Иосиф Бродский. Путешествие в Стамбул (отрывки) - Алексей Широпаев

Благоприятность почвы для Ислама, которую я имел в виду, объяснялась в
Византии скорее всего ее этническим составом, т.е. смешением рас и
национальностей, ни врозь, ни тем более совместно не обладавших памятью о
какой-либо внятной традиции индивидуализма. Не хочется обобщать, но Восток
есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли,
приспособления -- т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам
нравственного абсолюта, чью роль -- я имею в виду интенсивность ощущения --
выполняет здесь идея рода, семьи. Я предвижу возражения и даже согласен
принять их и в деталях и в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни
впали с идеализацией Востока, мы не в состоянии будем приписать ему хоть
какого-то подобия демократической традиции.
И речь при этом идет о Византии до турецкого владычества: о Византии
Константина, Юстиниана, Теодоры -- о Византии христианской. Но вот,
например, Михаил Пселл, византийский историк, рассказывая в своей
"Хронографии" о царствовании Василия II, упоминает, что его
премьер-министром был его сводный брат, тоже Василий, которого в детстве, во
избежание возможных притязаний на трон, просто кастрировали. "Естественная
предосторожность, -- отзывается об этом историк, -- ибо, будучи евнухом, он
не стал бы пытаться отобрать трон у законного наследника. Он вполне
примирился со своей судьбой, -- добавляет Пселл, -- и был искренне привязан
к царствующему дому. В конце концов, это ведь была его семья". Речь, заметим
себе, идет о царствовании Василия II, т.е. о 986 -- 1025 гг. н. э. Пселл
сообщает об этом походя, как о рутинном деле -- каковым оно и было -- при
Византийском дворе. Н.э.? Что же тогда до н. э.?

...
Разница между духовной и светской властью в Византии христианской была
чрезвычайно незначительной. Номинально государю следовало считаться с
суждениями Патриарха -- что нередко имело место. С другой стороны, государь
зачастую не только назначал Патриарха, но, в ряде случаев, оказывался или
имел основания считать себя большим христианином, чем Патриарх. Мы уже не
говорим о концепции помазанника Божьего, которая одна могла избавить
государя от необходимости считаться с чьим бы то ни было мнением. Что тоже
имело место и что -- в сочетании с механическими чудесами, до которых
Теофилий I был большой любитель, -- и оказало, между прочим, решающее
влияние на выбор, сделанный Русью в IX веке. (Между прочим же, чудеса эти:
рыкающие искусственные львы, механические соловьи, поднимающийся в воздух
трон и т. п. -- византийский государь заимствовал, слегка их модифицировав,
на Востоке, у своих персидских соседей.)
Нечто чрезвычайно схожее происходило и с Высокой Портой, то бишь с
Оттоманской империей, то бишь с Византией мусульманской. Мы опять-таки имеем
дело с автократией, несколько более деспотического, сильно военизированного
характера. Абсолютный глава государства -- падишах, он же султан. При нем,
однако, существует Великий муфтий -- должность, совмещающая --
отождествляющая -- власть духовную с административной. Управляется же все
государство посредством чрезвычайно сложной иерархической системы, в которой
преобладает религиозный (для удобства скажем -- идеологически выдержанный)
элемент.
В чисто структурном отношении расстояние между Вторым Римом и
Оттоманской империей измеряемо только в единицах времени. Что это тогда? Дух
места? Его злой гений? Дух порчи? И откуда, между прочим, "порча" эта в
нашем лексиконе? Не от "Порты" ли? Неважно. Достаточно, что и Христианство,
и бардак с дураком пришли к нам именно из этого места. Где люди обращались в
Христианство в V веке с такой же легкостью, с какой они переходили в Ислам в
XIV (и это при том, что после захвата Константинополя турки христиан никак
не преследовали). Причины и того и другого обращений были те же самые:
практические. Впрочем, это уже никак не связано с местом; это связано с
видом.
...

О все эти бесчисленные Османы, Мехметы, Мурады, Баязеты, Ибрагимы.
Селимы и Сулейманы, вырезавшие друг друга, своих предшественников,
соперников, братьев, родителей и потомство -- в случае Мурада II или III --
какая разница! -- девятнадцать братьев кряду -- с регулярностью человека,
бреющегося перед зеркалом. О эти бесконечные, непрерывные войны: против
неверных, против своих же мусульман-но-шиитов, за расширение империи, в
отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащиты. И о этот институт
янычар, элита армии, преданная сначала султану, но постепенно
вырабатывавшаяся в отдельную, только со своими интересами считающуюся касту,
-- как все это знакомо! О все эти чалмы и бороды -- эта униформа головы,
одержимой только одной мыслью: рэзать -- и потому -- а не только из-за
запрета, накладываемого исламом на изображение чего бы то ни было живого, --
совершенно неотличимые друг от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все
так друг на друга похожи и нет ощущения потери. Потому и "рэзать", что никто
не бреется. ""Рэжу", следовательно существую".
Да и что, вообще говоря, может быть ближе сердцу вчерашнего кочевника,
чем принцип линейности, чем перемещение по плоскости, хоть в ту, хоть в эту
сторону. И не оправданием, и не пророчеством ли одновременно звучат слова
одного из них, опять-таки Селима, сказанные им при завоевании Египта, что
он, как властитель Константинополя, наследует Восточную Римскую Империю и,
следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей принадлежавшие?

Не та же
ли нота зазвучит четыреста лет спустя в устах Устрялова и третьеримских
славянофилов, чей алый, цвета янычарского плаща, флаг благополучно вобрал в
себя звезду и полумесяц Ислама? И молот -- не модифицированный ли он крест?
Эти непрерывные, на протяжении без малого тысячелетия, войны, эти
бесконечные трактаты со схоластическими интерпретациями искусства стрельбы
из лука -- не они ли ответственны за выработавшееся в этой части света
отождествление армии и государства,
политики-как-продолжения-войны-только-другими-средствами, за вдохновенные,
но баллистически реальные фантазии Циолковского?
И эта загадочная субстанция, эта пыль, летящая вам в морду на улицах
Стамбула, -- не есть ли это просто бездомная материя насильственно
прерванных бессчетных жизней, понятия не имеющая -- чисто по-человечески, --
куда ей приткнуться? Так и возникает грязь. Что, впрочем, тоже не спасает от
сильной перенаселенности.
Человека с воображением, да к тому же еще и нетерпеливого, очень
подмывает ответить на эти вопросы утвердительно. Но, может быть, не следует
торопиться; может быть, надо повременить и дать им возможность стать
"проклятыми" -- даже если на это уйдет несколько веков. О эти "века") --
любимая единица истории, избавляющая индивидуума от необходимости личной
оценки происшедшего и награждающая его почетным статусом жертвы истории.
...

Взглянуть на Отечество извне можно, только оказавшись вне стен
Отечества. Или -- расстелив карту. Но, как замечено выше, кто теперь смотрит
на карту?
Если цивилизации -- именно какие они ни на есть -- действительно
распространяются, как растительность, в направлении, обратном оледенению, с
Юга на Север, то куда было Руси при ее географическом положении деваться от
Византии? Не только Руси Киевской, но и Московской, а там уж и всему
остальному между Донцом и Уралом? И нужно еще поблагодарить Тамерлана и
Чингисхана за то, что они несколько задержали процесс, что несколько
подморозили, точней -- подмяли, цветы Византии. Это неправда, что Русь
сыграла роль щита, предохранившего Запад от татаро-монгольского ига. Роль
щита этого сыграл Константинополь -- тогда еще оплот организованного
Христианства. (В 1403 году, между прочим, возникла под стенами
Константинополя ситуация, которая чуть было не обернулась для Христианского
-- вообще для всего тогда известного -- мира абсолютной катастрофой:
Тамерлан встретился с Баязетом. По счастью, они обратили оружие против друг
друга -- сказалось, видимо, внутрирасовое соперничество. Объединись они
против Запада, т.е. в том направлении, в котором они оба двигались, мы
смотрели бы нынче на карту миндалевидным, преимущественно карим оком.)
Деваться Руси от Византии было действительно некуда, подобно тому как и
Западу от Рима. И подобно тому как он зарастал с веками римской колоннадой и
законностью, Русь оказалась естественной географической добычей Византии.
Если на пути первого стояли Альпы, второму мешало только Черное море --
глубокая, но, в конечном счете, плоская вещь. Русь получила -- приняла -- из
рук Византии все: не только христианскую литургию, но, и это главное,
христианско-турецкую (и постепенно все более турецкую, ибо более неуязвимую,
более военно-идеологическую) систему государственности. Не говоря уже о
значительной части собственно словаря. Единственно, что Византия растеряла
по дороге на Север, это свои замечательные ереси, своих монофизитов, свой
арианизм, своих неоплатоников и проч., составлявших самое существо ее
духовного и литературного бытия. Но распространение ее на Север происходило
в период все большего воцарения полумесяца, и чисто физическая мощь Высокой
Порты гипнотизировала Север в большей мере, нежели теологическая полемика
вымирающих схоластов.
В конце концов, восторжествовал же неоплатонизм в искусстве. Мы знаем,
откуда наши иконы, мы знаем, откуда наши луковки-маковки церквей. Мы знаем
также, что нет ничего легче для государства, чем приспособить для своих нужд
максиму Плотина насчет того, что задачей художника должно быть не подражание
природе, но интерпретация идей. Что же касается идей, то чем покойный Суслов
или кто там теперь занимает его место -- не Великий муфтий? Чем генсек не
падишах или, лучше того, император? И кто, в конце концов, назначает
Патриарха, как, впрочем, и Великого визиря, и муфтия, и халифа? И чем
политбюро -- не Великий Диван? И не один ли шаг -- шах -- от дивана до
оттоманки?
Не Оттоманская ли мы теперь империя -- по площади, по военной мощи, по
угрозе для мира Западного. И не больше ли наша угроза оттого, что исходит
она от обвосточившегося до неузнаваемости -- нет! до узнаваемости! --
Христианства. Не больше ли она, оттого что -- соблазнительней? И что мы
слышим уже в этом вопле покойного Милюкова: "А Дарданеллы будут наши!"? Эхо
Катона? Тоску христианина по своей святыне? Или все еще голос Баязета,
Тамерлана, Селима, Мехмета? И уж коли на то пошло, коли уж мы цитируем и
интерпретируем, то что звучит в этом крике Константина Леонтьева -- крике,
раздавшемся именно в Стамбуле, где он служил при русском посольстве: "Россия
должна править бесстыдно!" Что мы слышим в этом паскудном пророческом
возгласе? Дух века? Дух нации? Или дух места?