смывателей и шептуний, общующе с дьяволом и призывающе его на помощь».

Впрочем, горячность Курбского объясняется не только враждой к царю Ивану, которого он этими словами, видимо, хотел больно уязвить, приписывая московскому государю чуть не дьявольское происхождение.

Дело в том, что Курбский, бежав в Литву, женился там на пожилой вдове Марии Казинской, а та, чтобы упрочить расположение молодого мужа, прибегала к колдовству. В сундуке у нее были найдены разные волшебные снадобья: песок, волосы и прочее, данные ей какой-то старухой-ведуньей.

Особенной популярностью среди боярских жен пользовались в XVII веке московские бабы-ворожеи, изготовлявшие снадобья от ревности или холодности мужей, а также обучавшие любовным интригам и способам извести супруга.

Во время Великого московского пожара 1547 года, ознаменовавшего начало царствования Ивана Грозного, в пламени погибло две тысячи человек, и это бедствие немедленно было приписано народом чародейству. Обвинили бояр Глинских, родственников царя Ивана по матери. Главным образом, обвинение это, вероятно, основалось на той ненависти, какую народ питал к злым Глинским за грабежи, а также творимые ими насилия и беззакония. Когда по царскому поручению бояре в Кремле спросили народ: «Кто спалил Москву?» — громадная толпа закричала, что пожар-де произвели Глинские, а именно княгиня Анна с детьми, и что с тою целью княгиня вынимала сердца человеческие, клала их в воду и той водой, разъезжая по городу, кропила во все стороны, оттого город весь и выгорел. Один из Глинских — князь Юрий — был тогда же схвачен народом в церкви, убит и выволочен на торговую площадь, где в те времена совершались казни.

При кончине царицы Анастасии, жены Грозного, в ее смерти обвинили ближних людей царя — Сильвестра и Адашева, которые будто бы очаровали царицу. Бояре тогда советовали Ивану IV не допускать их к себе, убеждая его, что «аще припустить их к себе на очи, очаруют тебя и детей твоих, обвяжут тя паки и покорят аки в неволю себе». Эти изветы произвели свое действие, потому что Иван IV был страшно суеверен и в колдовство верил едва ли не в той же мере, как и любой изувер из числа той толпы, которая расправлялась с Глинским.

Когда славный воитель князь Михаил Иванович Воротынский был обвинен в сношениях с ведьмами, Иван IV, нимало не задумываясь, предал его жесточайшим истязаниям. Князя связанным привели к царю, и тот говорил ему: «Се на тя свидетельствует слуга твой, иже мя еси хотел очаровать и добывал еси на меня баб шепчущих».— «Не научихся, о царю,— отвечал знаменитый воин,— и не навыкох от прародителей своих чаровать и в бесовство верить, но Бога единого хвалити. А сей клеветник мой есть раб и утече от меня, окравши мя; не подобает ти сему верить и ни свидетельства от такового прима-ти, яко от злодея и от предателя моего, лжеклеветущего на мя». Но этим оправданиям лютый царь не внял. Воротынского привязали к бревну, которое подожгли с обоих концов, причем сам Иван своим историческим костылем подгребал к телу несчастного угли. Князя замучили до смерти — он скончался по дороге в Белозерск, куда был сослан.

О безграничном суеверии Ивана Грозного — особенно в последние годы жизни — свидетельствуют и жившие тогда в Москве иноземцы. Так, Горсей рассказывал, что при явлении в 1584 году кометы царь, в то время сильно хворавший, вышел на крыльцо дворца, долго смотрел на небо, а потом сильно побледнел и сказал: «Вот знамение моей смерти». И, мучимый этой мыслью, незамедлительно прибег к колдовству.

В то время славился колдунами север России — Архангельская губерния и особенно ее части, прилегающие к Лапландии (заметим, и в Западной Европе лопари почитались могучими колдунами). Царь распорядился, чтобы из тех мест ему доставили самых дошлых ведунов. По его приказу местные власти принялись деятельно разыскивать и хватать нужных царю «специалистов», отдавая предпочтение женскому поду — колдуньи лопарские, очевидно, ценились много выше колдунов. Насобирав таким манером шестьдесят баб, набивших руку в волшебном деле, всех их доставили в Москву, где, конечно, засадили в надежное место и держали там под крепким караулом. Один из ближних людей царя, Вельский, ежедневно посещал их и опрашивал, а потом их предсказания передавал Ивану Васильевичу.

И вот колдуньи в один голос объявили, что небесные светила неблагоприятны царю и что 18 марта надлежит ожидать его смерти. Грозный был приведен в ярость этим предсказанием и повелел, дождавшись 18 марта, в тот же день всех колдуний сжечь живьем. Утром Вельский уже заявился было к ним, чтобы распорядиться о казни, однако ведьмы весьма резонно заявили (как авгуры Цезарю), что день еще только начался, а вовсе не кончился. И в самом деле, собираясь играть в шахматы, царь вдруг почувствовал себя нехорошо, упал в обморок и вскоре скончался.

Тот же Иван Грозный приблизил к себе голландского врача Бомелия, который в летописях назван «лютым волхвом». Все царево окружение его ненавидело и пребывало в уверенности, будто своими чарами злой немец внушил царю «свирепство» ко сему русскому и любовь к немцам. Объяснялось это тем, что-де немцы путем гаданий и волхвований дознались, будто им предстоит быть разоренными дотла русским царем, и вот, дабы отклонить от себя такую участь, и прислали на Русь своего волхва.

Сама формула присяги царю в Древней Руси является превосходной и яркой картиной тогдашних воззрений на колдовство. В «Крестоцеловальных записях» на верность царям Василию Шуйскому и Михаилу Федоровичу Романову прописан наказ, рассылавшийся при отобрании присяги по всем городам. Этой присягой подданные обязывались: «...лиха государю, царице и их детям не хотети, не мыслити и не делати ни которую хитростью ни в естве, ни в питье, ни в платье, ни в ином в чем никакого лиха не учиняти, и зелья лихого и коренья не давати и не испортити; да и людей своих с ведомством да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати, а ведунов и ведуний не добывати на государево лихо, и их государей, на следу всяким ведомским мечтанием не испортити, ни ведомством по ветру никакого лиха не посылати и следу не выимати».

Среди прибегавших к помощи предсказателей и пророков были и другие русские самодержцы. Если верить свидетельству летописца, Борис Годунов тоже не раз обращался к тем, кто мог бы предсказать будущее: «Призвав к себе волхвов и волшебниц, и вопросил их: "Возможно ли вам сие дело усмотрети... могу ли я свое желание получити?.. Буду ли я Царем?"

Врагоугодницы ему же сказаша: "Истинно тебе возвещаем, что получиши желание свое; будеши на Царствии Московском, только на нас не прогневайся..." Он же им рече: "О любимые мои гадатели! Отнюдь не убойтися мене; ничего иного не получите, кроме чести и даров, только скажите мне правду". Они же рекоша ему: "Недолго твоего царствия будет: только седмь лет". Он же рече им с радостию великою, и лобызав их: "Хотя бы седмь дней, только бы имя Царское положити и желание свое совершити"».

После убиения царевича Дмитрия дознались, что у приближенного к царице Битяговского была какая-то юродивая баба, которая иногда ходила к царице и забавляла ее своими идиотскими штуками; в полном убеждении, что она «портила» царевича, государыня потом велела эту бабу отыскать и убить. Битяговского ждал такой же конец — главным образом, под тем предлогом, что он «добывал на государя и государыню ведунов, чтобы их испортить».

Очень громким колдовским делом времен царя Федора являлось отравление крымского царевича Мурат-Гирея. Очевидно, летопись излагает происшедшее по ходячим слухам и раз-Говорам, потому что весь рассказ так и дышит народной верой В колдовство и вампиризм.

Началось с того, что в 1591 году «басурмане», враги царевича, прислали из Крыма в Астрахань, где жил тогда Мурат-Гирей, ведунов, которые его и «испортили». Царевич захворал, И встревоженные приближенные призвали к нему лекаря-арапа. Осмотрев больного, тот прямо объявил, что болезнь «напускная» [т. е. проистекшая от порчи], а потому и вылечить ее никакими лекарствами нет возможности, а надлежит сыскать тех колдунов, которыми порча напущена, и заставить оных ее снять.

За поимку колдунов взялся сам же лекарь-арап. Он просто-напросто отправился по калмыцким кочевьям, наловил там каких-то людей, которых посчитал колдунами, привел в город и принялся пытать. Под пыткой они показали, что «буде кровь их не замерзла [т. е. еще не свернулась]», то больным можно еще пособить. Арапский эскулап проявил себя человеком сведущим и опытным. Он устроил всеобщее кровопускание — и самим колдунам, и всем порченым: Мурат-Гирею и тем из его приближенных, кого постигла та же немочь.

У царевича и его жены кровь оказалась «замерзшей», и спасти их было уже невозможно; других же больных спасли тем, что «тою кровью помажут которого татарина или татарку и он жив станет». Но какой «тою» кровью? Кровью колдунов? Должно быть, так, однако в тексте летописи это сформулировано неясно. Конечно, обо всем случившемся дали знать в Москву, и оттуда пришел приказ: ведунов пытать накрепко, по чьему умышлению царевича с царицей и татар приближенных испортили, а потом всех их пережечь. Для производства суда и расправы в Астрахань командировали боярина Астафия Пушкина. Хотя это был весьма распорядительный муж, однако, как ни старался, никаких полезных разоблачений от колдунов он не добился. И тут на выручку пришел все тот же лекарь-арап.

Он посоветовал вложить колдунам в зубы конские удила, подвесить их за руки и хлестать кнутами, но не по телу, а по стене против них. И тотчас же колдуны стали во всем признаваться. Потом их сожгли, причем и казнью заведовал все тот же арап, который, вероятно, уверил начальство, что дело это требует особой сноровки. Предосторожности, им принятые, были, очевидно, не лишними, поскольку сожжение сопровождалось странными явлениями — так, едва взвилось пламя, к месту казни слетелось несметное множество сорок и ворон, которые исчезли, едва костры прогорели.

В этом деле немало поучительного. Прежде всего, можно заключить, что колдуны морочили начальство. Оно распорядилось хлестать их прямо по телу, а чародеи совершали отвод глаз, и удары попадали мимо; поэтому злодеи никакой боли не чувствовали и показаний не давали. Арап же, проникнув в их ухищрение, велел бить по стене, вследствие чего удары начали попадать по назначению, и у подследственных развязались языки: они признались, что портили царевича, царицу и татар и пили из них, из сонных, кровь. Таким образом, эти колдуны отчасти зарекомендовали себя и вампирами.

В XV—XVII столетиях на Руси легко было обвинить кого угодно в измене, а главное — заставить поверить своему извету; для этого достаточно было донести, что он-де покушается волшебными средствами нанести вред государеву здоровью.

При Борисе Годунове такой извет был сделан на одного из бояр Романовых, Александра Никитича. На него был зол его дворовый человек Бартенев. Он повидался с ближним человеком Бориса, его дворецким, и вызвался совершить над своими господами, «что царь повелит сделать». Дворецкий донес об этом Годунову, а тот, весьма обрадованный, поскольку не любил Романовых, обещал Бартеневу щедрую награду — «многое жалование». Тогда Бартенев насобирал каких-то кореньев и спрятал их в кладовой своего боярина. Потом к нему, конечно, нагрянули с обыском. Коренья нашли, Романова и его братьев арестовали, пытали и сослали.

Иногда возникало и подозрение в злоумышлении соседних государств, стремившихся якобы внести в Россию порчу посредством товаров, которые обычно шли из этой страны. Так, при Михаиле Федоровиче одно время было под страхом смертной казни запрещено покупать у литовцев хмель. Во Псков по этому поводу была направлена специальная царская грамота. Это распоряжение было вызвано сообщением русских лазутчиков, выведавших, что есть на Литве баба-ведунья, которая, чтобы наслать мор, околдовывает какими-то наговорами вывозимый в Россию хмель. Очевидно, это происшествие произвело впечатление, поскольку в том же году последовало и другое распоряжение в том же смысле.

В 1625 году в Верхотурье изловили попа Якова, у которого нашли несколько коробов «багровой травы» и каких-то таинственных кореньев. Дело сочли весьма серьезным, и попа вместе с вещественными доказательствами отправили на дознание в Москву. На допросе поп сказал, что эти коренья ему передал казак-колдун Степанко Козьи Ноги. Почему эти коренья признаны были «воровским зельем», история умалчивает; очевидно, на бедного попа кто-то донес по злобе, а навету вняли по привычке, по принятому обыкновению.

Представители клира нередко попадались в то время на подобных «воровских» делах. Еще в XIV веке поймали попа, пробиравшегося с колдовским кореньем из Орды — у него был целый мешок «злых и лютых зелий».

В 1628 году судили дьячка Семейку, схваченного в Нижнем Новгороде. Он держал у себя отрешенные книги — «Рафли» и еще какой-то заговор «к борьбе» [т. е. для защиты от ран и смерти в бою]. Дьячка сослали в монастырь, заковали и лишили причастия впредь до особого разрешения патриарха.

В 1660 году был сделан донос на дьячка Харитонова. Этот ходил по полям, собирал травы и коренья, совершал какие-то волхвования на свадьбах, принимал у себя «жены со младенцами», сочинял или списывал откуда-то заговоры от ран и на «умиление сердца сердитых людей».

Видимо, правительство было не слишком уверено в духовенстве, потому что, например, в записи об «отрешенных книгах» прямо говорится: «Судь же между божественными писаньями ложныя писания, насеяно от еретик на пакость невежам-попам и дьяконам: льстивые заборники сельские и худые номаканонцы по молитвенникам у сельских у нерассудных попов, лживые молитвы, врачевальные, о трасявицах [т. е. лихорадках], о нежитых [т. е. нечистых] и о недузых, и грамоты трасявские пишут на просвирах и на яблоцах, больсти ради; все убо то невежди дают и держат у себя от отец и прадед и в том безумии гинут». Подобное же предостережение содержалось и в наказе об учреждении Славяно-греко-латинской академии. Всплеск суеверия породил и бунт Стеньки Разина. В то время колдунов усердно искали и, конечно, находили. Жители взбунтовавшегося города Темникова вышли навстречу царскому войску с крестным ходом, каялись, просили прощения и в качестве искупительных жертв выдали воеводе Долгорукому «якобы заводчиков смуты» — двух попов да какую-то старуху, которая, согласно показаниям жителей, собрала отряд и, командуя им, чинила бесчинства в городе и окрестностях; вместе с самой воинственной старицей преподнесли начальству ее «воровские заговорные письма и коренья».

Воевода, как водится, сейчас же и попов и старицу подверг жесточайшей пытке. Подпаленная на огне, старица показала, что она арзамасская уроженка, зовут Аленой, была замужем, овдовела. По смерти мужа постриглась, а затем странствовала, занималась «воровским» (это слово, щедро пестрящее в столбцах старинных дел, имело широкий смысл и обозначало не только кражу, но всякого рода преступную деятельность) и душегубством. В Темникове она, по собственному признанию, действительно насобирала шайку воровских людей, стояла на воеводском дворе вместе с атаманом Сидоровым и обучала его ведовству. Попы были повешены, а старицу сожгли, признав колдуньей.

В эпоху Стенькиного бунта в Астрахани была совершена расправа с Кормушкой Семеновым, у которого нашли тетрадку с заговорами. Его тоже сожгли, как явного и обличенного колдуна.

В те жестокие времена уголовное следствие обычно сопровождалось зверскими истязаниями обвиняемых, причем, несомненно, множество злополучных попало в колдуны и колдуньи просто-напросто потому, что истязаниями у них выпытывали признание. Так, в 1674 году в Тотьме сожгли бабу Федосью, обвиненную в напуске порчи. Под пыткой она призналась во всем, в чем ее обвиняли и в чем заставляли признаться, однако перед самой казнью твердо заявила, что никого никогда не портила, а поклеп на себя возвела, не стерпев пытки. Однако утверждение это не изменило ее судьбы. Из двух признаний — сделанном в застенке и прилюдно — предпочтение было отдано тому, которое возвело ее на костер.

Неудивительно также, что при царившем тогда суеверии несчастные жертвы правосудия, не задумываясь, прибегали к чарам, чтобы обеспечить за собой нечувствительность к истязаниям. В 1648 году попался на какой-то уголовщине некий Ивашко-солдат. Во время следствия у него в обуви под пяткой нашли камешек, и когда его спросили о назначении этого предмета, он повинился, что сидевший с ним в остроге разбойник учил его ведовству, а именно способам «оттерпеться» под пыткой. Для этого надлежало взять какой-нибудь предмет и наговорить на него слова: «Небо лубяно и земля лубяна, и как в земле мертвые не слышат ничего, так бы и такой-то (имя) не слыхал жесточи и пытки». Этот амулет во время пытки надлежало скрыть на себе.

Важную роль в делах о колдовстве играли волшебные узлы (или «наузы»). В 1680 году иноземец Зинка (Зиновий) Ларионов донес на нескольких человек, обвиняя, что они-де пользуются «лихими кореньями». В качестве вещественного доказательства он представил медный нательный крест, на котором был навязан узелок, в котором заключались какие-то кусочки, напоминающие корешки и травы. Один из оговоренных, некто Васильев, признал крест своим. Ему предложили объяснить, что и с какой целью вложено было в узелок, и он показал, что там завязан «корень девясильный», а также трава, растущая на огородах, название которой ему неизвестно; держал же он эти снадобья в качестве средства против лихорадки; ничего «лихого» в этом, по его словам, не было. То же самое показал и другой оговоренный Зинкой, некто Паутов: корень помогает против «сердешной скорби», трава — от лихорадки, а «лихого в том ничего нет». При этом, правда, он добавил, что связку трав ему подложили, когда он находился в кабаке и был пьян до бесчувствия. Тем не менее всю эту публику подвергли пытке, да потом еще и вздули батогами, дабы «впредь было не повадно» пьянствовать и носить на себе коренья.

Очень курьезное дело произошло в Ошмянах в 1636 году. Арендатор Гошко Ескевич позвал в гости некого Юрку Войтюлевича, про которого ходил слух, что он колдун и «чарами своими шкодит». Юрка вздумал с Гошком сыграть штуку: взял чарку водки, примешал туда какого-то зелья и подал приятелю, приглашая выпить. Гошко, зная опасную репутацию Юрки, затрясся и пролил вино. Тогда Юрка погрозил ему, что, мол, это тебе даром не пройдет. Гошко передо всеми присутствующими завопил, что Юрка колдун, что вот он теперь грозится, и чтобы все знали и помнили, что если после того что-нибудь случится с ним, или с его женой, или детьми, то произойдет это от колдовства Юрки, а тот смеялся и издевался. В ту минуту в хату вошел сын малолетний Юрки. Гошко осенило внезапное вдохновение; он вспомнил ходячее верование, что если колдуна в то время, как он что-либо злоумышляет, хорошенько поколотить в присутствии его детей, то чары будут разрушены. Вспомнив это, Гошко налетел на Юрку и начал его бить. Их кое-как разняли, и Юрка ушел домой. Однако случилось, что как раз в тот же день сын Гошка захворал, и хворь так его иссушила, что от него остались кожа да кости. Нимало не сомневаясь, Гошко подал жалобу на Юрку, обвиняя того в напуске болезни на сына. Чем кончилось дело — неизвестно, потому что от него только и осталась одна жалоба Гошка, записанная в городской книге Ошмян.

В городе Полоцке в 1643 году был процесс о волшебстве, о котором осталась подробная запись. Здесь главным героем выступил некто Василий Брыкун, великий маг и волшебник. Обвиняли его несколько человек полоцких мещан, которым он своим волшебством натворил разных бед.

К одному из них, Янушу, Брыкун пришел на Пасхе и принялся делать какие-то насечки на стенах. При этом он грозил жене хозяина, что та сгинет, и она в самом деле вскоре умерла, перед смертью «нарекаючи на Брыкуна» [т. е. обвиняя его в своих недугах].

Другой обыватель, некий Павлович, поссорился с Брыкуном, и тот предрек, что он вскоре и впадет в нищету,— так оно и случилось, причем в том же году.

Затем — тоже, вероятно, поссорившись — Брыкун крепко насолил Ивану Быку; у этого по предсказанию Брыкуна двое сыновей скрылись неведомо куда, а жена разлюбила и его, и детей и все бегала из дому в лес. Однажды Бык, встретив Брыкуна подле собственных ворот, где были сложены дрова, при нялся укорять ведуна в своих несчастьях. Тогда Брыкун заявил, что не только жену и детей отбил, но коли захочет, то вот и эти самые дрова тоже полетят прочь. И в ту же минуту дрова взлетели и поднялись на добрых три сажени.

Такие же семейное несчастье и разорение Брыкун предсказал и Кондратовичу, в тот же день вечером у Кондратовича пала корова, а потом в течение года — десятка три коней, коров и свиней; в довершение бед сам он угодил в тюрьму. А колдун при каждой новой беде еще и издевался над бедолагой: «Знай-де меня!»

Кожемяка Аникей целый год страдал от неведомой болезни и, умирая, твердил, что «ни от кого другого идет на тот свет, как от Брыкуна». Тот, кто об этом передал Брыкуну, и сам внезапно захворал и едва не умер, так что к ведуну же ходили кланяться и просить, чтобы «отходил» погибающего.

Когда по жалобам этих потерпевших началось следствие над Брыкуном, то помимо перечисленных обнаружилась еще целая толпа потерпевших от злого чародея. Погибшие от его колдовства «пухли» после смерти, их раздувало. Портил он и пищу — так, например, в одном доме скисло заготовленное к свадьбе пиво, виновником чего был признан Брыкун; пиво вылили свиньям, и те вскорости подохли.

Один предприимчивый полоцкий донжуан где-то на пирушке приобнял жену Брыкуна. Тот крикнул: «Облапь-ка ты лучше печку!» — и бедный ухаживатель за чужими женами сейчас же полез на печь и целых три часа просидел там, обнимая трубу.

Иные от чар Брыкуна впадали в припадок — вроде падучей болезни; их колотило и бросало оземь. Другие зачарованные блуждали по лесу и едва не погибли.

Некий пан Саковский прислал на Брыкуна письменный донос. Дело в том, что колдун попросил у него взаймы денег; пан отказал, и тогда озлобленный Брыкун пригрозил: раздашь, мол, свои деньги людям, назад не вернешь! Так оно и вышло: ни один из должников не отдал пану долга.

Внешне процесс Брыкуна резко отличался от инквизиционных процессов ведьм и колдунов. У Брыкуна был адвокат, которому была предоставлена возможность свободно говорить все, что он найдет нужным ради защиты своего клиента. Он и произнес очень дельную и разумную речь, перебрав все показания потерпевших и доказав, что в их бедствиях нет никакого разумного основания винить подзащитного. Так, один из них, что повсюду нахватал денег в долг и не смог рассчитаться, был засажен кредиторами в тюрьму; что же в этом необычайного и при чем тут волшебство Брыкуна? Иван Бык, жаловавшийся на ссоры и несогласия в семье и усматривавший причину их в колдовстве Брыкуна, по-настоящему сам в них и виноват, поскольку обладает несносным характером (как, впрочем, и его жена). Павлович обвиняет Брыкуна в своем обнищании, однако он никогда и не был богат, а каким был пять лет тому назад, когда прибыл в Полоцк, таким остался и до процесса.

Все это было хорошо, верно и убедительно сказано, но скверным являлось то, что при обыске у Брыкуна нашли узелки с песком и перцем; а сам Брыкун, когда у него эти злодейские атрибуты были обнаружены, не сдержал волнения и весь задрожал. Его пытали огнем и дыбой, однако он ни в чем не признался. Но доказательства были налицо. Песок и перец — пытка и костер; таковы были нравы и понятия. Брыкун не захотел дожить до костра; ему удалось перерезать себе горло. Труп его вывезли в поле и сожгли.

В 1606 году двое пермских обывателей подали жалобы — один на крестьянина Талева, другой — на горожанина Ведерника; обоих обвиняли в том, что они напускают на разных людей икоту. Преступление это почиталось чисто злодейством колдовским, и народ крепко в это веровал. Потому, едва поступили доносы, обоих ведунов, наславших порчу, нимало не сомневаясь, арестовали и подвергли пытке. Несчастные кудесники подали в Москву жалобу на поклеп и незаслуженное истязание. Разумеется, было велено произвести на месте повальный обыск. Местные жители должны были засвидетельствовать, действительно ли эти люди — то бишь Талев и Ведерник — напускали порчу. В случае отсутствия дополнительных жалоб их предписано было отпустить на свободу.

Такого рода дела многократно возникали и в XIX столетии. Например, в городе Пинеге дело о напускной икоте разбиралось в 1825 году. Некто Михаиле Чукарев обвинялся в порче икотой своей двоюродной сестры Афимьи Лобановой. В прошении, поданном пострадавшей, последняя заявляла, что двоюродный брат вселил в нее злого духа, который непрестанно ее мучает. Любопытная деталь: на допросе Чукарев признался, что действительно напускал порчу на Афимью, однако утверждал, будто сам делать этого не умел, а научил его крестьянин Феодор Крапивин.

Для совершения этого волшебства надо взять соль и, снявши нательный крест, нашептывать на соль следующую закли-нательную формулу: «Пристаньте к человеку (имя) скорби-икоты, трясите и мучьте его до скончания века; как будет сохнуть соль сия, так сохни и тот человек. Отступите от меня, Дьяволы, а приступите к нему». Заколдованную таким манером соль надо высыпать в такое место, где человек не сможет пройти, на нее не наступив, а тогда уж обреченный непременно заполучит икоту. (Кстати, на севере существует предание, что есть особые девки-икотницы, в которых вселяются по сто бесов, и все эти нечистые гложут у них животы.)

Пинежский суд взглянул на дело серьезно — Михаиле Чукарев был приговорен к тридцати пяти ударам кнутом и к публичному церковному покаянию.

Нечистой силе и демоническим существам самых фантастических обличий приписываются многие болезни — например, кликушество (т. е. разновидность эпилепсии или истерии). Как известно, во время припадка кликуши называют по имени (выкликивают) тех, кто напустил злого духа, их истязающего.

Появление множества кликуш всегда производило большое впечатление на народ, в старину же являлось подлинным общественным бедствием, ибо их выкликания принимались за чистую монету и сопровождались свирепым судебным преследованием тех, кого они обвиняли. Вследствие этого завелся обычай кликушества фальшивого, при котором совершенно здоровая баба выкликала на кого-нибудь из мести, зная, что этому человеку несдобровать: его схватят, будут судить, подвергнут страшным истязаниям и, может быть, даже казнят. Извлекалась из кликушества и другая выгода: корыстолюбцы из тогдашней администрации — воеводы, дьяки и так далее — нарочно подучивали баб притворяться порчеными и притом выкликать имена местных богатеев, которых можно было после того обобрать.

В 1669 году в Шуе разыгралось очень громкое дело такого рода. Там объявился некто Григорий Трофимов, на которого поступили жалобы, что он-де портит людей и что его надо за это «в срубе сжечь». В ответ на запрос, присланный из Москвы, от шуян поступило подробное донесение о злодействах этого Трофимова и других лиц: «В прошлых и нынешних годах,— говорилось в челобитной,— приезжают в Шую, к чудотворному образу Пресвятой Богородицы Смоленской, со многих городов и уездов всяких чинов люди молиться — мужеский и женский пол, а привозят с собой всяких чинов людей, различными скорьбми одержимых и которые приезжие люди и шуян посадских жены и дети одержимы от нечистых духов, страждущие, в божественную литургию мечтаются всякими различными казнодействы и кличут в порче своей стороны на уездных людей, что-де их портят тот и тот человек и в прошлом году страдало от нечистого духа шуянина, пасадского человека Ивашкова, жена Маурина, Иринка Феодорова, а кликала в порче своей на Федьку Якимова, и по твоему, великого государя, указу, по тое Ивашкова жены выкличке, Федька Якимов взят в Суздаль и кончился там злою смертью (т. е. был замучен пыткой), а ныне та Иринка и уездные люди, страждущие от нечистых духов, кличут в порчах на иных шуян — на Ивашку Телегина с товарищи». В заключении злополучные шуяне выражают в своей челобитной опасение, «чтобы нам всем шуянам, посадским людишкам, в том не погибнуть и в опале не быть, а кто тех страждущих, скорбных людей портит, про то мы не ведаем».

Вслед за тем из той же Шуи раздались другие жалобы, и так дело тянулось около шестнадцати лет подряд. Было это при Петре Великом, которому, наконец, жалобы надоели. В 1715 году он велел хватать всех кликуш и производить следствие, действительно ли они больны или же нарочно напускают на себя порчу.

В объяснение такого распоряжения в указе царя был приведен любопытный случай, бывший в Петербурге в 1714 году. Некая Варвара Логинова, жена плотника, начала выкликать, что ее испортили. Но будучи схваченной и подвергнутой допросу, она тотчас же призналась, что кричала нарочно. Была она где-то в гостях вместе со своим деверем; публика, как водится, перепила, завязалась ссора, и деверя жестоко избили. Варвара была добрая родственница, горячо приняла к сердцу обиду, нанесенную деверю, и решила отомстить за него. С этой целью она и начала выкликать на тех, кто его бил, обвиняя их в том, что напустили на нее и испортили.

Подобными случаями ложного обвинения пестрят старые судебные дела.

В 1770 году в Яренском уезде Вологодской губернии несколько баб и девок притворились кликушами и обвинили в наведении порчи людей, с которыми хотели свести личные счеты. Разумеется, оговоренных немедленно похватали и подвергли пытке. Под плетьми все они признались, повинились и объявили себя чародеями и чародейками. Показания их были тщательно записаны.

Одна их них обстоятельно рассказала, как именно напускала порчу. Для этого ей пришлось войти в сношения с дьяволом и получить от него каких-то червей, которых затем пускать по ветру на тех, кого надлежало испортить. Праведные судьи пожелали в качестве поличного и для приобщения к делу иметь этих червей, и баба их доставила. Судьи препроводили червей в Сенат; когда же эту живность рассмотрели ученые, она оказалась личинками обыкновенных мух. Огорченный таким невежеством судей, Сенат всех их отрешил от должности, а кликуш за ложные обвинения приговорил к наказанию плетьми,— причем, кстати, предписал, чтобы и впредь таким изветам веры не давать, а кликуш престрого наказывать.

В старые времена — особенно с XIV по XVII столетие — редкая царская свадьба обходилась без того, чтобы кого-нибудь не подозревали в чародействе и в поползновении испортить новобрачных. Когда в 1345 году скончалась первая супруга великого князя Симеона Гордого, то он вступил во второй брак с дочерью Смоленского князя — Евпраксиею. Однако прожил с ней всего несколько месяцев, а потом отослал к отцу под тем предлогом, что она была испорчена. Даже сам характер порчи на древнерусском языке обозначен в родословной книге словами: «Ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец». Показательна в этом смысле история третьей жены Ивана Грозного, Марфы Собакиной. Еще будучи невестой, она захворала некоей таинственной болезнью, начала чахнуть и сохнуть и через две недели после свадьбы умерла. Разумеется, это было приписано порче.

Очень неблагополучен был первый брак Михаила Федоровича. Его первая невеста, Марья Хлопова, объелась сластями и так расстроила пищеварение, что царь от нее отказался и женился на Марии Долгоруковой. Но та вскоре после свадьбы умерла, и в летописи тщательно отмечено, что она была испорчена.

Точно так же была, по общему мнению, испорчена и первая невеста царя Алексея Михайловича, княгиня Всеволожская. По одним сказаниям, ее испортили еще в родительском

доме — из зависти, что она попала в царские невесты; по другой версии, ей перед самым венчанием так крепко скрутили волосы, что она упала в обморок, вследствие чего порешили, что она страдает падучей болезнью. Утверждали, будто бы отец, который не мог не знать о болезни дочери, скрыл это и не предупредил царя. За подобное преступление его подвергли кнутобитию и вместе с дочерью сослали в Сибирь. По этому же делу «послан был в Кириллов монастырь, под крепкое начало крестьянин Мишка Иванов за чародейство, за косной развод и за заговор», от которого пострадала невеста. Впоследствии царь узнал всю правду и постарался вознаградить свою бывшую невесту, назначив ей щедрое содержание.

Немудрено, что во время царских свадеб всегда принимались строжайшие меры, дабы уберечь новобрачных от колдовства; впрочем, и вся последующая жизнь царской семьи тоже зорко оберегалась, о чем лучше всего свидетельствуют возникшие дела о чародействе.

Из отчетов об этих делах видно, что в XVII веке в Москве Жило немало баб-ворожеек и колдуний, имевших весьма обширную практику. К ним обращались жены бояр и служилых людей, прося снабдить каким-нибудь средством для устранения разных семейных неурядиц. Бабы давали снадобья, отвечавшие всякой личной потребности: для смягчения свирепой ревности супруга, для укрощения его гнева, для изведения недугов, для обеспечения доброго успеха в любовных интригах и т. д.

Однажды в 1635 году мастерица-златошвейка Антонида Чашникова, призванная в царский дворец, обронила платок, в который оказался завернутым какой-то корешок. Началось тщательнейшее следствие. Мастерицу нашли. На вопрос, откуда она взяла корень и для чего он служит, а главное — зачем она с этим корнем ходит во дворец, баба показала, что корень вовсе не лихой, а целебный, называется «обратим», и что носит она его при себе от сердечной боли. Мастерица была женщиной замужней и страдала от холодности супруга, который к тому же нещадно ее бил. Она пожаловалась на это одной бабе, Таньке-ведунье, и та дала ей корешок, велев положить его на зеркало, а потом, глядясь, приговаривать: «Как люди в зеркало смотрятся, так бы муж смотрел на жену, да не насмотрелся бы». Объяснениям этим, однако, не вняли; и златошвейку Чашникову, и Таньку-ведунью, которая ее снабдила корешком, окольничий Стрешнев и дьяк Тараканов крепко пытали, а затем по личному царскому указу отправили в ссылку.

Тремя годами позже «одна из мастериц, именно Марья Сновидова показала на свою подругу, тоже мастерицу Дарью Ломанову, будто бы последняя сыпала песок на след царицы. И тут явились жонки-колдуньи Настасьица да Манка-Козлиха и другие, которые мужей к жонкам привораживают. Всех пытали в том, что не имели ли они чего-либо против государя и его семейства? Пытка была производима огнем, но несмотря на такие ужасные мучения, ничего не оказалось кроме вздорных нашептывании. Однако же после такой пытки, когда уже не было никаких средств продолжать их больше, и средства пыток истощились, сослали Ломанову с мужем в Сибирь, в Пельм, Манку-Козлиху в Соликамск, слепую Феклицу с мужем в Вятку, а слепую Дуньку в Соле-Вычегодск, всех же соприкосновенных к делу мастериц выгнали из дворца».

Еще одна женщина (тоже мастерица и тоже обвиненная в том, что сыпала порошок на след царицы) на допросе показывала, что ходила к бабе-ворожейке — искуснице, которая умеет людей привораживать и у мужей к женам ревность отнимает. Эта ведунья дала ей соль и мыло, на которых что-то нашептывала. Соль она велела давать мужу с едой, а мылом самой умываться, и уверяла, будто от этого муж станет совершенно равнодушен к ее поведению и не будет ревновать, хотя бы она явно ему изменяла. Формула заговора на соль была следующая: «Как соль в ястве любят, так бы муж жену любил»; а на мыло: «Сколь мыло борзо моется, столь бы скоро муж полюбил, а какова рубашка на теле была, столь бы муж был светел».

Однажды по поводу одного их подобных дел собрали со всей Москвы целую кучу чародеев и учинили всем строжайший допрос, главным образом касавшийся техники их мастерства. Из показаний явствовало, что колдуны умели готовить снадобья и лечебные, и на всякого рода житейские случаи.

Собственно говоря, все их волшебство ограничивалось тем, что они нашептывали на разные предметы, которые и служили потом волшебными снадобьями. Так, например, против лихорадки и сердечной тоски они давали вино, уксус и чеснок; от грыжи громовую стрелку и медвежий ноготь; на эти предметы наливали воду и заставляли больных пить ее, причем приговаривали: «Как старой жене детей не раживать, так бы у раба (имя) грыжи не было». При какой-либо пропаже ворожеи «гадали по сердцу» (т. е. выслушивали сердцебиение потерпевшего). Помогали они также купцам, если у них залежался товар,— этим давали мед, на который нашептывалась формула: «Как пчелы ярые роятся да слетаются, так бы к торговым людям покупатели сходились».

В этих делах, между прочим, можно найти любопытные известия о том, какими способами расправлялись с изобличенными чародеями. Самой снисходительной карой была, очевидно, ссылка в Якутск и Енисейск. В случае поимки волшебников местным властям предписывалось содержать их в местах заключения с особой строгостью, сажать в отдельные камеры, приковывать к стене на цепь и, главное, ни в коем случае не допускать к ним ни одного постороннего.

Любопытно еще, что к чародеям иногда применялась особая исключительная казнь: их истомляли жаждой, т. е. не давали пить. По-видимому, казнь эта имела какую-то связь с поверьем, будто колдуны обладают способностью уходить в воду и в ней скрываться. В приговоре, вынесенном по делу некоего Максима Мельника, предписывалось не давать ему воды, потому что «он, Максим, многажды уходил в воду».

При царе Феодоре Алексеевиче разбиралось довольно громкое дело боярина Артамона Матвеева, любимца покойного царя Алексея Михайловича. Врагов у всемогущего боярина, конечно, было множество, и чтобы его одолеть, они не придумали ничего лучше обвинения в колдовстве. Это было нетрудно сделать, поскольку боярин охотно сближался с иностранцами, а к тем на Руси всегда относились подозрительно. К тому же Матвеев был большим любителем просвещения. Он обладал богатой библиотекой, а сына обучал греческому и латыни; учителем мальчика был переводчик Посольского приказа Спафарий. В довершение всех бед были у Матвеева еще и иностранные книги, а также всяческие врачебные инструменты и снадобья. Даже из одних только внешних обстоятельств складывался образ заправского волшебника.

Прежде, еще в царствование Михаила Федоровича, был случай, когда у одного доктора-немца нашли сушеных змей, а поскольку случилось это, увы, во время народной смуты, толпа безо всяких церемоний расправилась с несчастным. Таким образом, и с Матвеевым было очень легко сладить. Бояре, его враги, вошли в сношения с его челядью. В числе последних нашлось двое сговорчивых: лекарь Давыдко Берлов и карло (т. е. карлик) Захарка. Подкупленные доброхоты и донесли на Матвеева, что-де он с доктором Стефаном и учителем своего сына Спафарием, запершись в отдельной комнате, читали «черную книгу», и в это время им явилась целая толпа чертей. Донос возымел действие.

Матвеева лишили боярского звания и сослали в Пустозер-ский острог, а его имения были отобраны в казну. Опальный боярин несколько раз писал в царю, патриарху и разным знатным лицам, но оправданиям его никто не верил. Сохранился отрывок из его челобитной государю, по которому можно судить, что эти доносы с обвинением в колдовстве в XVI—XVII веках были самым обычным явлением на Руси.

«При великом государе Михаиле Феодоровиче,— пишет Матвеев,— такожде ненависти ради подкинули письмо воровское на боярина Милославского, будто он имеет у себя перстень волшебный думного дьяка Грамотина, и по тому воровскому письму немного не пришел в конечное разорение; был за приставом многое время, животы пересмотреваны и запечатаны были и ничего не найдено и за свою невинность освобожден. А при великом государе Алексее Михайловиче такожде завистью и ненавистью извет был составной же и наученой о волшебстве на боярина Стрешнева и за тот извет страдал невинно, честь была отнята и сослан был на Вологду. Да и на многих, великий государь, таких воровских писем было, а на иных и в смертном страху были. А и я, холоп твой, от ненавидящих и завидящих при отце же твоем государеве, великом государе, не много не пострадал: такожде воры, составя письмо воровское, подметное кинули в грановитых сенях и хотели учинить Божьей воле и отца твоего государева непременно и к супружеству — второму браку препону, а написали в письме коренья».

Известный наперсник царевны Софьи, князь Голицын, хотя и считался просвещеннейшим человеком своего времени, однако же, по словам князя Щербатова, «гадателей призывал и на месяц смотрел о познании судьбы своей». В одном их писем к Шакловитому князь Голицын, говоря о малороссах, между прочим, роняет такого рода слова: «И то, чаю, ведали они по чарованию некоему». Тот же Голицын в 1679 году подал жалобу на Бунакова за то, что тот «вынимал княжий след». Совещался Голицын с колдунами и по поводу своих отношений с царевной Софьей. Он, конечно, опасался ее охлаждения и, чтобы удержать монаршую любовь, прибегал к чарам. Какой-то знахарь давал ему травы, которые надо было примешивать к пище царевны «для прилюбления».

Но интереснее всего то, что предусмотрительный боярин, заполучив от кудесника эти травы, самого кудесника поспешил сжечь на костре, чтобы тот впоследствии на него не донес. Впрочем, и сама царевна Софья обращением к ведунам не брезговала. У нее был по этой части особый ближний чело-век — некий монах Сильвестр Медведев, который занимался астрологией, гадал по звездам и считался великим знатоком по магической части. Разыскав какого-нибудь колдуна, Софья прежде всего отсылала его к Медведеву, а тот уже решал, заслуживает чародей доверия или нет. Больше всего Софья доверяла некоему Дмитрию Силину. Это был лекарь, которого вызвали из Польши лечить царя Ивана Алексеевича. Жил он вместе с Медведевым, и тот убедился в солидных познаниях поляка в астрологии и медицине. Силин лечил многих в Москве — между прочим, и Голицына. Поставленный им диагноз был чрезвычайно любопытен: ощупав у пациента живот, Силин объявил, что князь «любит чужбину, а жены своей не любит».

Медведев осторожно осведомил Силина, которого держал при себе, чтобы тот давал, как сказали бы мы сейчас, политические прогнозы, что Софья хочет выйти замуж за Голицына, а его, Медведева, сделать патриархом. «И Сильвестр Медведев,— гласит «розыскное дело»,— велел ему посмотреть в солнце: "каково-де будет князь Голицын и будет ли он на Москве царем, также и Федор Шакловитой каким чином будет, и будет ли он первым князем? а он, Сильвестр, патриархом?" —

И он, Силин, по тем Сильвестровым словам, ходил на Ивановскую колокольню Великаго двожды и в солнце сматривал И в солнце он видел: на великих государях венцы, по обыкновению, на главах, а у князь Василья Голицына венец мотался около грудей и назади и со стороны, и он, князь, стоял темен и ходил колесом; а царевна София Алексеевна была печальна и смутна; а Сильвестр темен; а Федор Шакловитой стоял повеся голову, и значило ему, что будет скорая смерть, и преж Голицына <...> Затем Сильвестр Медведев велел Силину посмотреть в солнце и гадать: "будет ли князь Василью Голицыну счастье в походе против крымских татар или нет?" — И Силин в солнце смотрел с молитвою: "Боже мой и премилостивый, Мати Бо-жия Богородица, и Троица Живоначальная, и Михаиле Архангел и вся сила небесная, явите мне, что я задумал: над князь Васильем Голицыным что буде — будет ли ему какое добро или нет?" — И в солнце значилось, что князь Василью в том счастья никакова не будет, только он государскую казну истратить и людей изомнеть». Сильвестр Медведев посылал будто бы Силина и ко князю Василию Голицыну. Вот что рассказал об этом визите Силин на допросе по тому же «делу»: «Я-де к князь Василию пришел, и князь спрашивал: будет ли он на Москве великим человеком? И я ему сказал: что ни затеял и тому не сбытца,— болши ничего не будет».

Старые листы «розыскного дела», писарская вязь старого письма хранят эти речи, записанные под пыткой. Тогда же, 7 марта 1691 года, сам князь Василий Голицын должен был отвечать на вопросный пункт «о гадательстве и ворожбе Митьки Силина». Притом было сказано ему, князю, что в случае запирательства будут его, князя, пытать.

Впоследствии, по воцарении Петра Алексеевича, Медведев советовался с колдуном Васькой Иконником, который уверял, будто в его власти состоит сам сатана и что если царевна даст ему пять тысяч рублей, то все останется по-прежнему. Однако ему не поверили

В это же время — то есть в период вражды Петра с Софьей — обвинение в колдовстве пало на престарелого стольника Безобразова. На старика донесли его же собственные люди, предварительно обворовавшие хозяина и затем сбежавшие от него.

Они показали, что Безобразов был в сношениях с опальным Шакловитым и со всех сторон созывал к себе колдунов и чародеек. Эти ведуны ворожили на костях, на деньгах и на воде, стараясь вызнать относительно царя Петра и его матери — можно ли поднять против них бунт и будет ли тот успешен. Один из волхвов, Дорошко, «накупился у Безобразова напустить по ветру тоску на царя и царицу, чтобы они сделались к нему добры и поворотили бы его к Москве». Безобразов будто бы снабдил Дорошко вином и разными другими припасами и отправил в Москву, а в провожатые дал ему человека, который мог указать царя с царицей, ибо Дорошко не знал их в лицо.

Жена Безобразова взяла семь старых полотняных лоскутков. И велела написать на них имена царя и царицы. Она вставила эти лоскутки в восковые свечи и разослала по церквам, приказав зажечь перед иконами и наблюдать, чтобы они сгорели до конца.

Разумеется, всю эту компанию (т. е. самого Безобразова, его жену, Дорошку и всех других колдунов) схватили и доставили в Москву, учинив им строжайший допрос,— конечно, с пыткой, при содействии которой они признались во всем, в чем было угодно обвинить их судьям. Из протоколов видно, что все преступление этих злополучных людей состояло в том, что они с помощью всяких вздорных обрядностей старались вернуть Безобразову расположение царя и царицы.

Расправа последовала жестокая. Безобразову отрубили голову, жену его сослали в монастырь, все их имущество отобрали в казну, а Двоих колдунов сослали в Сибирь вместе с женами и детьми.

Петр Великий весьма круто принялся за реформы, однако искоренить суеверия, касающиеся колдовства, ему так и не удалось. Впрочем, в те времена даже в самых просвещенных странах Западной Европы ведьм и колдунов толпами жгли на кострах, и это продолжалось до самого конца XVIII века. Да и сам Петр едва ли был вполне свободен от суеверий своего времени. Отчасти это отразилось и на законодательстве. Так, в воинском уставе, изданном в 1716 году, между прочим, предписывается: «Если кто из воинов будет чернокнижник, ружья заговорщик и богохульный чародей, такого наказывать шпицрутенами и

заключением в оковы, или сожжением». В примечании к этой статье сказано, что сожжение есть обычная казнь чернокнижников, входящих в связь с дьяволом. Всех, у кого находили волшебные заговоры или гадальные тетрадки или кого изобличали в переписывании этих тетрадок, подвергали жестокому телесному наказанию, а сами тетрадки посылались на просмотр к ректору Славяно-греко-латинской академии.

В 1626 году ректору этой академии Гедеону было поручено увещать и вразумлять иеродиакона Аверкия и дворового человека Данилова. У первого были найдены какие-то волшебные письма, второй же обвинялся прямо и непосредственно в сношениях с дьяволом, который будто бы внушил ему похитить золотую ризу с образа Богоматери.

В упомянутой академии читался чуть ли не отдельный курс демонологии, в котором подробно излагались всевозможные виды волшебства. В дошедших до нас рукописных лекциях 1706 года имеется особый отдел, озаглавленный «De contractibus diabolicis» («О договоре с дьяволом»). По словам неизвестного автора, колдуны могут с корнем вырывать могучие деревья, переносить с места на место целые нивы, превращаться во что угодно, делаться невидимыми и т. д.

Еще долгое время после Петра Великого возбуждались дела, наглядно свидетельствовавшие, до какой степени живуче в народе ходячее представление о колдунах и чародействе.

Так, например, в 1750 году в Тобольске, в местной консистории, разбиралось дело сержанта Тулубеева, обвиненного в любовном колдовстве. Сущность его заключалась в следующем. Тулубеев жил в Тюмени и стоял на квартире у некоей Екатерины Твертиной. У той была дочь по имени Ирина, с которой Тулубеев и вступил в связь. Прожив с нею некоторое время, он насильно выдал ее замуж за своего дворового человека, Дунаева, однако жить с мужем не дозволил, а требовал, чтобы она продолжала сожительствовать с ним. А чтобы удержать любовь Ирины, он совершил колдовской обряд, для которого на третий день по венчании позвал любовницу в баню. Там он взял два ломтя хлеба и этим хлебом отбирал испарину — и с себя, и с Ирины. Потом он смешал этот хлеб с воском, золой, солью и волосами, сделал из получившегося месива два колобка и что-то над ними шептал, читая заклинание по книге. Впоследствии Тулубеев совершал и другие обряды. Так, например, он стесывал стружку с углов дома и собирал грязь с тележного колеса, а затем смешивал все это с теплой банной водой и, дав постоять, поил этой водой свою любовницу. Поил он Ирину и настоянной на вине смесью пороха и росного ладана. Затем шептал что-то над воском и серой, после чего велел женщине налепить эту серу воском на шейный крест и носить. Сам он всегда носил при себе волосы Ирины и на них тоже постоянно нашептывал что-то. Такими энергичными средствами Тулубеев так приворожил к себе любовницу, что она без него жить не могла. И когда он съехал, то бегала за ним и часто с тоски рвала на себе волосы. И платье.

Рассмотрев это дело, консистория порешила: «Тулубеева лишить сержантского звания и сослать на покаяние в монастырь, Ирину же освободить ото всякой ответственности, понеже она извращена к тому по злодеянию Тулубеевым, чародейством его и присушкою, а не по свободной воле».

Последняя известная нам крупная расправа над колдуньей произошла в одной из глухих деревень Тихвинского уезда Новгородской губернии в первой половине семидесятых годов XIX века.

Одинокая старуха-бобылка Аграфена Тихонова возбудила против себя мрачные подозрения односельчан: в деревне появились порченые бабы-кликуши, и молва приписала это нелюдимой Аграфене. Страсти постепенно накалялись, и наконец разразилась катастрофа — Толпа мужиков окружила хибарку несчастной старушонки, наглухо заперла дверь и окна и сожгла дом вместе с предполагаемой колдуньей.

  Преследование колдунов и чародеев заметно ослабло после реформ Петра Великого. Волшебство стали воспринимать, скорее, как выдумку, «эпидемию веков, требующую жертв невежеству». Колдунов уже более не считали сообщниками дьявола, а числили обманщиками, и если в дальнейшем и судили, то исключительно за мошенничество.

Александр Борисов